V В чреве коня

– Я думаю, – сказал Швейк, – что на всё надо смотреть беспристрастно. Каждый может ошибиться, а если о чем-нибудь очень долго размышлять, уж наверняка ошибешься. Врачи – тоже ведь люди, а людям свойственно ошибаться. Как-то в Нуслях, как раз у моста через Ботич, когда я ночью возвращался от «Банзета», ко мне подошел один господин и хвать арапником по голове; я, понятно, свалился наземь, а он осветил меня и говорит: «Ошибка, это не он!» Да так эта ошибка его разозлила, что он взял и огрел меня еще раз по спине.

Ярослав Гашек. Приключения бравого солдата Швейка

Мы пробежали мимо очень странного памятника Сталину – так, впрочем, и было написано на фанерке со стрелочкой «К Сталину». Отчего-то это был памятник одновременно Сталину и верблюду.

– От благодарного калмыцкого народа, – сказал потом Владимир Павлович.

Но что нам было до Сталина, когда за нами погоня, как за зеками старинных времён, по следу которых лагерная охрана спустила служебных собак.

Эти собаки приближались, мы старались не смотреть назад, а слышали только треск сучьев. Оторвавшись, мы припустили вдоль набережной и свернули к площади с Медным всадником.

Владимир Павлович махнул нам рукой, и Математик первым принялся карабкаться на постамент. В задней части лошади обнаружилась довольно большая дыра. Мы, подсаживая друг друга, забрались внутрь всадника и замерли, переводя дыхание.

Математик тут же проверил окружающее пространство дозиметром: всё было почти в пределах ожидаемого. Видимо, дожди вымыли радиоактивную пыль. Мы принялись подсматривать в дырочку за происходящим снаружи.

Собаки дошли по нашему следу почти до самого камня и, тяжело дыша, топтались внизу. Кажется, у них не хватало не то соображения, не то ловкости, чтобы продолжить преследование. Но вдруг что-то переменилось. Пришёл кто-то другой, и собаки испуганно заскулили. Пришёл кто-то, для собак страшный. Авторитет пришёл – строить и наказывать.

Это точно не был деликатный повар или какие-нибудь его не менее деликатные товарищи. И непонятно было, хорошо это или нет.

Стараясь не дышать, мы ждали. Но ровно никаких звуков, кроме ветра, что пел в дырах статуи, мы не услышали. Так прошёл час. Понемногу мы успокоились, устроились поудобнее и попробовали заснуть. Владимир Павлович заснул сразу, Математик долго ворочался, но тоже скоро засопел, а я всё думал и думал о странных поворотах судьбы, что привели меня сюда, в другой город, и засунули в чрево медного коня. Семецкий прижался ко мне и зачмокал во сне, как большой ребёнок. Тут человека сожрали, как банку консервов, а тут ты сидишь, как древний герой внутри полого коня, где боишься не то что совершать массу суетливых движений, но и просто неловко дёрнуться. Было, кстати, довольно холодно в этом дырявом звонком корпусе, и если бы не то, что мы лежали навалом, заснуть бы я не мог.

Я представил себе, как на нас будут смотреть друзья, когда мы расскажем им то, что видели. Я тоже видел людей, вернувшихся с дальних станций. Например, людей, что говорили о страшенной битве с монстрами где-то в «Ботаническом саду». Бред это был, какой-то жуткий бред. И человек, что рассказывал нам эти страсти, вдруг сбился и начал вставлять в рассказ какие-то подробности, подвирать, чтобы было понятнее и проще. То есть становилось совсем уж непонятно, где правда, а где вымысел.

Я сам как-то, рассказывая про наших свиней, которые наверняка обладают коллективным разумом, начал фантазировать, добавлять детали, чтобы сделать рассказ более правдоподобным. И ведь он вышел правдоподобным, те две девчонки с «Белорусской», которым я это рассказывал, повелись и мне поверили.

