Жизнь с двоюродной сестрой отца и ее мужем

В шестнадцать лет мма Рамотсве окончила школу («Лучшая ученица нашей школы, – сказал директор, – и одна из лучших учениц Ботсваны»). Отец хотел, чтобы она училась дальше, окончила Кембриджскую школу или что‑нибудь еще, но мма Рамотсве устала от Мочуди. Ей надоело работать в местном магазине, где каждую субботу она проводила учет, часами отмечая галочками товары в списке. Ей хотелось уехать. Начать самостоятельную жизнь.

– Ты можешь поехать к моей двоюродной сестре, – сказал отец. – Там все не так, как здесь. Думаю, у нее тебе не будет скучно.

Обэду очень тяжело дались эти слова. Ему хотелось, чтобы Прешас осталась с ним, но он понимал: эгоистично желать, чтобы жизнь дочери вертелась вокруг него. Прешас хотела свободы, мечтала распоряжаться своей жизнью. И, разумеется, на заднем плане у Обэда была мысль о замужестве. Он понимал: скоро появится человек, который захочет на ней жениться.

Конечно, он не может ей в этом отказать. Но что, если мужчина, захотевший на ней жениться, окажется грубияном, пьяницей или бабником? Всякое бывает. Таких мужчин пруд пруди, они только и ждут хорошенькую девушку, чтобы прицепиться к ней и незаметно разрушить ее жизнь. Эти мужчины, словно пиявки, присасываются к сердцу женщины, пока не высосут из него всю кровь и всю любовь без остатка. Он знал, что это может продолжаться долго – видимо, у женщин большое сердце.

Если один из таких мужчин заявит права на Прешас, что сможет сделать он, ее отец? Он может ее предостеречь, но разве девушки слушают подобные предостережения? Он часто с этим сталкивался. Любовь слепа, не видит очевидных недостатков. Можно любить убийцу и верить, что твой любимый не способен не то что убить, а тронуть кого‑то пальцем. Нет, не стоит и пытаться ее разубедить.

В доме двоюродной сестры Прешас будет в безопасности, но даже там ее не защитят от мужчин. И все же двоюродная сестра хотя бы приглядит за племянницей, а ее муж разгонит наиболее опасных претендентов. Теперь он богатый человек, у него больше пяти автобусов, возможно, ему с его влиянием удастся отвадить кое‑кого из юнцов.

Двоюродная сестра обрадовалась приезду Прешас и приготовила для нее комнату. Повесила новые занавески из плотной желтой ткани, купленной на толкучке в Йоханнесбурге, положила в комод белье, а сверху водрузила фотографию Папы Римского в рамке. На пол постелила простую тростниковую циновку. Комната получилась светлой и уютной.

Прешас быстро освоилась на новом месте. Ей предложили работу в конторе автобусной компании, в ее обязанности входило подсчитывать выручку и проверять записи водителей. Прешас быстро справлялась с заданием, и муж двоюродной сестры заметил, что за день она успевает сделать столько же, сколько двое служащих постарше, вместе взятые. Те сидели за столом и без умолку болтали, время от времени перекладывая счета и вставая, чтобы поставить чайник.

Прешас с ее великолепной памятью училась легко и безошибочно применяла полученные знания на практике. Еще ей нравилось предлагать что‑то новое, и чуть не каждую неделю она выдвигала очередное предложение по улучшению работы в конторе.

– Что‑то ты слишком усердствуешь, – сказал ей один из служащих. – Хочешь у нас работу отнять?

Прешас удивленно посмотрела на него. Она всегда работала на совесть и просто не понимала, как можно вести себя иначе. Как можно сидеть сложа руки и смотреть перед собой, вместо того чтобы складывать числа и проверять выручку водителей?

Нередко она по собственной инициативе проверяла отчеты, и, хотя цифры обычно сходились, то там, то здесь она находила небольшие расхождения. Это из‑за того, что водители неверно дают сдачу, объяснила двоюродная сестра отца. В переполненном автобусе легко ошибиться, но суммы столь незначительны, что раньше на них просто не обращали внимания. Впрочем, Прешас заметила не только это. В счетах за бензин она обнаружила недостачу в две тысячи пула[11]и сообщила об этом мужу тетки.

– Ты уверена? – спросил он. – Куда могут деться две тысячи пула?

– Может, их украли?

