Часть 2 теория войны 9 page

Как известно, это постоянно имеет место при обороне, особенно же при обороне местных рубежей, рек, горных хребтов и т. п.

Но такая неопределенность все более уменьшается, когда стратегия отходит от тактики, и совершенно прекращается в тех областях, где она граничит с политикой.

Куда неприятель направляет в бой свои колонны, можно узнать, лишь когда это станет очевидным; где он будет переправляться через реку, узнается по некоторым приготовлениям, которые обнаруживаются незадолго перед этим; с какой стороны он вторгнется в нашу страну, об этом обычно трубят все газеты еще до того, когда раздается первый выстрел. Чем обширнее мероприятия, тем труднее внезапно поразить ими. Время и пространство так велики, а отношения, из которых вытекают действия, настолько общеизвестны и устойчивы, что общий вывод или достаточно своевременно узнается, или же его можно достоверно установить предварительным изучением.

С другой стороны, и пользование резервом, если бы таковой имелся, становится тем менее действенным, чем шире обусловившее его мероприятие противника. Мы видим, что то или иное решение частного боя само по себе ничто и что все частные бои находят свое завершение лишь в решении боя в целом.

Но и решение боя в целом имеет лишь относительное значение: оно бывает различных степеней, в зависимости от того, насколько крупную и важную часть целого составляют те неприятельские силы, над которыми была одержана победа. Поражение, понесенное в столкновении одним корпусом, может быть заглажено победой армии; даже проигранное армией сражение может не только быть уравновешено сражением, выигранным армией более значительной, но даже обратиться в счастливое событие (2 дня сражения под Кульмом в 1813 г.) [104]. Никто в этом не станет сомневаться; но столь же ясно, что значение, которое имеет каждая победа (счастливый исход каждого боя в целом), становится тем более прочным, чем значительнее побежденная часть неприятельской армии, и что благодаря этому возможность вернуть однажды потерянное последующим событием соответственно уменьшается. Ближе мы рассмотрим это в другом месте; здесь достаточно привлечь внимание к бесспорности существования этой прогрессии.

К этим двум соображениям мы присоединим еще третье: растянутое во времени применение вооруженных сил в тактике всегда стремится отодвинуть решающий момент к концу всего боевого акта; напротив, в стратегии закон одновременности применения сил почти всегда заставляет добиваться основного решения (которое необязательно будет последним) в начале великого акта войны. В этих трех положениях мы найдем достаточно оснований для того, чтобы сказать: стратегический резерв тем менее необходим, тем более бесполезен и даже опасен, чем обширнее и многограннее назначение этого резерва.

Нетрудно определить тот поворотный пункт, за которым стратегический резерв начинает противоречить своему назначению: он находится в решительном столкновении. Применение всех сил должно быть приурочено к решительному столкновению, и всякий резерв (состоящий из готовой к использованию вооруженной силы), который предназначался бы для применения лишь после этого решительного акта, был бы нелепостью.

Таким образом, если тактика в своих резервах имеет средство не только противостоять непредвиденным начинаниям врага, но и исправить никогда не поддающийся предвидению исход боя в случае неблагоприятного его оборота, то стратегии приходится отказаться от этого средства, по крайней мере, в отношении главного решения. Вообще неудачи, понесенные в одном пункте, она может изгладить лишь успехом в другом и только в редких случаях при помощи переброски сил с одного пункта на другой, но она никогда не должна иметь в мыслях сохранять позади часть сил, чтобы исправить возможную неудачу.