Я даже сам себе стал верить и с удивлением потом поймал себя на мысли, что, может, это как раз укладывается в схему, которую предложил один средневековый философ – Оккам. Я как-то прочитал в библиотеке рассказ про двух американцев, которые сделали чучело миллионера, обладавшее особенностями инопланетянина, и начали разводить его наследника, что этот миллионер-инопланетянин специально губит природу и атмосферу на Земле, чтобы сделать планету пригодной для инопланетян. Наследник повёлся, но тут эти двое смотрят друг на друга и понимают, что если действительно из всех объяснений нужно выбирать самое простое, как этот Оккам и учил, то миллионер действительно был из Космоса. Знали бы эти герои, как с природой и атмосферой всё обернётся на самом деле! Я после этого с уважением стал смотреть на свиней. Ну и на свинарей – тоже.

Но вот слушал я истории про другие станции с большой осторожностью. Даже когда кто-нибудь приносил фотографии. Вот, к примеру, чума, что была где-то на юге, кажется, в «Новогиреево». К нам пришли несколько человек оттуда, и я видел фотографии, где по станциям идут люди в чёрных плащах и странных масках с длинными клювами. Потом я увидел такую картинку в книге и долго тупо смотрел на страницу. Это был какой-то средневековый наряд врачей.

Откуда на «Площади Ильича» средневековые доктора? Но никто ничего не объяснял. Всё это была какая-то обманка. Я тогда бросился переспросить, но беглецы уже ушли в сторону «Войковской», и спросить было некого. Тут самое верное решение вовсе не думать, что и как. Думать надо, когда провода искрят на вверенном тебе участке. Или из тоннеля потянуло дымом. Причём думать быстро и качественно. А так-то что? Голова заболит – а у меня и так из неё волосы сейчас вылезают.

Или вот я был маленький, и меня повели в зоопарк. Прямо рядом с кассами бродил человек, и в его руках бешено крутились две проволочки. Человек этот кричал страшно и протяжно: «Сейчас рассказывают про крыс-мутантов в метро! Зашибись! Диггеры приняли это существо сначала за капибару, сбежавшую из зоопарка! Биолокация на „Краснопресненской“ говорит, что в тоннеле множество животных! Территория Краснопресненского тектонического узла! Здесь здоровые люди превращаются в развалины! Тут часты автомобильные аварии! Но в зоопарке есть белый тигр! Лучшего защитника не найти! Животные нейтрализуют негатив!»

Мать закрыла мне глаза и провела мимо. Сейчас я, человек, который видел вживую результаты дельта-мутации, уже не смеюсь над этой историей. Я таких капибар в тоннелях видал, что только держись.

Голова всё ещё чесалась, и я с оторопью почувствовал, что на пальцах действительно остаются клочки волос. Это был не сон.

Мы и так-то из экономии воды привыкли стричься коротко, а тут оказалось, что мои короткие волосы стали выпадать. Меня это пугало, я помнил, что выпадение волос – один из признаков переоблучения, но чувствовал я себя прекрасно, как только может чувствовать себя житель подземелий, крыса метрополитена на улицах незнакомого города.

Мы проснулись от утренней промозглой сырости и насторожённо осмотрели местность. Никого вокруг не было, только возле памятника лежал кучками какой-то странный помёт. Помёт, может, и собачий, но будто пришла собака втрое больше несчастных павловских собак.

Вернувшись на площадь, к мрачной громаде Исаакиевского собора, мы обнаружили, что все наши вещи были там, где мы их бросили. Никаких следов вчерашнего обеда не было видно. Да и ладно, мы достаточно очерствели, чтобы относиться к таким вещам спокойно. Тут, главное, позаботиться о себе. Вряд ли новый повар караулит нас на прежнем месте или павловские собаки пришли поквитаться с ним или с нами.

Мы совершенно спокойно добрались до станции «Адмиралтейская» и вошли внутрь по паролю. Дальше всё было проще. Отсюда отправляли каждый день дрезину на «Невский проспект», в гигантский подземный город, откуда Математик хотел добраться обратно к «Технологическому институту». Но дрезины не было, и мы пошли пешком.

Мы пошли в сторону «Невского проспекта» и сразу же услышали пение. Это было необычно, да не более необычно, чем увидеть фальшивого повара. Оказалось, что под Исаакиевским собором находился огромный подземный храм. Там, под настоящим собором, что был сверху, под плотным лесом превратившихся в камни деревянных колонн в его основании, под Петербургом земным, был Петербург подземный, и священники молились о возвращении наверх, что когда-нибудь будет послано жителям в награду за праведность.