Муж двоюродной сестры отца покачал головой. Он считал себя образцовым хозяином, старался быть для служащих отцом родным – ведь людям это нравится, верно? И потому не мог поверить, что его обманывают. Нет, это невозможно – он был так добр, столько для них сделал.

Прешас показала, куда делись деньги и как они перемещались из правильного счета в другой, пока в конце концов не исчезли окончательно. Доступ к этим документам имел всего один из сотрудников, и, следовательно, это был он. Другого объяснения не было. Прешас не присутствовала при выяснении, но слышала происходившее в соседней комнате. Служащий громко возмущался и отрицал свою вину. Потом наступила тишина и оглушительно хлопнула дверь.

Это был первый расследованный ею случай. Начало карьеры мма Рамотсве.

Появление Ноте Мокоти

Прешас проработала на автобусной станции четыре года. Тетка с мужем привыкли к ней и стали называть ее дочкой. Прешас не возражала: она любила своих родственников. Любила тетку, хотя та по‑прежнему обращалась с ней как с маленькой и поучала на людях. Любила ее мужа с его грустным, в шрамах, лицом и большими руками механика. Любила их дом и свою комнату с желтыми занавесками. Она устроила себе хорошую жизнь.

В конце каждой недели она отправлялась в Мочуди на одном из автобусов дяди – навестить отца. Он ждал ее возле дома, сидя на стуле, а она, как в детстве, приседала перед ним и хлопала в ладоши.

Потом они вместе завтракали в тени веранды, которую отец пристроил к дому. Она рассказывала ему, что произошло за эти дни в автобусной конторе, а он внимательно слушал, выспрашивая имена, чтобы соотнести их со сложной генеалогией. Каждый человек приходился кому‑то родственником, каждый был каким‑то образом включен в обширные семейные связи.

То же происходило и со скотом. У скота тоже были свои семьи, и после того, как Прешас умолкала, отец рассказывал ей свои новости. Он редко бывал на пастбище, но каждую неделю получал оттуда сводки и через пастухов управлял жизнью стада. Он знал толк в животных, умел различить в телятах пока еще незаметные черты, которые проявятся в зрелости. Ему хватало одного взгляда на хилого и потому дешевого теленка, чтобы заметить заложенные в нем достоинства. Держа свое мнение при себе, он покупал таких телят, и со временем они превращались в красивых упитанных животных (если дожди были щедрыми).

Он говорил, что люди похожи на свой скот. У тощих жалких хозяев скот тоже тощий и жалкий. У тех, кому не хватало сосредоточенности, – безучастный, бесцельно бродящий. А у бесчестных людей, утверждал отец, – бесчестный скот, ворующий пищу у своих собратьев или пытающийся затесаться в чужое стадо.

Обэд Рамотсве был строгим судьей людей и скота, и потому Прешас часто думала: что скажет отец, когда узнает о Ноте Мокоти?

Она впервые увидела Ноте Мокоти в автобусе, возвращаясь из Мочуди. Он ехал из Франсистауна и сидел впереди, а рядом с ним лежал футляр для трубы. Прешас сразу заметила его красную рубашку и полосатые брюки, высокие скулы и брови дугой. У незнакомца было гордое лицо человека, привыкшего, что на него смотрят и оценивают по достоинству, и Прешас тотчас опустила глаза. Она не хотела, чтобы он заметил ее интерес, но продолжала тайком поглядывать на него со своего места. Кто он такой? Музыкант, ведь рядом лежит футляр. Может, он даже учится в университете?

Перед тем как повернуть на юг, к Лобаце, автобус остановился в Габороне. Со своего места она увидела, как незнакомец встает. Поправив отутюженную складку брюк, он повернулся и посмотрел вглубь автобуса. Ее сердце подпрыгнуло – он посмотрел на нее… нет, не на нее, в окно.

Внезапно, неожиданно для самой себя, Прешас поднялась и сняла свою сумку с полки. Она решила сойти в Габороне не потому, что там ее ждали дела, а потому, что ей хотелось посмотреть, что будет делать незнакомец. Он уже вышел из автобуса, и Прешас поспешила вслед за ним, пробормотав наспех сочиненные объяснения водителю, работавшему у мужа двоюродной сестры отца. Оказавшись в толпе под ярким солнцем, где пахло пылью и разгоряченными телами, она огляделась и заметила его неподалеку. Он купил у разносчика жареную кукурузу и теперь обгрызал початок. Прешас снова ощутила беспокойство и встала поблизости, озираясь по сторонам, словно не зная, куда идти.

