Масонство и инквизиция

В Европе начала семнадцатого столетия – более неподвластной гегемонии Церкви – вовсю множились и процветали ереси, мистицизм и мистически ориентированные философские системы. Был целый ряд в конечном счете бесплодных попыток институционализировать мистический опыт и оформить его как новую, всеобъемлющую мировую религию – со своей, как ни парадоксально, собственной – и неизбежной в таком случае – доктриной, выхолащивающей и искажающей его. И также предпринимались попытки адаптировать мистицизм к политике и создать идеальное государство‑утопию, покоящееся на мистических основаниях. Это, к примеру, проповедовалось в так называемом учении розенкрейцеров, которое стало распространяться около 1614 года и объявлялось его представителями как предвестник нового «золотого века». Несмотря на то что розенкрейцерство было более «гностическим» в своем подходе, более всеохватным, более терпимым, более сложным в психологическом плане и более честным в духовном плане, чем католицизм или протестантство, оно тоже опиралось на интеллектуальную интерпретацию эмпирического опыта; и чем сложнее становилась эта интерпретация, тем больше сам опыт отходил на задний план, подменяясь еще одной теологией.

Церковь несомненно воспринимала розенкрейцерство как угрозу, и, как и следовало ожидать, Священная канцелярия включила розенкрейцеров в свой список вероотступников. Подобно ведьмам, розенкрейцеры подлежали преследованиям, изобличениям и суровым наказаниям. Но главным виновником в глазах Рима оставался протестантизм, с которым розенкрейцерство более или менее устойчиво ассоциировалось. В конце концов, именно протестантизм породил обстоятельства и духовный климат, в которых могли плодиться розенкрейцерство и другие формы неортодоксальной мысли. И, следовательно, протестантизм оставался главной мишенью Контрреформации. Если иезуиты и переименованная Священная канцелярия олицетворяли собой Контрреформацию в сфере мысли, вероучения и доктрины, то соответствующее социальное, политическое и военное наступление велось – по крайней мере первоначально и внешне – католическими армиями Габсбургской Испании и Габсбургской Священной Римской империей.

Это наступление переросло в Тридцатилетнюю войну (1618‑1648) – конфликт сродни мировой войне в современном смысле и, надо сказать, стал самым ужасным, кровавым и катастрофическим военным конфликтом, который просуществовал на европейской земле до двадцатого столетия. В этой войне Церковь была не только проигнорирована в конечном итоге, но, в ее собственных глазах, скандальным образом предана. К тому времени, когда завершились боевые действия, власть Рима оказалась еще более дезинтегрирована и непрочна, чем раньше. Погрязнув в своей собственной гражданской войне, Англия под протекторатом Кромвеля была еще более безнадежно протестантской, чем когда‑либо. В равной мере неприступным был протестантизм скандинавских и северогерманских государств, а протестантская Голландия сделалась крупной мировой державой, по крайней мере на море и за границей. Протестантские морские державы Англия и Голландия боролись теперь друг с другом за контроль над океанами и колониями, в которых прежде безраздельно господствовали католические Испания и Португалия. Но хуже всего для Церкви было то, что Франция сменила Испанию в роли главной военной державы на континенте и добилась этого, вступив в союз с заклятым врагом.