Мы признали нелепой идею стратегического резерва, не обязанного принять участие в главном столкновении; это в такой степени не подлежит сомнению, что мы никогда не соблазнились бы подвергнуть ее такому анализу, какой мы произвели в последних двух главах, если бы под обликом других представлений эта идея не получала более благовидный характер и не появлялась бы порою в замаскированном виде. Одни в ней видят плод стратегической мудрости и предусмотрительности, другие отвергают ее, а с нею вместе и всякую мысль о резерве, в том числе и тактическом. Эта путаница идей переходит и в действительную жизнь. Если нам нужен блестящий пример такого сумбура, то стоит лишь вспомнить о том, что Пруссия в 1806 г. оставила резерв в 20 000 человек под начальством принца Евгения Вюртембергского, расквартированный в Бранденбургской провинции; этот резерв уже не мог вовремя поспеть к р. Заале, а другие 25 000 человек той же державы оставались в восточной и южной Пруссии; их имели в виду мобилизовать лишь позднее в качестве резерва.

Ввиду этих примеров нам пожалуй не бросят упрека, что мы сражаемся с ветряными мельницами.

Глава 14

Экономия сил

Ход рассуждений, как мы уже говорили, редко удается посредством принципов и взглядов сузить до одной непрерывной линии. Всегда остается известный простор. Так бывает во всяком практическом искусстве. Для линии прекрасного не существует никаких абсцисс и ординат; круга и эллипсиса не начертить при помощи их алгебраических формул. Таким образом, деятель должен то вверяться такому такту суждения, который вытекает из природной проницательности ума, развивается погружением в размышления и почти бессознательно находит верный путь, то упрощать закон, сводя его к ярко выраженным приметам, которые и служат для этого деятеля руководящими правилами, то искать опоры в установленном методе и обращать его в свой посох.

В качестве такой упрощенной приметы или умственной сноровки мы намечаем следующую точку зрения: всегда блюсти общее взаимодействие всех сил; другими словами: зорко смотреть, чтобы никогда какая‑либо часть не оставалась праздной. Кто держит свои силы там, где неприятель не дает им достаточной работы, кто заставляет часть своих сил маршировать, т. е. оставляет их в бездействии в тот момент, когда войска противника наносят удар, тот плохо ведет свое хозяйство. В этом смысле надо понимать расточительное расходование сил: оно даже хуже нецелесообразного их использования. Раз нужно действовать, то прежде всего необходимо, чтобы действовали все части, так как даже самая нецелесообразная деятельность все‑таки приковывает и занимает какую‑либо часть неприятельских сил, между тем совершенно праздные силы временно как бы не существуют. Несомненно, этот взгляд находится в связи с основными мыслями трех последних глав; это та же истина, лишь рассмотренная с более широкой точки зрения и собранная в единое представление.

Глава 15

Геометрический элемент

До какой степени геометрический элемент или форма построения боевых сил на войне может обратиться в господствующий принцип, мы можем видеть на долговременной фортификации, где геометрия почти исключительно обслуживает все – от малого до великого. В тактике она также играет большую роль. Она составляет основу тактики, понимаемой узко, т. е. учения о передвижении войск; геометрические углы и линии царят над полевой фортификацией и над учением о выборе позиций и об атаке их, как законодатели, которые одни призваны быть вершителями спора. В этом засилье геометрии есть кое‑что и неправильное, а в некоторой части оно представляет только пустую затею; однако именно в современной тактике, где в каждом бою стремятся к охвату противника, геометрический элемент снова приобрел большое влияние; применение его, правда, очень несложно, но постоянно повторяется. Тем не менее в тактике, где все гораздо подвижнее, где моральные силы, индивидуальные черты и случай оказывают гораздо большее влияние, чем в борьбе за крепость, геометрический элемент не может господствовать в такой же мере, как он господствует в последней. В стратегии же его влияние еще ничтожнее. Правда, и здесь формы распределения сил, очертания границ, стран и государств имеют большое значение, но геометрическое начало не является здесь решающим, как в фортификации, и далеко не таким важным, как в тактике. Как проявляется это влияние, об этом мы будем иметь возможность говорить исподволь по мере рассмотрения тех вопросов, в которых геометрический элемент выступает и заслуживает внимания. Здесь же, главным образом, мы желаем подчеркнуть разницу, существующую в этом отношении между тактикой и стратегией.