Он поднял на нее глаза, и она, растерявшись, отвернулась. Неужели он заметил, что она наблюдает за ним? Может быть. Подняв глаза, она бросила на него быстрый взгляд. На этот раз он улыбнулся и поднял брови. Потом, отшвырнув початок, поднял с земли трубу в футляре и направился к ней. Прешас застыла на месте, не в силах двинуться, как кролик перед удавом.

– Я видел тебя в автобусе, – сказал он. – Мне показалось, мы где‑то встречались. Но я ошибся.

Прешас потупилась.

– Мы никогда не встречались, – ответила она. – Никогда.

Он улыбнулся. Она подумала, что он совсем не страшный, и чувство неловкости исчезло.

– Видишь ли, в этой стране рано или поздно встречаешься почти со всеми. Здесь нет чужих.

Она кивнула.

– Да, правда.

Возникла пауза. Потом он указал на футляр у своих ног.

– Это труба. Я музыкант.

Она посмотрела на футляр. На нем была наклейка: человек, игравший на гитаре.

– Ты любишь музыку? – спросил он. – Любишь джаз? Квеллу?

Подняв глаза, она увидела, что он по‑прежнему улыбается.

– Да. Люблю.

– Я играю в оркестре, – сказал он. – В баре отеля «Президент». Можешь прийти и послушать. Я как раз иду туда.

До бара было всего минут десять. Он купил ей коктейль и усадил за столик в глубине зала, на единственный стул, чтобы никто к ней не подсел. Потом он играл, а она слушала, отдавшись во власть текучей манящей музыки, гордясь знакомством с этим человеком, тем, что она его гостья. Напиток оказался горьким, она никогда такого не пила, ей не нравился вкус алкоголя, но в барах положено пить, и ей не хотелось выделяться необычным поведением или молодостью.

Потом, когда оркестр ушел на перерыв, он подсел к ней за столик, и она заметила, что его глаза блестят от приложенных усилий.

– Сегодня я играл неважно, – сказал он. – Бывают дни, когда ты на подъеме, а бывают – совсем наоборот.

– По‑моему, ты играл отлично.

– Не думаю. Я могу лучше. Бывают дни, когда труба сама поет. И тогда мне ничего не надо делать.

Люди смотрели на них, а несколько женщин критически ее разглядывали. Они хотят быть на моем месте, догадалась Прешас. Хотят быть рядом с Ноте.

После того как они ушли из бара, он посадил ее в последний автобус и помахал рукой, когда автобус тронулся. Она помахала в ответ и закрыла глаза. У нее теперь есть парень, джазист, он сам предложил ей увидеться в пятницу вечером в клубе Габороне. Оркестранты, сказал он, всегда берут с собой своих девушек, и она может встретить там интересных людей, важных людей, которых просто так на улице не встретишь.

Там, в клубе, Ноте Мокоти сделал ей предложение, и она приняла его, как ни странно, не сказав ни слова. Оркестранты кончили играть, они с Ноте сидели в темноте, вдали от пьяных криков в баре.

Он сказал:

– Я хочу жениться. И хочу жениться на тебе. Ты милая девочка и будешь хорошей женой.

Прешас ничего не сказала, потому что не знала, что ответить, и ее молчание было воспринято как согласие.

– Я поговорю с твоим отцом, – сказал Ноте. – Надеюсь, он не старомодный человек и не потребует за тебя стадо коров.

Старомодный, подумала Прешас, но ничего не сказала. Я еще не дала своего согласия, подумала она, но теперь, похоже, уже слишком поздно.

Потом Ноте сказал:

– Скоро ты станешь моей женой, а теперь я покажу тебе, для чего нужны жены.

Она молчала. Вот как это бывает, подумала она. Он точно такой же, как те мужчины, о которых рассказывали ее подружки в школе – конечно, те, что были посговорчивее.

Он обнял ее и повалил на мягкую траву. Они лежали в темноте совсем одни, только из бара доносились смех и пьяные крики. Ноте взял ее руку, положил к себе на живот и оставил там, не зная, что с ней делать. Потом начал целовать Прешас – в шею, щеки, губы. Она слышала только биение его сердца и свое учащенное дыхание.

– Девушки должны этому научиться. Тебя кто‑нибудь учил? – спросил он.

Прешас покачала головой. Она не научилась раньше, а теперь слишком поздно, подумала она. Она не будет знать, что делать.

