Мы — не россияне!

Этнос китежан начал складываться в 90-е годы ХХ века параллельно тому, как постсоветские остатки великорусского этноса провозгласили себя «россиянами». Но на самом деле никакой «России» тогда не возродилось, сколько бы не вытаскивали из нафталиновых сундуков ветхой геральдики и атрибутики. «Россия» 90-х возникла как «гигантская обезьяна, забравшаяся на склад исторического реквизита всех времен и народов. Большая обезьяна, бесхозная и, главное, — не жилец... Не зная, что делать, она лихорадочно завладевает все новыми значками, магически полагая, что сумма обозначений реального когда-то пересилит гложущую пустоту, придав небывальщине статус вещи. Но перед нами пока что лишь активная нежить; эктоплазма. Имя «Россия» слишком велико, непосильно для этой страны. Может быть, оно и пришло слишком рано?»

Китежане начали выделяться именно таким умением отличать эту раскрашенную нежить от России, отделять иллюзию от реальности. Причем это умение обычно приходило интуитивно и спонтанно, избегая, как и все живое, чрезмерной рационализации и формализации. Напротив, многие мастера четко формулировать это различие на протяжении 90-х сами вдруг оказались главными дрессировщиками этой «обезьяны», облепив ее самыми изощренными «значками реальности». Как автор вышеприведенной цитаты, некогда оригинальный философ, а затем официальный политтехнолог Глеб Павловский

…Китежане фактически преемствуют всю «трехмерность» русской традиции. От «язычества» у нас — пространственная широта и чуткость к духам нашей великой многообразной земли. От православия — высота духовных поисков и небесная универсальность изначальной русской церкви, свободной от иерархии «инквизиторов». И от социализма — романтика пути в будущее, технофутуристическое творчество. Все эти три качества сочетаются органично и нераздельно, порождая тот самый «оригинальный стереотип поведения», что свойствен всякому особому этносу. Именно на основе такого сочетания и возникает комплиментарное ощущение «взаимной симпатии и общности», котороепозволяет новому этносу реализоваться в глобальном масштабе, выйти в «четырехмерное пространство». Мы безусловные сторонники процессов глобализации в современном мире, но понимаем эту глобализацию не как послушное принятие чьих-то стандартов, а как активное воплощение собственного глобального стиля и менталитета…

Отношение китежан к современной российской реальности — это не какая-то «партийная» оппозиция на одной плоскости, но «вертикальная» дифференциация — то, что в иные времена называлось «разницей в степени посвящения». Это касается практически всех групп прежнего этноса — от неформальных тусовок до официальных институтов. Кратко это можно сформулировать так: мы защищаем специфику российской цивилизации от любых внешних посягательств, но внутренне выводим саму эту цивилизацию на новый уровень. Например, мы всегда будем давать жесткий отпор всем антиправославным выступлениям, от каких бы иных мировых конфессий они ни исходили. И в этом отношении мы готовысолидаризоваться с любыми православными церковными структурами — Поморской церковью, РПЦ, РПЦЗ, Сербской церковью и т.д. Но на внутреннем уровне мы не признаем никакого структурного консерватизма и формального «обрядоверия», считая единственную Церковь с большой буквы не тем или иным социальным институтом, а мистической реальностью, доступной каждому в меру его разумения. «Границы Своей Церкви, число пребывающих в ней и их положение знает лишь Сам ее Глава». (Фёдор Лишний, журнал «ИNАЧЕ» № 1.) Но китежане — не «новая конфессия», а именно новый этнос. Разница здесь примерно сопоставима с той, какая в свое время, в рамках общего православия, существовала между Византией и Россией...

Отвечая на очередной дежурный плач по «великой России», известный современный традиционалист Евгений Головин заметил: «Странные люди эти плакальщики. Неужели непонятно, что в наше время никаких «государств» нет, что миф о государстве поддерживают заинтересованные группы — парламенты, полиция, таможня. Так называемые «простые люди», то есть мы с вами, живут на земле, в интернете, в лесу, в самолете, но не в государстве». (Журнал «Медведь» № 2). Китежане — именно такие «простые люди» новой эпохи, поэтому им очевидна «театральная» природа всех современных «государств». Мы умеем различать свои естественные национальные интересы и нынешнюю, похлеще советской, чиновничью диктатуру, научившуюся прикрывать свои амбиции «геополитическим» сленгом.