В тактике время и пространство очень скоро сводятся к абсолютно малому. Когда отряд охватывается противником с фланга и тыла, то очень скоро дело может дойти до момента, когда все пути отступления окажутся перехваченными; такое положение будет близко к полной невозможности продолжать бой; отряд обязан или пробиться, или предотвратить такое положение. Это обстоятельство придает с самого начала сильную действенность всем комбинациям, направленным к охвату противника; эта действенность вытекает преимущественно из тех опасений, которые они внушают противнику своими возможными последствиями. Поэтому геометрическая группировка вооруженных сил является важным фактором конечного результата.

Но в стратегии геометрическое оформление получает лишь слабое отражение вследствие значительного пространства и времени. Нельзя стрелять с одного театра военных действий на другой. Проходят недели и месяцы, прежде чем задуманный стратегический обход осуществится. Кроме того, пространства так велики, что вероятность ударить в конце концов в больную точку крайне мала, даже при наилучших мероприятиях.

Таким образом, в стратегии действие этого рода комбинаций, т. е. геометрического элемента, гораздо ничтожнее, а влияние успеха, фактически уже достигнутого в данном пункте, соответственно, является гораздо более значительным. Этот успех всегда располагает достаточным временем, чтобы проявить всю силу своего действия, прежде чем ему в том помешают или даже вполне его парализуют заботы противоположного порядка. Поэтому мы не страшимся признать за вполне установленную истину, что в стратегии число и размах победоносных боев гораздо важнее линий того фасада, в котором эти бои между собою связываются.

Как раз обратный взгляд был излюбленной темой новейшей теории. Этим полагали придать стратегии большее значение. В стратегии видели опять‑таки более высокую функцию ума и этим путем думали облагородить войну или, как говорили, совершая новую подмену понятий, сделать ее более научной. Мы считаем одной из основных заслуг более совершенной теории совлечь с подобных взбалмошных идей их незаслуженную репутацию; и так как геометрический элемент представляет собою важнейшее понятие, из которого эти идеи исходят, то мы выдвигаем особенно выпукло именно этот пункт.

Глава 16

О паузах в военных действиях

Если смотреть на войну как на акт взаимного уничтожения, то надо мыслить обе стороны в общем стремящимися вперед, но в то же время мы почти с такой же необходимостью должны мыслить в отношении каждого отдельного момента одну сторону в состоянии выжидания и лишь другую – шагающей вперед, ибо обстоятельства никогда не могут быть совершенно одинаковыми для той и другой стороны. Со временем может произойти перемена, вследствие которой настоящий момент окажется более благоприятным для одной стороны, чем для другой. Если предположить у обоих полководцев полнейшее знакомство с обстановкой, то из последней вытекают побуждения, для одного – к активности, а для другого – к выжиданию. Следовательно, у обеих сторон не может быть в одно и то же время интереса к наступлению, но точно так же у них одновременно не может быть интереса к выжиданию. Это взаимное исключение одной и той же цели происходит в данном случае не из общей полярности и, следовательно, не противоречит положениям, высказанным в 5‑й главе 2‑й части [105], а из того, что для обоих полководцев в действительности одно и то же положение является основанием, определяющим их действия, а именно – вероятность улучшения или ухудшения обстановки в будущем.

Но если даже допустить возможность полного равенства обстоятельств в этом отношении или если принять во внимание, что недостаточное знакомство каждого полководца с положением другого рисует их воображению такое равенство, то все же различие политических целей не допустит возможности такой приостановки действий. Одна из двух сторон, с политической точки зрения, непременно, должна быть наступающей, ибо из обоюдной оборонительной цели война не могла бы возникнуть. Но так как у нападающего цель позитивная, а у обороняющегося – только негативная, то первому, следовательно, приличествует позитивное действие, ибо лишь этим путем он может достигнуть позитивной цели. Поэтому в тех случаях, когда обе стороны находятся в совершенно одинаковых условиях, позитивная цель вызывает наступающего на активные действия.