Этот нижний город болел насморком. Так, наверху было белёсое чухонское небо, описанное лучшими писателями империи, а здесь – леса, беспорядок и щебень, мешки с бетонной смесью, мокрые доски, решётчатые стальные фермы.

Семецкий громким шёпотом пояснил, что три поколения подземного Петербурга строили этот симметричный храм, и в одном месте есть специальная лестница, на верхней площадке которой можно приложиться к одному из брёвен основания Исаакиевского собора. Три поколения немногочисленных прихожан из числа жителей метрополитена ходили мимо этого строительного мусора и молились о том дне, когда они поднимутся сквозь толщу земли, сквозь болотистую почву, а если не они, так их души вознесутся наверх, в пустое пространство между выборгским гранитом и рускеальским мрамором.

Мы оставили оружие на подобии паперти, но в этот момент оказалось, что ни Математик, ни Мирзо за нами не идут. Всё же мы с Владимиром Павловичем настояли на том, чтобы поглядеть, что там внутри. Спорили мы недолго. Математик углубился в свою книгу, а Мирзо не пошёл по понятной причине разницы вер.

Семецкий указал нам, куда встать, и мы полчаса простояли в храме под печальное и негромкое пение. Подземный ветер колебал немногочисленные свечи и провода с электрическими лампочками. Священники правили службу, прихожан почти не было, да и интересно, какие тут могут быть прихожане?

Подняв глаза, я вдруг увидел в вышине, на границе закопченного свода, среди икон, покрывавших большую стену, маленького деревянного младенца. «Но только высоко-высоко у Царских врат, – вспомнил я, – причастный к тайнам, плакал ребёнок о том, что никто не придёт назад».

– Это что, – сказал громким шёпотом Семецкий, – видали бы вы храм под Лаврой. Ты стоишь там и понимаешь, что духи великих плывут над тобой, потому что их бренные тела выше уровня свода. Оттого и говорят, что эти храмы последнего дня, дальше всякого раба Божьего ждёт только вознесение наверх. Два храма на подземной оси об этом нам и говорят.

Не дожидаясь конца службы, мы вышли и подошли к своим хозяевам. Ни слова не говоря, мы взвалили на себя рюкзаки и пошли дальше.

Математик вёл нас к «Невскому проспекту», и план начальника становился мне всё понятнее. Математик хотел не просто установить связи между городами, он, видимо, искал подходы и информацию для своих товарищей или начальников, если такие у него были. Он хотел зайти с козырей в разговоре с питерскими. Найти координаты нужных людей в обход долгой цепочки, когда тебя передают из рук в руки и ты путешествуешь между людьми, завися от чужой воли. Или даже ещё хитрее, если его, нашего хитрого Математика, погонят взашей, то чтобы уйти не с пустыми руками.

Но от таких раскладов голову сломаешь. «Математик, – думал я про себя, – сделал главное. Он дал мне крылья в разных смыслах этого слова. Он довёз меня до города, где, может быть, всё ещё живёт мой отец…»

После «Невского», который нам ужасно не понравился своей напряжённостью и насторожёнными жителями, мы остановились в странном месте. В сбойке между тоннелями я увидел странный свет. В начале коридора стоял маленький, будто собранный из щепочек домик. Но он только напоминал кукольный домик, а на самом деле это была выгородка, из маленького окошка которой лился жёлтый свет слабой лампы. Там, за окошком, спиной ко мне сидел в кресле человек и не обращал никакого внимания на шум за своей спиной.

Я громко окликнул его, но человек даже не шелохнулся. Присмотревшись, я понял, что на голове его – наушники. Он не слышал ничего. Из глубины коридора выглянула бабушка в платке и широко улыбнулась. Я, честно говоря, отвык от того, что люди так улыбаются.

Бабушка, продолжая улыбаться, произнесла:

– Это Филемонов, муж мой. Он всё время музыку слушает, до сих пор ходит за дисками в Публичку, ничего не боится. Мы и перебрались сюда специально, чтобы быть поближе к подвалам Публички.

Филемонов снял наушники и посмотрел на меня заинтересованно.

– А хотите чаю? – спросила бабушка. – Да садитесь же скорее, у нас есть чудесный концентрат. И чай как раз я поставила.

