Борьба с ересью протестантизма

Крестовый поход против колдовства позволил Церкви вволю потешить свое женоненавистничество и поставить женщин под авторитарный контроль, переводивший их на положение подчиненных и державший их на якобы предназначенном для них месте. В конечном счете, однако, имелись и не столь очевидные последствия. Ибо ведьма, как хранитель женских тайн и древней языческой религии, была также и олицетворением естественного порядка, мира природных явлений, с которым она имела куда более тесную, куда более интимную связь, чем священник. А ведь природа, как мы знаем, была по сути своей «нераскаявшейся». Природа по‑прежнему пребывала в «падшем» состоянии, ей еще только предстояло быть искупленной, еще только предстояло быть приведенной в безропотное согласие с божественным законом – или по крайней мере с божественным законом в истолковании церковных умов мужского пола. Природе еще только предстояло быть прирученной и упорядоченной. Только тогда она перестала бы служить прибежищем, укрытием и потайным лазом для демонического. К несчастью для Церкви, эта проблема была не так проста. С самого начала – с тех самых дней, когда из иудаизма и язычества выросло узнаваемое и отличимое «христианское» учение, – церковные теологи сталкивались с трудностями при определении демонического. В периоды социальной, культурной, политической или духовной анархии, когда Церковь являла собой оплот порядка и последовательности, демоническое могло быть безопасно определено как любое проявление беспорядка. В такие периоды дьявол и правда был прямым потомком козлоподобного Пана, властелина «нераскаявшейся природы» со всей ее необузданной и, по всей видимости, хаотической энергией, которая, естественно, включала также и сексуальность. В такие периоды вера несла ярмо рационализма, а ее антитезой было демоническое – бесноватость, одержимость, разнузданность, иррациональность. Потому считалось, что демоническое проявляется в колдовстве и особенно в Вальпургиевой ночи, или «шабаше ведьм». И потому именно в колдовстве и в иррациональных, подчас сексуальных обрядах языческой религии инквизиция стремилась распознать исконного противника христианства – врага рода человеческого. Были, однако, и другие примеры, когда сама Церковь плодила безумие, а вера объединялась не с рационализмом, но с иррациональностью. Если бы можно было вулканическую и буйную энергию Вальпургиевой ночи трансформировать в благочестие – в истерию, ассоциирующуюся, например, с некоторыми церковными праздниками или с самозабвенностью, нередко наблюдающейся в евангелических сектах сегодня, – ее могли бы признать и одобрить. Посещение суккуба в виде Елены Троянской, быть может, и послужило к осуждению Фауста на вечные муки, но тот же психологический механизм, породи он вместо этого видение Богоматери, мог даровать венец святости. Если в видении являлась Богоматерь, а не Елена, демоническим становилось то, что подвергало сомнению действительность видения. Если брать шире, то демоническим становился скептический ум, который оспаривал правоту провозглашаемого Церковью. Если дьявол мог порой принимать вид бесноватого Пана, он также мог принимать вид холодного, хитрого, вкрадчиво обольстительного и убедительного Люцифера, коварного логика и искусителя, чья тонкая софистичная аргументация могла обмануть самого искусного богослова. Именно в таком виде – в облике змея в саду Эдема – дьявол якобы впервые явил себя в Ветхом Завете. И именно в таком виде, согласно христианским пропагандистам, Люцифер, вследствие своей интеллектуальной гордыни, был якобы впервые изгнан из рая и со своего места рядом с Богом. Если дьявол мог порой быть неистово иррациональным, значит, он также мог быть сверхрациональным, сверхинтеллектуальным.

Когда вера зависела от иррационального убеждения и беспрекословного послушания, дьявол становился принципом, который осмеливался задавать вопросы, – иначе говоря, любой вызывающе независимой мыслью. В эпоху Возрождения и лютеровской Реформации именно в таком виде, согласно инквизиции, являл себя дьявол и именно в таком обличье инквизиция пыталась поймать и уничтожить его. Это не значит, что преследование иррационального демонического прекратилось. Изобличения ведьм, колдунов и других последователей древней языческой религии продолжались, даже обрели новую силу, а только что созданные протестантские церкви охотились на них не менее усердно, чем Рим. Лютер самолично обрушился на дьявола и колдовство, а протестантские религиозные лидеры всех мастей быстро последовали его примеру. Протестантизм мог быть столь же нетерпимым, столь же узколобым, столь же фанатичным, невежественным и изуверским, как сама инквизиция. Но хотя католическая и протестантская полиция мысли совместно преследовала традиционные иррациональные формы демонического, инквизиции приходилось теперь бороться также и с демоническим в его антитетической форме – в форме интеллектуальной гордыни, независимой мысли, исследования и вопрошания, которые открыто не повиновались духовенству и преследовали свои собственные цели. Для инквизиции эпохи Возрождения и Реформации сатана мог быть различим в пожилой повивальной бабке или знахарке той или другой деревушки, но он также мог узнаваться – и даже более явственно – в облике таких фигур, как Мартин Лютер, Галилео Галилей, Джордано Бруно и Томмазо Кампанелла. Чем же в таком случае было демоническое? В действительности все, что признавалось враждебным или опасным для Церкви, могло быть названо таковым. Действием инфернальных сил могли объясняться не только крайние проявления рационализма или иррационализма, но также и книги, философские учения, политические движения и все, что могло быть расценено как неповиновение папской власти. Само познание вскоре начнет рассматриваться как демоническое. На протяжении средних веков Церковь представляла собой оплот познания в мире дикого варварства. Однако, как наглядно демонстрирует в своем романе «Имя Розы» Умберто Эко, Церковь также и осуществляла монополию на познание, которая эффективно служила тому, чтобы мир вне ее оставался диким и варварским. Знание, как известно, сила, и Церковь получала ее в свои руки главным образом с помощью знания, которое она монополизировала, хранила, контролировала и делала доступным обывателям только, так сказать, в микродозах. С наступлением Реформации такая ситуация изменилась самым драматичным образом. Реформация стала свидетелем в буквальном смысле взрыва знаний. Он порождался светскими источниками. Порождался новоиспеченными протестантскими «ересями», такими, как лютеранство. Порождался обретшей новую жизнь эзотерической традицией герметизма. И расширялся в беспрецедентном масштабе благодаря появлению книгопечатания и распространению печатной продукции. Лютеровский перевод Библии на местный язык и другие последовавшие переводы, такие, как женевская Библия и Библия короля Якова на английском языке, сделали Священное Писание впервые доступным обывателю, который теперь получил возможность читать его самостоятельно – без толкований и купюр священнослужителей. Но всякое познание подобного рода, разумеется, было объявлено Церковью демоническим и потому привлекло внимание инквизиции.

В прошлом вне Церкви было очень мало ученых людей и еще меньше тех, кто мог надеяться высказать свои сомнения, не навлекая на себя тяжелых, даже фатальных последствий. Теперь же возводилась целая доктрина познания, которая дерзко игнорировала, а порой и нагло отрицала власть Рима. Если присутствие дьявола сквозило в разнузданной иррациональности колдовства, то теперь оно равным образом сквозило в красноречии печатного слова – и в дерзости вопрошающего, сомневающегося и независимого ума, который с безрассудной смелостью кидался туда, куда прежде боялись ступить ангелы, глупцы, священнослужители и даже святые.