VII Скальпель мёртвых хирургов

Мы отправились на верхнюю платформу, пошли к машинисту и спросили его, не едет ли он в Кингстон. Машинист ответил, что он, конечно, не может утверждать наверняка, но думает, что едет; во всяком случае, если он не 11.05 на Кингстон, то он уже, наверное, 9.32 на Виргиния-Уотер, или десятичасовой экспресс на остров Уайт, или куда-нибудь в этом направлении, и что мы все узнаем, когда приедем на место. Мы сунули ему в руку полкроны и попросили его сделаться 11.05 на Кингстон.

– Ни одна душа на этой линии никогда не узнает, кто вы и куда вы направляетесь, – сказали мы. – Вы знаете дорогу, так трогайтесь потихоньку и езжайте в Кингстон.

– Ну что ж, джентльмены, – ответил этот благородный человек. – Должен же какой-нибудь поезд идти в Кингстон. Я согласен. Давайте сюда полкроны.

Так мы попали в Кингстон по Лондонской Юго-западной железной дороге.

Джером К. Джером. Трое в лодке, не считая собаки

Голос Владимира Павловича был негромок:

– Я знаю, что нам делать. Поедем на паровозе, – спокойно сказал он.

«Каком таком паровозе?» – пронеслось у меня в голове.

Паровозов уже много лет нет. Сто лет, наверное, не знаю даже сколько. Но оказалось, что Владимир Павлович выражается в метафорическом, так сказать, смысле.

Математик внимательно посмотрел на него. Так, наверное, учёный смотрел раньше на пробирку, в которую положил дрожжей, а наутро обнаружил маленького человечка-гомункулуса.

– На Варшавском вокзале стоит «Скальпель».

Что такое «Скальпель», я, пожалуй, знал. Это был ракетный комплекс, замаскированный под обычный поезд с вагонами-рефрижераторами. Внимательный взгляд распознал бы в нём кое-что необычное, но до самого распада СССР он был вещью в себе, мифологическим сюжетом городских легенд.

– Стоял, вы хотели сказать. – Голос Математика был тускл и бесцветен. – Вы хотели сказать, что на Варшавском вокзале двадцать лет назад стоял мобильный ракетный комплекс «Скальпель»

– Да, именно это я и хотел сказать, – ответил Владимир Павлович хмуро. – Мы всё-таки спустимся вниз, преодолеем путь до «Балтийской», чтобы покинуть город.

– А отчего вы думаете, что музейный экспонат работоспособен?

– Оттого, что он должен был быть работоспособен. Он должен был быть не просто работоспособен, но и боеготов.

– Что, и ракета тоже?

– И ракета, разумеется, тоже.

Но тут наши начальники, на удивление, не стали спорить. В этот час «Технологический институт» изолировали не только от северной части тоннелей, но и от южной. Мы были последними, кто попал на станцию с севера, и, кажется, были последними, кто ушёл в сторону «Балтийской».

Здесь пока было сухо, но я видел, что между рельсами тёк маленький ручеёк. Что-то происходило с моим слухом, до меня доносились потрескивания земли и шум воды где-то наверху, совсем далеко от нас. Одним словом, надо было торопиться, и мы припустили в сторону «Балтийской» по совершенно пустому тоннелю. Мы вышли на поверхность из вестибюля на площадь, которая была пока ещё сухой. Всё её пространство было беспорядочно заставлено автомобилями.

Было видно, что люди пытались куда-то уехать, отчаянно надеясь, что по рельсам это ещё можно сделать.

Меня это, признаться, удивило. Есть собственная машина – беги из города на колёсах! Очевидно, что на вокзале будет сумасшедший дом. А может, они встречали родственников? Нет, всё равно непонятно.

Прямо на тротуаре стояла ржавая тележка носильщика. Мы покидали на неё барахло и покатили перед собой. Мы стали удивительно похожи на беженцев – многочисленные ящики и багаж Математика превратились в четыре не очень объёмных рюкзака, в одном из которых лежал таинственный чемоданчик.

Сами мы были оборваны и грязны и волочили тележку к Обводному каналу, представляя собой довольно жалкое зрелище.

И вот тут мы увидели Кондуктора. Это была такая ирония судьбы – всегда всё случается, когда ты этого не ждёшь. Хотя ирония заключалась ещё и в том, что мы встретили Кондуктора прямо рядом с вокзалом. Кондуктор в моём детстве был неотделим от железной дороги. Кондуктор этот был не трамвайный или троллейбусный начальник, а персонаж из мультфильмов. Это был такой чёрный человек в фуражке, кондуктор-кондукатор. Кондукатором звали румынского вождя, кстати. Главного румына расстреляли сорок лет назад вместе с его женой. Его убили до моего рождения, а это слово осталось зачем-то у меня в памяти. Кондуктор был не просто проводником с билетами, он был ведущим. Куда-то ведущим, и от этого направления «куда-то» было страшно. Однажды в детстве мать, когда я раскапризничался, сказала, что отдаст меня проводнику.