Французская политика во время Тридцатилетней войны вершилась не апатичным Людовиком XIII, а его главным министром кардиналом Ришелье. И Ришелье, католический кардинал, заправляющий политикой в преимущественно католической стране, пошел на использование католических войск во имя дела протестантизма. Хотя и другие страны, особенно Швеция, неоднократно скрещивали оружие с военной державой Церкви, именно армия католической Франции в конечном итоге сокрушила военную гегемонию католической Испании. Тридцатилетняя война началась как преимущественно религиозный конфликт, в котором католические армии пытались уничтожить протестантизм в Богемии и Германии. К тому времени когда война завершилась, она превратилась в конфликт держав, борющихся за господство на континенте, а религия сделалась случайным и второстепенным фактором по отношению к приоритетам секулярной власти. Теперь в Европе доминировала Франция, когда‑то считавшаяся «старшей дочерью Церкви», однако ее главные интересы стали меньше вращаться вокруг Престола святого Петра, чем вокруг Престола «Короля Солнце» Людовика XIV и его двора в Версале. Режим ревностно оберегал свою независимость от папского контроля. Он даже обладал правом назначать своих собственных епископов. Такова была ситуация в ближайшие десятилетия после Тридцатилетней войны и во вторую половину семнадцатого столетия. К 1725 году власть Церкви на континенте была подорвана еще сильнее, ее положение стало еще более шатким. В 1688 году Яков II Английский обратился в католичество, и на краткий миг папству представилась возможность потешить себя надеждой на восстановление в качестве официальной религиозной державы на Британских островах. Однако Британия осталась непреклонной в своем неприятии папизма, подданные Якова отреклись от него и предложили Kopонy его зятю Вильгельму Оранскому. Последовала осада Лондондерри, а в 1690 году – решающая битва на реке Бойне. В результате Яков был низложен, а парламент принял закон, по которому отныне католику воспрещалось занимать английский престол. Правившие до сих пор католики Стюарты отправились в изгнание, откуда неоднократно пытались поднять мятежи в Шотландии, кульминацией которых стала военная кампания Карла Эдварда Стюарта в 1745‑1746 годах. Но эти попытки ни к чему бы не привели. Даже если бы кампания 1745 года увенчалась успехом, сомнительно, чтобы пресвитерианские сторонники Карла Эдварда приняли католического монарха, а приведись ему выбирать между Церковью и английским престолом, принц почти наверняка бы выбрал последний. На континенте Испания, прежде игравшая роль верховного военного и морского пристава Церкви, была низведена до положения банкрота, и к 1704 году другие великие державы Европы, совершенно равнодушные к Риму, воевали из‑за того, будет ли все более дряхлеющая Испанская империя управляться Бурбонами или Габсбургами. Австрия номинально оставалась католической и умудрялась отражать сильный исламский прорыв на запад. К середине семнадцатого века, однако, ее влияние в Центральной Европе стало оспариваться и нейтрализовываться появлением нового и опасного протестантского государства к северу, новоиспеченным королевством Пруссия, созданным в 1701 году. В войнах этого периода на шахматной доске европейской политики также дебютировала Россия, неся дополнительную угрозу Риму в лице Православной церкви. Из католических держав, которые прежде были оплотами Церкви в светских сферах, оставалась только одна Франция. Впрочем, Франция яростно отстаивала свою независимость от Рима. И, хотя номинально являясь католической, теперь она стала представлять наибольшую угрозу из всех – угрозу в мире идей и ценностей, а потому более опасную, чем любая военная или политическая угроза. Под влиянием картезианского рационализма [35]Франция к середине восемнадцатого столетия сделалась авангардом антиклерикальных настроений и стала настоящим рассадником враждебности по отношению к организованной религии вообще и по отношению к католицизму в частности. В трудах «les philosophes» – таких мыслителей, как Монтескье, Дидро и в наибольшей степени Вольтер, – когда‑то могущественная и незыблемая Церковь не только отвергалась, но и открытым, скандальным и богохульным образом высмеивалась. К глубокому огорчению церковной иерархии Рим сделался разновидностью расхожего анекдота, объектом безжалостной насмешки. Внеся авторов этой насмешки в списки Индекса, Священная инквизиция стала выглядеть только еще более инфантильно, еще более унизительно беспомощной.