Таким образом, с приведенной точкой зрения, пауза в военных действиях, строго говоря, будет противоречить самой природе дела, ибо обе противные армии как два враждебных элемента должны непрерывно друг друга уничтожать, подобно тому как вода и огонь никогда не могут оказаться в положении равновесия, но до тех пор будут действовать друг на друга, пока один из этих двух элементов не исчезнет окончательно. Что бы мы оказали о двух борцах, которые целыми часами стояли бы, схватив друг друга и не делая ни малейшего движения? Таким образом, казалось бы, военные действия должны выливаться в постоянное движение, как заведенный часовой механизм. Но как ни дика и ни свирепа природа войны, все же она скована цепью человеческих слабостей, и проявляющееся в ней противоречие, заключающееся в том, что, с одной стороны, человек ищет и создает опасности, а с другой – их в то же время боится, никогда не может удивить.

Если мы обратимся к истории войн вообще, то часто мы найдем в ней нечто противоположное такому непрерывному стремлению к цели, и пауза и бездействие покажутся нам основным состоянием армий во время войны, а действия – лишь исключением. Это могло бы чуть ли не поколебать нашу веру в правильность созданных нами положений. Но в то время как военная история подтверждает сомнения массой приводимых ею фактов, ближайший ряд войн вновь оправдывает нашу точку зрения. Революционные войны даже с избытком свидетельствуют о ее реальности и с избытком доказывают ее необходимость. В этих войнах, и особенно в кампаниях Бонапарта, ведение войны достигло той не знающей ограничений степени энергии, которую мы считаем естественным законом войны. Следовательно, такая степень возможна, а если возможна, то и необходима.

В самом деле, как разум мог бы оправдать растрату сил, сопряженную с войной, если бы действие не являлось их задачей? Булочник растапливает печь лишь тогда, когда он готовится сунуть в нее свои хлеба; лошадей запрягают в повозку лишь в том случае, если собираются ехать. Зачем же делать огромные усилия, сопряженные с войной, если они не должны вызвать ничего другого, как только подобные же усилия со стороны неприятеля?

Вот что мы можем сказать в защиту общего принципа; теперь – о его видоизменениях, поскольку они вытекают из самой природы дела, а не из конкретных особенностей.

Здесь надлежит отметить 3 причины, которые образуют внутренний противовес и препятствуют тому, чтобы часовой механизм слишком быстрым и непрерывным ходом исчерпал бы свой завод.

1‑я причина, которая вызывает постоянную склонность к остановке и через то становится тормозящим началом, это – природная боязливость и нерешительность человеческого духа, своего рода сила тяжести в моральном мире, которая, впрочем, вызывается не силами притяжения, а силами отталкивания, а именно – боязнью опасности и ответственности.

В пламенной стихии войны заурядные натуры оказываются слишком тяжеловесными; движение будет длительным лишь в том случае, если оно будет получать сильные и частые импульсы. Одного только представления о цели войны редко бывает достаточно, чтобы преодолеть эту тяжеловесность. Нужно, чтобы во главе стоял воинственный и предприимчивый ум, который чувствовал бы себя на войне, как рыба в воде, в своей подлинной стихии, или чтобы сверху проявлялось сильное давление, иначе неподвижное стояние на месте станет нормой, а наступление будет уже исключением.

2‑й причиной является несовершенство человеческой проницательности и суждения; на войне оно выступает особенно ярко; даже собственное положение в каждый данный момент не всегда точно известно, а положение противника, закрытое завесой, должно разглядываться по скудным данным. Благодаря этому часто случается, что обе стороны видят свою выгоду в одном и том же, тогда как данное явление отвечает более интересам одной стороны. В этих условиях обе стороны могут думать, что поступают мудро, выжидая другого момента, как мы об этом уже упоминали в 5‑й главе 2‑й части [106].