И в стремительной панике я представлял, как кондуктор-проводник уводит меня в нечто, открывающееся за вторым тамбуром, страшную страну небытия.

И вот он, Кондуктор, перед нами.

Я понял, что это именно Кондуктор не по его внешнему виду, а именно по тому страху, который он у нас вызвал. У меня буквально подкосились ноги.

Я понял, что зря жил, что жизнь была бессмысленна, что я прогадил всё, что мне было выдано Богом. И вот мне нужно предъявить, чего я, собственно, достиг в жизни, а предъявить-то мне и нечего.

Чёрная фигура Кондуктора приближалась, но на пути её оказался Мирзо. И тут произошло удивительное – таджик вдруг скинул с плеча автомат и прицелился. В этот момент он был похож на картинку с плаката по обучению стрельбе. И стоял-то он правильно, и правильно держал оружие – настоящий воин. И вот он стал стрелять в Кондуктора.

По мне это было вроде атаки польских улан на танки. Бессмысленно, но вызывало уважение к способу самоуничтожения.

И, чёрт возьми, мне показалось, что Кондуктор несколько затормозил. Видимо, этому гаду ужасно не понравилось, что жертва его не боится. Может быть, дело было в том, что таджик был именно настоящим воином, может, сказалась восточная душа нашего товарища, но Кондуктор шёл к нему гораздо медленнее, чем прежде.

И этим Мирзо нас всех спас. Мы, почти ползком, перекатываясь, удалялись от Кондуктора, который сконцентрировался на Мирзо.

Я понял, что Кондуктор вызывает не собственно страх, а жуткий стыд, тут надо бы употребить прилагательное покруче, потому что это был стыд, смешанный с чётким и логичным пониманием бессмысленности своего существования. Тебе было стыдно, как последнему безбилетнику, которого позорят перед всем вагоном, и ему хочется умереть прямо сейчас, здесь и теперь, лишь бы только это кончилось. Хочется, чтобы тебя вывели и повели хоть на суд, хоть на смерть, чтобы только прекратить имеющееся состояние. Немудрено, что все свидетели Контролёра пытались забыть это чувство. Паника и страх могут привести к суетливым и беспорядочным движениям, а вот тут хотелось привести себя в порядок и тут же, немедленно, удавиться. Причём это следовало из каких-то неопровержимых и логических доводов, которые я потом, как ни пытался, так и не сумел вспомнить.

В моей голове тоже сработали какие-то предохранители, спасающие от сумасшествия. А вот Мирзо умел противостоять Кондуктору минут десять. В моих глазах это было вроде того, как десять минут прожить в топке металлургической печи.

Так или иначе, мы уползли достаточно далеко, когда боль в голове стала нестерпимой, и один за другим потеряли сознание. Потом оказалось, что я один помню тот момент, как Кондуктор положил руку нашему таджикскому товарищу на плечо. Владимир Павлович всегда уверял, что такие особенности – это своего рода компенсация мне за ночные сны и пробуждения в поту.

Шатаясь, мы вышли на набережную Обводного канала. Вода поднялась и перехлёстывала через чугунную решётку. На набережной было пустынно. Машин там не было, более того, там не было ни мусора, ни остовов автомобилей, к которым я уже привык.

Но пока мы шли, всего минут за пятнадцать вода поднялась ещё и вышла из канала, сровняв набережную с Обводным.

Мы сбили замок с ворот железнодорожного музея и, торопясь, выбрались на перрон. Владимир Павлович рулил тележкой в одном ему известном направлении, но мы скоро поняли и сами, куда он нас ведёт. Над путями стояла ракета, начинаясь прямо в чреве серебристого вагона. Около следующего вагона небольшого поезда мы и встали, подняв фонтан брызг. В голове серого состава стоял тепловоз, внешне похожий на обычные, да только интуитивно я понимал, что не всё с ним так просто.

Математик затравленно озирался. Я подумал, что вот как раз сейчас он не в своей тарелке. Теперь на его стороне нет ни численного превосходства, ни какой-нибудь высокой идеи. Он выживает только благодаря нашей доброй воле и цепочке случайностей. Тем более что теперь наша жизнь зависит не от его тайны – спрятанного в ангаре самолёта, а от тайны Владимира Павловича. Меж тем Владимир Павлович повозился с дверью тепловоза и, наконец, отомкнул её. Это был его звездный час.