Если картезианский рационализм и труды французских философов бросали Церкви серьезный вызов, то не менее серьезную угрозу для Церкви представляло собой распространение масонства. Организация, известная в нынешнее время как масонство, оформилась, по крайней мере в своей более современной нам форме, в Шотландии и Англии в начале семнадцатого столетия. К концу протектората Кромвеля и реставрации Стюартов на английском престоле в 1660 году масонство, судя по всему, уже широко распространилось на Британских островах и оказывало все возрастающую поддержку правящей династии. Если бы оно и впредь ограничивалось Британией, которая в глазах Рима в любом случае была отрезанным ломтем, союз вольных каменщиков, возможно, и не получил бы столь пристального внимания со стороны Церкви. Но когда Стюарты отправились в изгнание, они принесли с собой на континент масонские идеи, которые в последующие годы быстро разошлись по Европе.

Согласно дошедшим до нас документам, первая ложа вне Британских островов была создана в Париже в 1726 году Чарльзом Рэдклифом, позднее графом Дервентвотерским, незаконнорожденным внуком Карла II. В 1746 году Рэдклиф будет казнен в Лондоне за свою роль в притязаниях Карла Эдварда Стюарта на английский престол. До своей смерти, однако, он создал еще несколько лож во Франции, и масонство приобрело невиданный размах. Первая ложа Австрийской империи была учреждена в Праге в 1726 году, вскоре после создания Рэдклифом ложи в Париже. В 1730 году, будучи посвященным в масоны пятью годами раньше, Франсуа, герцог Лотарингский, женился на Марии Терезии фон Габсбург, тем самым сделавшись соправителем Австрийской империи. Он основал ложу в Вене и оказывал покровительство масонам во всех владениях Габсбургов.

В Италии первая ложа была основана в 1733 году, в Голландии в 1734 году, в Швеции в 1735 году, в Швейцарии в 1736 году. Первая ложа в Германии была учреждена в Гамбурге в 1737 году. Годом позже в масоны был посвящен будущий Фридрих Великий Прусский [36], впоследствии основавший свою собственную ложу в своем замке в Рейнсберге. В 1740 году была основана ложа в Берлине. К этому времени количество лож в Голландии и Швеции стало достаточно большим, чтобы давать право на создание Великой ложи. К 1769 году в одной только Женеве насчитывалось десять лож. Ложи также были учреждены перед самым носом инквизиции – в Испании и Португалии. К середине восемнадцатого столетия масонство проникло в каждый уголок Западной Европы. Оно уже распространилось через Атлантический океан на Южную и Северную Америку. Вскоре оно проникло на восток в Россию, а также в европейские колонии в Азии, Индостане и Тихом океане. Помимо Фридриха Великого и императора Священной Римской империи Франсуа Лотарингского, ряды масонства включали таких коронованных особ, как Станислав II Польский, Адольф Фредерик Шведский и, по неподтвержденным данным, Людовик XV Французский. В их число входили также многие «отцы‑основатели» будущих Соединенных Штатов, такие деятели, как Бенджамен Франклин и Джордж Вашингтон. Масонами были видные литературные фигуры, такие, как Монтескье, Дидро, Вольтер, а к концу восемнадцатого века Гете и Шиллер. В Британии масонами являлись видные представители правящей Ганноверской династии, а также Поп, Свифт, Босуэлл [37]и Хогарт [38].