3‑я причина, которая задерживает, как тормоз, ход машины и время от времени вызывает полное затишье, это – превосходство обороны; А может считать себя слишком слабым, чтобы атаковать Б, из чего однако не следует, чтобы Б был достаточно силен, для того чтобы атаковать А. Прирост сил, который дает оборона, не только исчезает в процессе перехода к нападению, но передается противнику, подобно тому как, выражаясь алгебраически, разница между а + б и а – б равна 2б. Таким образом, может случиться, что та и другая стороны не только считают себя слабыми для перехода в наступление, но и действительно слишком слабы для этого.

Итак, заботливое благоразумие и страх перед слишком большой опасностью находят внутри самого военного искусства удобные позиции, чтобы доказывать свою правоту и укрощать стихийную необузданность войны.

Тем не менее эти причины едва ли могут без натяжки объяснить те продолжительные задержки, которые наблюдались в прежних, не вызванных более глубокими интересами войнах, когда безделье и праздность занимали девять десятых времени по сравнению с проведенным под ружьем. Такое явление вызывалось, главным образом, тем влиянием, которое оказывали на способ ведения войны требования одной стороны и состояние и настроения другой, как мы уже говорили в главе о существе и цели войны.

Эти данные могут получить такое подавляющее значение, что война становится половинчатой. Часто войны представляют лишь вооруженный нейтралитет или занятие угрожающего положения, чтобы поддержать ведущиеся переговоры, или же скромную попытку добиться небольшого преимущества и затем выжидать, чем дело окончится, или, наконец, выполнение тягостной обязанности союзника, которую осуществляют с предельной скупостью.

Во всех подобных случаях, когда столкновение интересов ничтожно, начало вражды слабо и нет охоты особенно навредить противнику, а равно и от него не грозит большой опасности, словом, когда никакой крупный интерес не толкает и не подгоняет, правительства не желают ставить слишком много на карту. Отсюда и появляется то вялое ведение войны, в которой дух вражды, присущий настоящей войне, посажен на цепь.

Чем более война становится половинчатой, тем более у теории ее будет не хватать необходимых точек опоры и оснований для правильного ее построения; диктуемого необходимостью будет все менее и менее и начнет преобладать случайное.

Однако и в такой войне может быть свой разум; даже, пожалуй, здесь для разума открывается больший простор и более разнообразное поле деятельности, чем в другой войне. Азартная игра со свертками золота словно превращается в коммерческую игру на гроши. И здесь‑то ведение войны заполняет время всевозможными мелкими выкрутасами: аванпостными стычками, балансирующими на грани шутки и серьезного дела, пространными диспозициями, не дающими никаких плодов, занятием позиций, выполнением маршей, которые впоследствии признаются учеными лишь потому, что мелочная, крошечная причина, их обусловившая, для истории оказывается потерянной, и простому здравому смыслу они ничего не говорят. Повторяем, именно здесь‑то и обретают некоторые теоретики будто бы подлинное военное искусство. В этих фехтовальных приемах старых войн видят они конечную задачу теории; господство духа над материей и войны последних лет кажутся им грубым кулачным боем, который ничему не может научить и на который надо смотреть как на возврат к варварскому состоянию. Такой взгляд столь же мелочен, как и облюбованное ими дело. Там, где отсутствуют большие силы и большие страсти, конечно, ловкому уму легче вести свою игру, но разве руководство крупными силами, работа за рулем среди бури, под ударами разъяренных волн, уже сами по себе не являются более высокой деятельностью духа? Разве указанное искусство фехтования не охвачено этим другим видом ведения войны, не является его частицей? Не относится ли первое к последнему, как движения, происходящие на кораблях, к движению самого корабля? Ведь оно может существовать лишь при том безмолвно заключенном условии, что противник будет действовать в том же духе. Но знаем ли мы, как долго он будет подчиняться этому условию? Разве французская революция не обрушилась на нас, охваченных уверенностью в непогрешимости старых приемов, и не отшвырнула нас от Шалона до самой Москвы? А разве перед этим Фридрих Великий подобным же образом не застиг врасплох австрийцев, успокоившихся на своих старых военных навыках, и не потряс до основания их монархию? Горе правительству, которое со своей половинчатой политикой и скованным военным искусством натолкнется на противника, не задающего ограничений, подобно суровой стихии, для которой нет законов и которая подчиняется только присущим ей самой силам. Тогда всякое упущение в энергии и напряжении ляжет лишней гирей на чашку весов противника; в это мгновение не так легко будет изменить стойку фехтовальщика на позу атлета, и часто будет достаточно небольшого толчка, чтобы все повалить на землю.