Я никогда не был внутри таких машин, но подозревал, что этот тепловоз вовсе не был похож на серийные. Действительно, друг мой сунул руку в какой-то шкафчик, пошуровал там, удовлетворённо крякнув, что-то нажал. Что-то пискнуло, и огоньки лампочек, зажигаясь, пробежали по пульту, как бежали наши свинари за пайкой.

Ухнуло за стенкой, и мерно застучал двигатель. Музейный экспонат оживал на глазах. Чтобы не сглазить, я не стал спрашивать, хватит ли выдохшейся за двадцать лет солярки. Но, как бы угадав мой вопрос, Владимир Павлович весело посмотрел мне в лицо и сказал раздельно:

– Здесь. Не. Солярка. Здесь совсем другой двигатель.

Поезд дрожал, а Владимир Павлович колдовал над пультом.

– У меня не получается отцепить ракету. Она хоть и без начинки, но жутко тяжёлая.

Я выглянул наружу. Ракета медленно ложилась в свой пенал, а поезд, как просыпающийся человек, проверял, всё ли на месте в его сонном ещё организме. Наконец он, скрипя и вздрагивая, будто потягиваясь, тронулся с места.

Вода все прибывала, и скоро уже поезд стал похож на караван лодок, плывущих за буксиром. Владимир Павлович вёл состав уверенно, руководствуясь одному ему понятными путевыми знаками и приметами.

Я только удивлялся. Надо же, прожить с человеком двадцать лет, чтобы понять, что у него была особая прошлая жизнь, о которой ты ничего не знаешь! Мы выехали из города и по окружной дороге двинулись влево, в сторону железнодорожных путей московского направления. Поезд шел медленно для того, как я понял, чтобы вовремя засечь разрыв пути дистанционным дефектоскопом.

Зеленый глазок дефектоскопа успокаивающе помигивал, и понемногу адреналиновый кураж стал отпускать меня. Я сел на пол и привалился к какому-то металлическому шкафу.

Мгновенно я впал в забытьё.

Мне опять приснилось лётное поле. Теперь там была осень. Нудно моросил дождь. Самолёты стояли под чехлами, а я переминался под зонтиком.

Отца всё не было, и, когда мне стало невмочь, я пошёл к столовой. Там меня знали и, когда я сел за стол, с кассы мне помахала женщина, похожая на бабу Тому. Но я вспомнил, что у меня нет денег. Это очень неприятное чувство во сне, когда у тебя чего-то нет, но всё равно ты ищешь у себя по карманам, преодолевая сопротивление сна, как в вязкой воде, медленно перебираешь руками, но нужного всегда нет, нет ключа от дверей, нет документов или оружия…

– Иди сюда, я компоту налью, – сказала буфетчица.

Там, в настоящей жизни моего детства, её звали подавальщицей. Отчего так, я не знаю. Она ничего сама не подавала, а всегда стояла и сидела по ту сторону от прилавка-холодильника. Холодильник дрожал, как двигатель учебного самолёта.

– Иди, иди. Так налью, без денег.

Но тут у меня за спиной появилась старуха со станции «Площадь Ленина» и забормотала что-то. Баба Тома бережно, но крепко взяла её за плечо и пыталась успокоить. Старуха говорила, не разжимая губ. Так часто бывало в моих снах: ты понимаешь, о чём говорит человек, а губы его не движутся, как у кукол в каких-то древних мультфильмах, которые я иногда вспоминаю.

Но старуха вырвалась, посмотрела мне прямо в глаза (Господи, ну почему мне, почему?) и сурово сказала:

– Горе живущим ныне! Горе веку суетному и жестокосердному.

И ещё она говорила, глядя в пустоту, будто читая невидимую старинную книгу:

– Близилась зима, а в человеческом мире носилось в воздухе что-то похожее на зимнее обмирание, предрешенное, которое было у всех на устах. Надо было готовиться к холодам, запасать пищу, дрова. Но в дни торжества материализма материя превратилась в понятие, пищу и дрова заменил продовольственный и топливный вопрос. Люди в городах были беспомощны, как дети, перед лицом близящейся неизвестности, которая опрокидывала на своем пути все установленные навыки и оставляла по себе опустошение, хотя сама была детищем города и созданием горожан. Кругом обманывались, разглагольствовали. Обыденщина ещё хромала, барахталась, колченого плелась куда-то по старой привычке…

Я хотел спросить кого-нибудь, где мой отец, но уже без всяких вопросов знал, что подавальщица скажет мне, не открывая рот:

– Его нет здесь.

Я проснулся оттого, что по лицу тёк пот. Передо мной на корточках сидел Математик. Владимир Павлович успокаивающе помахал рукой. Я понял, что Математик боится, не подхватил ли я какую-нибудь заразу.

– Нет-нет, это соматическое. Это из-за быстрых снов.

– Очень интересно…

Date: 2015-09-02; view: 265; Нарушение авторских прав