…Слово «Россия» станет адекватным нашему пространству только тогда, когда … оно будет обозначать не государственную машину, а континентальное сообщество. Россия никогда не станет «Европой» путем централизованного насаждения здесь «европейских норм» — слишком отличаются у нас «оригинальные стереотипы поведения». Кратчайший путь российской европеизации состоит в том парадоксе, чтобы не мешать РФ стать Россией.

Можно привести массу других примеров специфики «китежского решения» актуальных проблем. Это и создание нового менеджмента в экономике, который в отличие от «новорусских» карикатур и машиноподобных клерков будет соответствовать специфике «загадочной русской души». Это и новая политология эпохи постмодерна и глобализации, в которой странным образом отражаются прозрения русских утопистов. Это и дизайн молодежных мод, основой для которого могут послужить древние «языческие» традиции различных регионов России. Все это — дело уже самого ближайшего времени и творческой интуиции самих китежан…»

Характер — северный, нордический…

Тут, что называется, не убавить. А вот прибавить можно и нужно. Необходимо дополнить описание сверхновых русских характеристикой нового национального характера. Итак, сверхновые русские без сожаления «делают ручкой» и бесцельному государству, и омертвелой официальной церкви. Как говорил Христос, пускай мертвые хоронят мертвых. Но каков же тогда будет национальный характер нового русского народа, коль он отрицает заблуждения россиян?

Возможно, наиболее ярко характер сверхновых русских описал тот же Холмогоров в своей работе «Что же будет с Родиной и с нами», посвященной перспективам нашей цивилизации. Он приходит к выводу о том, что сверхновые русские выступят как носители особенного, северного характера. Кратко его формулу можно выразить так: «Не делай того, чего я не делаю». И этот северный этос-характер резко отличается и от южного, и от восточного и от западного. Именно северный характер лежал в начале Русской цивилизации, к корням которой нам и предстоит вернуться.

«…Накапливающиеся и осознаваемые в ходе «подготовительных циклов» элементы зрелого этоса Севера, приведут в конце цикла, на наш взгляд, к формированию полноценной поведенческой системы и окончательному принятию российским обществом северной цивилизационной ориентации. Этнос Севера станет социокультурной базой для перехода России от «догоняющей модернизации» к сверхмодернизации, позволяющей дать «превосходящий» ответ на поставленные западной модернизацией проблемы и устранить существующую фрагментацию цивилизационного облика России.

Прежде всего, следует сказать о собственно этических установках новой цивилизации. По нашему предположению они будут значительно контрастировать с западной этикой доверия, описанной Френсисом Фукуямой. Эта этика, на наш взгляд, формируется в ходе поведенческой революции Нового Времени в протестантских общинах, осознававших себя как сообщества святых и безусловно спасенных, а потому предполагавших за каждым из своих членов тождество духовного содержания и праведность. Этика доверия формирует своеобразный взгляд на человека, позволяющий сформировать ту сеть социальных отношений, которая характерна для цивилизаций Запада. Это антропологический максимализм — уверенность в изначальной доброте человека, в том, что он поступит морально, в соответствии с общественной нормой. Перенесенный на общество, этот принцип рождает социальный оптимизм — уверенность в том, что общество морально, справедливо и право в своих действиях. Отсюда характерна установка на достижительность, на общественное признание своей «врожденной ценности и достоинства». Такого признания можно ожидать только от общества, которое само справедливо, а следовательно может заблуждаться относительно оценки отдельного человека, но никак не коснеть в сознательной несправедливости. С этим связана установка на ожидание, как на механизм взаимного соотнесения человеческих действий. Ожиданием морального поведения со стороны людей общество формирует их моральное поведение.

Для российской цивилизации еще на ранних стадиях ее существования характерна была иная этическая установка, корреллирующая с этосом Севера. Фукуяма говорит о повышенном индивидуализме русских, затрудняющем для них спонтанное социальное действие, а С.В. Лурье в своем очерке этнической психологии русских, отмечает такие черты, как «недоверчивость к другим народам, самоизоляцию, скрытность, всегда бросавшуюся в глаза иностранцам, ощущение своей особой миссии в мире, миссии, которая требовала постоянного внутреннего напряжения и самозамкнутости».