– Я рад, – сказал он. – Я сразу понял, что ты девственница, а это очень хорошо для мужчины. Но теперь все будет по‑другому. Сегодня. Сейчас.

Он причинил ей боль. Она просила его перестать, но он откинул ей голову назад и ударил по щеке. Но тут же поцеловал и извинился. Он все время толкал ее и царапал ногтями. Потом повернул к себе спиной и снова причинил ей боль и ударил поперек спины ремнем.

Прешас села и собрала свою измятую одежду. Она не хотела – даже если ему было все равно, – чтобы кто‑нибудь их видел.

Она стала одеваться и тихо заплакала, застегивая блузку, потому что вспомнила отца. Она увидит его завтра на веранде, он станет рассказывать ей о своем стаде, и ему даже в голову не придет, что произошло с ней прошлой ночью.

Через три недели Ноте Мокоти сам посетил ее отца и попросил руки Прешас. Обэд ответил, что должен поговорить с дочерью, и, когда она приехала в следующий раз, он сел на стул, посмотрел на нее и сказал, что, если она не хочет, ей не обязательно выходить замуж. Те времена давно прошли. Ей вообще не обязательно выходить замуж, сегодня женщина имеет право жить самостоятельно – таких женщин становится все больше.

После этих слов Прешас могла бы отказаться от замужества, этого и хотел от нее отец. Но она не стала отказываться. Она жила ради встреч с Ноте Мокоти. Хотела выйти за него. Она понимала, что он нехороший человек, но думала, что сможет его изменить. К тому же оставались темные моменты их отношений, удовольствие, которое он получал от нее и к которому она привыкла. Ей это нравилось. Ей было стыдно даже вспоминать об этом, но нравилось то, что он делал: ее унижение, его настойчивость. Она хотела быть с ним, хотела ему принадлежать. Это было как горький напиток, который снова и снова тянет выпить. И, разумеется, она почувствовала, что беременна. Этого еще нельзя было сказать наверняка, но она чувствовала ребенка Ноте Мокоти у себя внутри – крошечную трепещущую пташку глубоко внутри.

Они обвенчались в субботу, в три часа пополудни, в церкви Мочуди, возле которой под деревьями пасся скот – был конец октября, самая жара. В тот год земля за городом иссохла, как и прошлой осенью. Деревья и кусты увяли и поникли, травы почти не осталось, а скот совсем исхудал – кожа да кости. То было безрадостное время.

Их венчал священник реформатской церкви, он тяжело дышал в своем черном облачении и отирал лоб большим красным платком.

– Вы сочетаетесь браком перед лицом Господа. Господь налагает на вас определенные обязанности. Господь заботится о вас и хранит вас в этом жестоком мире. Он любит Своих детей, но мы должны исполнять Его требования. Вы, молодые люди, понимаете, о чем я говорю?

– Я понимаю, – улыбнулся Ноте и повернулся к Прешас. – А ты?

Она посмотрела в лицо священнику, в лицо отцовскому другу. Она знала, что отец говорил с ним о ее замужестве, о том, как он огорчен, но священник сказал, что ничего не может сделать. Теперь его голос звучал ласково, и перед тем, как вложить ее руку в руку Ноте, он тихонько ее пожал. В этот момент внутри нее шевельнулся ребенок, и Прешас вздрогнула, потому что движение было внезапным и настойчивым.

Прогостив два дня в Мочуди у двоюродной сестры Ноте, они погрузили свои вещи в грузовик и отправились в Габороне. Ноте подыскал для них жилье – две комнаты с кухней в чьем‑то доме недалеко от Тлоквенга. Иметь две комнаты было роскошью. Одна, с двуспальным матрасом и старым платяным шкафом, служила спальней, другая, со столом, двумя стульями и буфетом, – гостиной и столовой. В этой комнате Прешас повесила желтые занавески, висевшие прежде в доме двоюродной сестры отца, и они придавали ей веселый вид.

Ноте держал там свою трубу и коллекцию записей. Он упражнялся по двадцать минут, а в перерывах, когда губы отдыхали, слушал записи и подыгрывал на гитаре. Он знал о городской музыке все: откуда она пришла, кто пел, кто играл какой отрывок и с кем. Он слушал и великих исполнителей: трубача Хью Масекелу, пианиста Доллара Бранда, певца Спокса Мачобане. Он слышал их игру в Йоханнесбурге и знал каждый выпущенный ими диск.