Угроза, которую представляло собой для Церкви масонство, была многолика. В первую очередь многие, если не большинство лож того времени, придерживались, по крайней мере отчасти, картезианского рационализма и тем самым служили в качестве рассадника враждебных католицизму умонастроений. Масонство никогда не претендовало на то, чтобы быть конкурирующей или альтернативной религией, однако оно задавалось духовными вопросами и в силу этого подрывало догматическую, нерассуждающую и безропотную веру, которой требовал Рим. В то время как Рим упрямо цеплялся за доктрину, в течение столетий остававшуюся неизменной, масонство восприняло быстро меняющийся мир восемнадцатого столетия – с его коммерцией, промышленностью и научным прогрессом. Тот мир также включал значительную социальную реформу с беспрецедентным акцентом на равенстве и правах человека. В то время как Церковь смотрела назад, масонство смотрело вперед, а когда Рим заглядывал в будущее, это будущее представлялось более благосклонным к ложам, чем к святому престолу. Были и другие основания для беспокойства. До Реформации Церковь являлась, пусть только в теории, верховным арбитром западного христианского мира. Фактически она представляла собой, пусть и условно, международный форум – аналог Лиги Наций или Организации Объединенных Наций того времени. Теоретически секулярные споры между соперничающими монархами, к примеру, подлежали рассмотрению Церковью. Церковь была уполномочена действовать в качестве посредника между враждующими сторонами, в качестве миротворца и третейского судьи. Эта роль была драматичным образом ограничена Реформацией. Протестантские церкви были едва ли готовы принять католический авторитет в духовных или мирских вопросах. Но католицизм по‑прежнему сохранял достаточное влияние на европейском континенте – во Франции, в Австрии и Южной Германии, в Италии, Испании и Португалии, – чтобы предложить по крайней мере какую‑нибудь общую основу, на которой можно было добиться сближения. Именно на этой территории масонство грозило покуситься на традиционные функции Церкви, возможно, даже узурпировать их. В отличие от Церкви, разветвленная сеть масонских лож переступала границы конфессий, позволяя католикам и протестантам говорить друг с другом без оков доктрины и догмы. Разраставшаяся паутина лож являла собой одновременно канал для передачи сообщений и форум для межправительственных и международных контактов на высшем уровне, для непротокольных обсуждений договоров, для щекотливых дипломатических переговоров. Так, к примеру, протестантская Пруссия при Фридрихе Великом и католическая Австрия при Марии Терезии и Франсуа Лотарингском могли находиться в состоянии войны – как это и было в действительности в двух случаях между 1742 и 1763 годами. Но и Фридрих и Франсуа были масонами, равно как и многие их министры и военачальники. Посредством лож могло производиться дипломатическое зондирование на предмет возможности мирных переговоров и находиться общее основание для сближения и объединения усилий, что с помощью Церкви было уже невозможно делать. При посредничестве лож могли оформляться новые союзы, для поддержания баланса сил создаваться новые альянсы и образования. Это, без сомнения, способствовало подвижности политической жизни эпохи, в силу чего могли возникать такие явления, как знаменитая «Дипломатическая революция». Во время войны за австрийское наследство (1742‑1748) Австрия выступала в союзе с Англией против Пруссии и Франции. В результате «Дипломатической революции» противоборствующие стороны поменялись союзниками. Во время Семилетней войны (1756‑1763) Австрия выступала уже в союзе с Францией против Пруссии и Англии.

Само собой разумеется, конечно, что возможности, предлагавшиеся ложами, далеко не всегда реализовывались, а чаще обычного оставались чисто теоретическими. Но и способность Церкви выступать в роли арбитра тоже редко выходила за рамки теории, да и ложи добились по меньшей мере таких же успехов в претворении теории в практику, что и Церковь. Даже если войну нельзя было предотвратить, можно было договориться о тщательном соблюдении, насколько это возможно, оговоренных правил и некоторых достижений Просвещения, отстаиваемых ложами. И в самом деле, войны восемнадцатого столетия, в отличие от войн семнадцатого века, велись так же «цивилизованно», «по‑рыцарски» и «по‑джентльменски», как может вестись любая война, в строгом соответствии с международно признанными и принятыми принципами и стандартами поведения. Отчасти это отражало перелом в сознании, произошедший вследствие эксцессов таких конфликтов, как Тридцатилетняя война, но это также имело своей причиной отсутствие религиозной вражды и религиозного фанатизма и признание определенных кодексов поведения, пользовавшихся все большим уважением. Эти кодексы были в немалой степени обязаны тем идеям, принципам и ценностям, которые проповедовались ложами.

Date: 2015-09-02; view: 299; Нарушение авторских прав