После формирования целостного этоса Севера можно будет, на наш взгляд, говорить о возникновении этики недоверия, как основы для принципиально новой сети отношений, — поведенческой установки, предполагающей возможность и высокую вероятность отказа людей от морального поведения даже в том случае, когда оно общепризнанно. В определенном смысле, взгляд на мир здесь плюралистичен, никаких оснований предполагать тождество своего и чужого морального содержания здесь нет, однако этот плюрализм не имеет однозначно позитивного оттенка: другой может оказаться носителем неприемлемых и враждебных поведенческих установок. Опасливость и осторожность будут фундаментальными чертами поведения, обеспечивающими предотвращение негативных ситуаций в будущем. Этика недоверия — это мировоззрение антропологического минимализма, отталкивающегося от понимания того, что «мир во зле лежит», человеческая природа является падшей и греховной, а значит, человеку всегда требуется определенное усилие над собой, определенная «выдрессированность», чтобы вести себя морально. Нет никаких оснований ожидать от людей «хорошего» и, тем более, быть уверенным в этом.

Возводя антропологический минимализм русских к византийскому влиянию, Константин Леонтьев писал: «В нравственном мире мы знаем, что Византийская идея не имеет того высокого и во многих случаях крайне преувеличенного понятия о земной личности человека, который внесен в историю Германским феодализмом, знаем наклонность Византийского нравственного идеала, разочарованного во всем земном, в счастье, в устойчивости нашей собственной чистоты, в способности нашей к полному нравственному совершенству здесь, долу». Этот принцип ведет к определенному социальному пессимизму — отказу от мнения о безусловной справедливости и моральности общества. И человек, и множество людей и общество в целом могут быть несправедливыми, находиться в тотальном нравственном заблуждении, мало того — сознательно придерживаться «пути зла». Потому невозможно ожидать от человека и общества морального поведения, строить человеческое действие исходя из этих ожиданий. Для ориентации в социальном космосе, где действуют не только ангелы, но и демоны, и справедливость торжествует не всегда, необходимо различение, постоянное этическое суждение и оценка обстоятельств и человеческих действий. Для такого суждения необходимо постоянное сознание должного, а потому на место расчета на естественную нравственную интуицию встает твердое знание моральных императивов и действие с опорой на ценности. Такое действие не может совершаться в расчете на признание, коль скоро от людей и общества трудно ожидать справедливости. Моральное поведение должно быть осуществлено не потому, что оно получит признание, а потому, что оно морально, ориентировано на служение высшим ценностям даже тогда, когда общество их не придерживается. Людей объединяет не столько взаимное доверие, сколько служение общему делу, общей ценности, которая направляет и синхронизирует их действия. В сходных ситуациях носители этики недоверия действуют не по общественному договору (формальному или выстроенному на уровне взаимного доверия), а по общему, заданному ценностью алгоритму.

Одним из кризисных признаков западной «современности» является многочисленность и гибкость социальных ролей, принимаемых на себя индивидом, распад жестких социальных корпораций, через которые обеспечивается членство человека в обществе. Происходит не столько индивидуализация (то есть превращение индивида в интегрированную личность, центр социального действия), сколько релятивизация и дробление ролевых функций индивида, превращение личности в проигрыватель, на котором одна за другой проигрываются пластинки социальных ролей (школьника, менеджера, «бойфренда», мужа, члена «клуба по интересам», и так вплоть до «покойника»). Оказываются разрушенными важнейшие уровни социальной интеграции — нижний (личностный), что ведет к появлению «разорванного сознания», и верхний — социетальный. Максимально широкое сообщество, которое оказался способен породить Запад — государство-нация. Главным уровнем интеграции являются корпорации, членство в которых теоретически считается добровольным, фактически же обязательно. Глобализация разрушила и национально-государственный верхний этаж, сделав корпоративность (теперь уже транснациональную) — касается ли дело промышленности, гей-сообщества или поклонников поп-звезды — единственно значимым интегративным уровнем.