Из приведенных оснований следует, что в течение кампании военные действия протекают не в форме непрерывного движения, а толчками и что между отдельными кровопролитными актами наступают периоды взаимного наблюдения, когда обе стороны занимают оборонительное положение. Обыкновенно более высокие цели, преследуемые одной стороной, дают в ее действиях преобладание началу наступления и в общем заставляют ее занимать активное положение; это несколько видоизменяет ее поведение.

Глава 17

Характер современной войны

Внимание, которое мы обязаны уделять характеру современной войны, имеет огромное влияние на все наши предположения, особенно же на стратегические.

С тех пор как отвага и счастье Бонапарта свели на нет все прежде принятые приемы, войны и государства первого ранга были сокрушены почти одним ударом; с тех пор как испанцы своей упорной борьбой показали, как многого можно достигнуть посредством вооружения и восстания широких масс, несмотря на присущие им слабости и рыхлость; с тех пор как Россия своей кампанией 1812 г. засвидетельствовала, во‑первых, что государство с большой территорией не может быть завоевано (что, впрочем, можно было бы знать и заранее), и во‑вторых, что вероятность конечного успеха не во всех случаях уменьшается в соответствии с числом проигранных сражений и потерянных столиц и провинций (раньше это представлялось всем дипломатам столь несокрушимым принципом, что у них на такие случаи всегда был наготове плохонький временный мир), но что часто именно в сердце своей страны обороняющийся может оказаться всего сильнее, когда сила наступления противника уже истощится, а оборона с невероятной мощью вдруг перейдет в наступление; с тех пор, наконец, как Пруссия в 1813 г. показала, что внезапным усилием при помощи милиции нормальная мощь армии может увеличиться в 6 раз и что эта милиция может быть равно использована как внутри страны, так и для действий за ее пределами – после того как все это показало, какой огромный фактор в комплексе государственной мощи, способного к войне государства и вооруженных сил составляет сердце и настроение народа, после того как правительства смогли научить все эти вспомогательные средства, трудно предполагать, чтобы они оставили их неиспользованными в будущих войнах, безразлично, будет ли при этом налицо угроза их собственному существованию или их будет толкать могучее честолюбие.

Легко понять, что войны, которые будут вестись всей тяжестью народных масс обеих сторон, должны быть организованы на других началах, чем те, в которых все было рассчитано лишь на участие постоянных армий. Постоянные армии в общем походили на флоты; сухопутные вооруженные силы в их отношении к остальному государству были подобны морским силам, а потому военное искусство на суше имело черты сходства с морской тактикой; их оно в настоящее время совершенно утратило.

Глава 18

Напряжение и покой

Динамический закон войны В 16‑й главе этой части мы видели, насколько в большинстве кампании время, расходуемое на паузы и на покой, превышает периоды собственно действий. Если, как было указало в предыдущей главе, современным войнам присущ совершенно иной характер, то все же несомненно, что военные действия наших дней будут также прерываться более или менее продолжительными паузами; это заставляет нас более внимательно рассмотреть существо обоих состояний.

Когда наступает пауза в военных действиях, т. е. когда ни та, ни другая сторона не задается положительной целью, начинается состояние покоя и, следовательно, равновесия в самом широком смысле этого слова, т. е. равновесия не только физических и моральных сил борьбы, но и всех отношений и интересов сторон. Как только одна из них задается новой положительной целью и для достижения ее приходит в активное состояние, хотя бы это выражалось в одних лишь приготовлениях, и как только другая сторона начинает этому противодействовать, возникает напряжение сил; последнее продолжается до тех пор, пока не последует какое‑либо решение, т. е. момент, когда одна сторона откажется от своей цели или другая уступит ей.