Прешас смотрела, как он вынимает трубу из футляра и вставляет мундштук, как подносит трубу к губам. И вдруг из маленькой чашечки, прижатой к его губам, вырывался звук, прорезавший воздух, подобно великолепному сверкающему ножу. Стены маленькой комнатки дрожали, и мухи, очнувшись от спячки, с жужжанием кружились под потолком в вихре звуков.

Он брал ее с собой в бары и был с ней ласков, но общался только с людьми своего круга, и Прешас чувствовала, что он втайне тяготится ею. Там были люди, не думавшие ни о чем, кроме музыки. Они без конца говорили о музыке, музыке и только музыке. И как им не надоест? Эти люди тоже тяготятся мною, подумала она, и перестала ходить в бары.

Однажды Ноте пришел домой поздно, от него пахло пивом. Запах был кислый, как у прогоркшего молока. Когда он швырнул ее на кровать и начал стягивать одежду, Прешас отвернулась.

– Ты выпил много пива. Хорошо повеселился?

Он посмотрел на нее помутневшими глазами.

– Я пью сколько хочу. А ты, выходит, одна из тех женщин, которые сидят дома и вечно ноют? Так?

– Я не ною. Я только сказала, что ты хорошо повеселился.

Но Ноте и не думал успокаиваться. Он сказал:

– Ты вынуждаешь меня наказать тебя, женщина. Придется тебя проучить.

Она кричала и пыталась сопротивляться, пыталась его оттолкнуть, но он был слишком силен.

– Не повреди ребенка.

– Ребенка! Не приставай ко мне с этим ребенком! Он не мой. Нет у меня никого ребенка.

Опять мужские руки, на этот раз в резиновых перчатках, из‑за которых руки кажутся бледными и ненастоящими, как у белых людей.

– Здесь больно? Нет? А здесь?

Она покачала головой.

– Кажется, ребенок не пострадал. А здесь, на месте ран, боль только снаружи или внутри?

– Только снаружи.

– Хорошо. Я наложу здесь швы. Отсюда и досюда. Кожа глубоко рассечена. Я обработаю рану лекарством, и вам не будет больно, но, может, вам лучше не смотреть, как я шью? Говорят, мужчины не умеют шить, но мы, врачи, прекрасно это делаем!

Закрыв глаза, она услышала шипящий звук. Почувствовала холодок на коже, а потом, когда доктор обрабатывал рану, не чувствовала ничего.

– Это сделал ваш муж? Верно?

Она открыла глаза. Доктор закончил накладывать швы и что‑то передал сестре. Снимая перчатки, он смотрел на Прешас.

– Это часто случалось прежде? Кто‑нибудь сможет за вами присмотреть?

– Не знаю. Я не знаю.

– Вы, вероятно, к нему вернетесь?

Она открыла рот, чтобы ответить, но доктор ее перебил:

– Конечно, вернетесь. Всегда одно и то же. Женщина возвращается к мужу, чтобы получить еще. – Он вздохнул. – Возможно, мы увидимся снова. Но мне хотелось бы надеяться, что нет. Берегите себя.

На следующий день она вернулась. Обмотав голову шарфом, чтобы скрыть синяки и ссадины. У нее болели руки и живот, зашитую рану жгло огнем. В больнице ей дали таблетки, и, прежде чем отправиться домой, она приняла одну. Боль немного утихла, вторую таблетку она приняла уже в автобусе.

Дверь была открыта. Она вошла с гулко бьющимся сердцем и сразу поняла, что случилось. Комната была пуста, не считая мебели. Ноте забрал свои пластинки, новый металлический сундук и даже желтые занавески. А в спальне он изрезал ножом матрас, и повсюду валялась вата, словно здесь стригли овец. Прешас опустилась на кровать и сидела неподвижно, пока не пришла соседка; она не сказала ей, чтобы та попросила кого‑нибудь отвезти ее назад в Мочуди, к ее отцу Обэду.

Там Прешас и прожила еще четырнадцать лет, ухаживая за отцом. Незадолго до его смерти ей исполнилось тридцать четыре. В этом возрасте Прешас Рамотсве, ныне сирота, у которой за плечами были кошмарное замужество и короткие, но прекрасные пять дней материнства, стала первой женщиной‑детективом в Ботсване.

Date: 2015-09-02; view: 289; Нарушение авторских прав