Северный же этос предполагает превращение личности в первостепенный уровень социальности, прежде всего за счет признания за ней возможности отказа от участия в любой социальной деятельности. Для данной этической системы принцип «пусть все, но не я» исключительно важен. Для «северного человека» характерно сообразоваться, с одной стороны, с личным суждением по тому или иному вопросу, а с другой — апеллировать непосредственно к высшим ценностям и к высшим уровням социальной иерархии, минуя средние.

Вторым полюсом социальной интеграции должно стать наднациональное политическое сообщество — фактически северная «универсальная империя», предполагающая непосредственный и добровольный характер служения ей человека.

Интересно, что именно такая модель представлялась психологически наиболее комфортной русским крестьянам в дореволюционный период — народное сознание фактически не признавало никаких промежуточных инстанций между собой (в данном случае — крестьянским миром — низовой ячейкой организации общества) и царем, воплощавшим верхний, социетальный уровень интеграции. Посредствующие инстанции («бояре», «псари» и т.д.) казалось ненужной помехой и великое колонизационное движение русских было бегством не от государства как Верховной Власти Царя, бегством не от Империи, а от посреднических бюрократических институтов. Более того, можно предположить, что уход от жесткого государственного контроля на контролируемые только военной властью окраины воспринимался как «поновление» непосредственной связи низового уровня — индивидуального и общинного, с верхним — царским, имперским…»

Итак, по Холмогорову новый национальный характер породит и новую империю — без удушающего господства чиновника, без этого сонма двуногих с мокрицами в душе — жадных, мелочных, лишенных огня и фантазии «псарей» и «бояр». То будет Сверхновая Империя сильных, независимых личностей, объединенных великой идеей, одним порывом.

Северный характер даст сверхновым русским и абсолютно незападное поведение. Итак, «западник» в любом положении ведет себя, словно автомат с «поведенческими программами». А что будет у нас?

«…Северный этос, на наш взгляд, формирует человека, ориентирующегося на ценность, а не на систему стандартных предписаний. Он предполагает жесткую различенность ценностей и анти-ценностей, доброго и дурного, повышенный интерес цивилизации к своим ценностным основаниям, ощущение себя форпостом духа и цивилизации в варварском окружении, «светом во тьме». В некотором смысле — это общество нетерпимости ко злу. Модели поведения, осознаваемые как неприемлемые, воспринимаются как проблемы, а их устранение считается важной общественной и личной задачей. На уровне личного поведения предполагается отрицание дурного едва ли не более интенсивное, чем на уровне социальном и государственном.

Можно предположить для северного общества массивную аскетическую тенденцию, как монашескую, так и мирскую. Однако личный уровень социального действия может и должен органично дополняться высшим уровнем — ценности должны быть известны, хорошо прописаны и не допускать перетолкования и извращения. В этом смысле, в противоположность Западу, проявляющему интерес прежде всего к гетеродоксии, как источнику инновационных изменений, Северу будет интересна прежде всего Ортодоксия, — определенность, ясность и выверенность религиозного учения. Уже сегодня наряду с фундаменталистским этнокультурным «традиционализмом» и либеральным релятивизмом в русском Православии существует влиятельное неоортодоксальное течение, ориентированное не на «традицию» в ее культурном измерении, а на святоотеческое «Предание», как надвременной и надкультурной критерий церковной Истины. Важным в духовной практике для новой ортодоксии представляется не «культурное» (то есть обычай, частное предписание), а собственно религиозное, то есть либо универсальное (догмат), либо частное, имеющее универсальное обоснование (канон, обряд). Неоортодоксальные тенденции будут диктовать постепенное возвращение общественного интереса к Церкви, как к универсальному сообществу верующих и как к духовной инстанции, полномочной выносить суждение относительно основополагающих ценностей. Ценность не может быть «выработана» или «открыта» (то есть быть чем-то относительно историческим), она должна быть дана свыше, то есть быть предельно генеральной. Отсюда легко предположимо и особое внимание к типу поведения, противостоящему разрушающему ценности варварству — монашеской аскезе, святости, как к типам поведения, созидающим ценности…»

Люди с северным характером породят и власть, которая по природе своей весьма отличается от власти западного типа. Особенно — от современного устройства государства в Западном мире.