За этим решением, основывающимся на успешности боевых комбинаций обеих сторон, следует движение в том или в другом направлении. Когда это движение истощится или вследствие трудностей, которые ему приходится преодолевать, т. е. внутреннего трения, или вследствие возникшего противовеса, то наступает или новый период покоя, или новое напряжение и решение, за которым следует опять новое движение, в большинстве случаев в обратном направлении.

Установление такого умозрительного различия между равновесием, напряжением и движением более существенно для практической деятельности, чем это представляется на первый взгляд.

В состоянии покоя и равновесия может проявляться различная деятельность, а именно такая, которая исходит из требований конкретного случая, но не имеет целью какие‑либо крупные перемены. Такая деятельность может в себя включать значительные бои и даже главнейшие сражения, но тем не менее природа ее совершенно иная, а потому и последствия ее по большей части будут иными. Когда имело место напряжение, то последствия решения боем окажутся гораздо более значительными, отчасти потому, что в них проявятся больший волевой импульс и больший натиск обстоятельств, отчасти потому, что все уже приготовлено и налажено для крупного сдвига. Решение напоминает в этом случае действие хорошо заложенного и забитого минного горна, между тем как событие, само по себе столь же крупное, но происшедшее в период покоя скорее напоминает вспышку пороховой массы на открытом воздухе.

Впрочем, состояние напряжения, само собой разумеется, следует мыслить различных степеней, и оно может, таким образом, переходить в состояние покоя в такой постепенности, что в низших своих степенях мало чем будет отличаться от последнего.

Существенная польза, которую мы извлекаем из этого рассмотрения, заключается в следующем выводе: всякое мероприятие, к которому прибегают в момент напряжения, важнее и ведет к большим последствиям, чем то же мероприятие, выполненное в состоянии равновесия, и это усугубление значения резко возрастает на высших степенях. Канонада под Вальми имела более решительные последствия, чем битва под Гохкирхом.

Мы должны совершенно иначе располагаться на участке территории, уступленном нам противником, в зависимости от того, обусловлена ли эта уступка тем, что он не в состоянии его защищать, или тем, что он отступил лишь с целью пойти на решение при более благоприятной обстановке. Когда неприятель находится в периоде прогрессирующего стратегического наступления, одна неудачно выбранная позиция, единичный неправильный марш могут иметь роковые последствия, в то время как при состоянии равновесия эти ошибки должны быть очень резко выраженными, дабы вообще вызвать противника на какую‑либо деятельность.

Большая часть времени во множестве прежних войн, как мы уже говорили, протекала в таком состоянии равновесия или же в крайнем случае при таких ничтожных, отделенных большими промежутками, слабых напряжениях, что события, которые в это время происходили, редки имели крупные последствия; часто это бывали акты, пригнанные к случаю дня рождения королевы (Гохкирх), иногда они имели целью поддержать честь оружия (Кунерсдорф) или удовлетворить тщеславие полководца (Фрейберг).

Мы считаем крайне важным, чтобы полководец должным образом отдавал себе отчет в этих положениях и обладал необходимым тактом вести себя, сообразуясь с их духом; на опыте 1806 г. мы убедились, как часто в этом такте ощущается полный недостаток. В момент огромного напряжения, когда все клонилось к решительной развязке, которая одна со всеми своими последствиями должна была сосредоточить на себе все душевные силы полководца, появлялись проекты таких мероприятий и отчасти выполнялись такие действия (рекогносцировки в направлении Франконии), которые разве только в состоянии равновесия могли бы дать колеблющиеся шансы на слабый успех. За всеми этими мероприятиями и соображениями, вносившими путаницу и поглощавшими деятельность, забывалось единственно необходимое и спасительное.