«…Для современных западных государств характерна «специализация» власти, отход от тотальности политического во все более и более «профессиональную» бюрократическую деятельность. В умах крайних либералов правительство все чаще представляется как бы особой «корпорацией», нанимаемой обществом на работу по управлению. Власть все более и более отделяется от общественных ценностей, от тех норм, которые определяют общественное устроение, над «профессиональным» бюрократическим режимом (в веберовской теории господства кажущемся высшим выражением рациональности) все меньшую власть имеют нравственные или правовые нормы, и все большую — «законы Паркинсона», описывающие реальность бюрократических систем. Власть в современном западном обществе даже не сужает свои пределы, а рассыпается, распыляется по множеству инстанций. Налицо не столько специализация, сколько кризис власти, утрата понимания ее природы.

Цивилизационная ориентация Севера открывает перспективы для формирования иного типа властвования — достаточно специализированного, но более соответствующего понятию власти. Это власть чрезвычайная, относящаяся к сферам обеспечения общественной безопасности, защите существования общества в целом, и власть нормотворческая, преобразующая внеполитический хаос в окультуренный и отрегулированный политический космос. В противоположность «бюрократическому» государству Запада такой тип государственности можно назвать чрезвычайным.

Этос Севера не может не способствовать увеличению внимания к развитию спецслужб. Предотвращение негативного поведения возводится в политический и военный принцип, одним из элементов которого станут предупредительные удары. Неизбежно развитие разведки и сил специального назначения, готовых нанести удары по управляющим центрам противника задолго до предполагаемой агрессии. То исключительное уважение, окруженное мифологическим ореолом, которое питали русские к своим спецслужбам на протяжении ХХ века, не может быть случайной психологической чертой. Интересно, что в ходе политической борьбы в России в 1999-2000 годах в качестве реальных претендентов на власть котировались исключительно бывшие разведчики (что характерно — не военные). В политическом смысле формирующееся общество может быть названо обществом безопасности, в чем-то даже обществом перестраховки, что вполне естественно в виду исключительной остроты современных глобальных угроз. Однако это не тождественно «полицейскому государству», — речь идет не столько о тотальном контроле и ограничении, сколько о неограниченном целевом воздействии государства на любые сферы общественной жизни. Например, вместо цензурного запрета (например — на критику власти), будут использоваться технологии увеличения привлекательности образа власти, с одной стороны, и нейтрализации негативного воздействия критики на массовое сознание, — с другой…»

Своеобразной окажется и северная экономика. Здесь не будет нынешнего западного бизнеса «в стиле фанк» с его безумной погоней за новым ради самой погони.

«…Для адаптивной функции общества (к которой, прежде всего, относится экономика) для Запада характерен упор на формирование инноваций, позволяющих разрешить новые проблемы. Экономика освобождается от многочисленных ограничений, ради того, чтобы продуцировать инновации. Однако механизмом стимулирования инноваций выступает преимущественно рыночный обмен, находящийся под существенным корректирующим влиянием структур «капитализма» (в терминологии Фернана Броделя). Промышленная революция на Западе, по мнению Броделя, стала следствием серьезного ослабления влияния капитализма на рыночную экономику, инновации перестали сдерживаться узкокорыстными интересами финансистов. Периодические экономические кризисы, потрясавшие западную экономику, были средством стряхнуть бремя спекулятивных «капиталистических» структур, а «бескризисность» западного развития последних десятилетий говорит о том, что сегодня экономические процессы находятся под жестким контролем со стороны транснационального сообщества. Феномен «постиндустриальной экономики» Запада знаменует разрыв между адаптивной функцией экономики и инновационными механизмами. Инновация, перестав быть средством повышения адаптации, становится самостоятельным товаром, однопорядковым с ценными бумагами, предметом торга на рынке современной «виртуальной экономики». «Новое» становится самоценностью до такой степени, что фактически дезадаптирует человека и общество, само превращается в проблему (этот эффект хорошо известен пользователям компьютерных программ, более новые версии которых, в половине случаев, оказываются дискомфортней и непрактичней старых).

Инновационная установка Севера, на наш взгляд, будет носить иной характер. Установка на превентивное обеспечение безопасности общества, как на одну из ценностей, будет диктовать широкое развитие инноваций, поскольку возникающие угрозы могут иметь самый неожиданный характер, а значит никогда не известно — что именно может оказаться жизненно необходимым в следующий момент. С другой стороны, первостепенное внимание будет уделяться адаптивному, утилитарному аспекту инноваций — от любого продукта будут требоваться его удобство, надежность, простота в обращении.

Другим возможным достижением северной сверхмодернизации может стать формирование неорыночного хозяйства, то есть экономики свободной, с одной стороны, от тотального бюрократического контроля, характерного для современных западных обществ, с другой, от не менее жесткого давления со стороны «капиталистических» структур. Государственное воздействие на такую экономику видимо будет носить характер, аналогичный воздействию на другие сферы общественной жизни — глубокий, но целевой, преследующий интересы выживания общества в целом. Главной задачей государства будет не столько регулирование, сколько недопущение криминального воздействия на экономику, устранение негативного экономического поведения.

Таковы основные черты сверхмодернизационной модели Севера, в которой могут быть с одной стороны усвоены все значительные достижения западного «модерна», а с другой — предложен новый вариант «современного общества», значительно отличающийся по цивилизационному этосу от Запада. Эта модель кому-то может показаться слишком жесткой, технократичной, существенно разнящейся от мечтаний о грядущем тысячелетии как об эре буйного «духовного расцвета» (обычно отождествляемого с оккультным расцветом). Некоторая «формалистичность» изложения проистекает из того, что описываемая цивилизационная ориентация еще не предопределяет ценностных оснований той или иной цивилизации. Можно предположить, что Север обеспечит значительный духовный и культурный расцвет входящих в его орбиту народов, однако конкретные формы, в которые выльется этот расцвет, определять преждевременно…»

Итак, сверхновые русские с их северным характером разорвут нынешние идеологические, культурные и мировоззренческие оковы двух неудачных проектов — Третьего Рима и Северной Пальмиры. Они радикально откажутся от них. Их проектом станет проект Китежа — исконный проект северной русской цивилизации. В этом проекте гармонично соединяются воедино и будущее Нейромира, и история русской души.

Собственно говоря, в нашей истории перемена этноса уже случалась. Топос-то сохранялся. Вспомните: древние киевские руссы тоже устали и разложились. Им на смену в конце четырнадцатого века пошли русские нынешнего типа, великороссы, московиты. Если вы вспомните обстановку на Руси XII-XIV столетий, то задохнетесь от омерзения. Князья-«элита» устраивает ожесточенные междоусобицы, русские грабят и убивают своих же русских. Князья жгут русские же города, наводят на соседей сначала половецкие, а потом и ордынские набеги. Словно в Вашингтон, ездят в Орду, донося друг на друга, выпрашивая ярлык на великое княжение, права собирать на Руси дань для завоевателей. Князья рыщут по опустошенной Руси, ища одного — добычи и денег. Перед нами предстает картина полного разложения древнего русского народа, поразительно похожая на то, что творится у нас с конца 1980-х годов. Полтысячелетия назад многим тоже казалось, что песенка Русской цивилизации спета, и бывшие земли Киевской Руси разделят более удачливые соседи: ордынцы, турки, немцы, поляки, литовцы и шведы.

Но на смену Киеву пришли сначала Владимир и Суздаль, а потом и Москва. Они стали носителем новой государственности и ядром формирования нового этноса, сменяющего выдохшихся киевских руссов.

Но теперь устали и сходят с дистанции и эти русские, рожденные на Куликовом поле. Кончился тот тип русских, который создал империю, уничтожил Карла Двенадцатого, Наполеона и Гитлера и вышел в космос. Пора формировать сверхновых русских. Для новых побед и свершений. Мы смогли запустить процесс рождения нового народа при Сергии Радонежском — сможем и сейчас! Нашим символом станет птица Феникс, возрождающаяся из пепла, а не «демократически-монархический» орел-мутант о двух главах! Феникс — вот священный символ и герб вечной России.

Новый народ первоначально возникнет как раз в Братстве и уже из него выйдет в мир. Провести десантирование сверхновых русских в текущую Реальность, захватить в ней плацдармы и постепенно соединить их в освобожденную территорию новой Реальности — вот наше дело. Если следовать логике Льва Гумилева, то Братство — это консорция, группа людей с общей судьбою. Из консорции прорастает субэтнос. Из субэтноса — уже новый народ. Сверхновые русские превратятся в коренной народ новой Реальности.