Мы с Владимиром Павловичем сели, а Математик с Мирзо пошли вперёд, к начальству, в какие-то более обустроенные помещения.

Владимир Павлович тоже расчувствовался и достал банку свинины и неприкосновенную бутылочку.

– Нет-нет, – слабо улыбаясь, замахала руками старушка. – Нам ничего этого нельзя, а вы пейте, пейте.

Филемонов извинился и, снова нацепив наушники, сел в глубокое кресло.

А я думал, как удивительно то, что эти два старика живут здесь, будто в остановившемся времени. Ничего для них, видимо, не менялось, неудобства не пугали их, жили они с наушниками на голове, и горе текло мимо них по тоннелям.

Умом я понимал, как непрочен их мир, и вдруг сердце моё сжалось, пропустило удар. Чуть не навернулись мне на глаза слёзы. Чёрт, чёрт, чёрт! Это чувство мне было совершенно некстати. Как-то неприятно это было, одно дело, когда понимаешь, что твоя жизнь конечна, а вот когда ты понимаешь, что перед тобой люди беззащитные и каким-то чудом выживающие среди исторического безумия, тут-то тебя и подпирает ужас. Бояться только за тех, кто дорог тебе и одновременно беззащитен. А такими беззащитными могут быть только старики и дети. Детей у нас рожали мало и чаще всего случайно. А вот до старости доживали редко, эти дожили, и вот за это чудо мне и было страшно.

Однако же я быстро выпил чудовищного спирта, что был выставлен Владимиром Павловичем, и только это отогнало от меня какой-то сентиментальный ужас.

Потом мы пришли на «Садовую», огромную разветвлённую станцию, которая действительно стала городом. И город этот был торговый, базарный. Туда и сюда шныряли по нему коробейники, а самыми ходовыми товарами были патроны, таблетки и батарейки. Да что там! Тут можно было купить всё: еду, и одежду, и посуду, и книги. Даже мотовоз можно было купить, так говорили, но не нам было это проверять.

Обманывали все, да только обманывали ловко, незаметно, а если ты и замечал обман позже, то только разводил руками, чуть ли не улыбаясь.

Но вот за воровство наказывали строго. При нас поймали женщину, укравшую несколько упаковок аспирина. Её раздели, привязали к столбу информатория да избили медным проводом, залив кровью полстанции.

Впечатлило это нас несказанно, однако Семецкий решил остаться на этой станции. Какой-то поэтический порыв овладел им, и наш спутник скрылся в хаосе этого базара.

Мы тоже разделились, как только добрались до «Техноложки». Кажется, у Математика действительно был какой-то интерес на «Технологическом институте», вернее в стороне от него, в лабораториях, и всё согласно указаниям его удивительной книги. Причём этот интерес был такой, что, дойдя до «Техноложки» и поселившись в гостевом углу, они тут же пустили нас с Владимиром Павловичем на вольные хлеба. Не нужны мы им там были ни как носильщики, ни как свидетели. Так что хозяева на удивление спокойно отпустили меня сходить на соседнюю станцию.

А вольные хлеба и соседние станции давали мне возможность искать отца, а это много для меня значит. И вот с чем это было связано: на «Сенной», посреди зала, я встретил цыган. Вообще, в метрополитене было довольно много цыган, и я видел их почти на каждой станции. Этот кочующий между станциями народ утерял большинство атрибутов своего племени, и цыганок можно было увидеть не в цветных юбках, а в чёрных штанах, заправленных в берцы. Впрочем, иногда такой наряд дополняли красная бандана и монисто.

Заметив, что я пристально рассматриваю их, одна молодая цыганка, она была в юбке, из-под которой торчали мыски кирзовых сапог, поманила меня рукой. Глядя мне прямо в глаза, она предложила погадать.

– Ай, дай погадаю, – произнесла она низким, прокуренным голосом, – счастье тебе будет, что хочешь, скажу, мысли узнаешь, хорошо жить будешь!

Это всё было не очень интересно, но пыльца Царицы ночи ломилась, стучала мне в виски злыми молоточками. Я слышал, как перешёптываются друзья цыганки, обсуждая меня, как свинью, годную к разделке. Поэтому я вдруг сказал:

– Гадать? Ты хочешь гадать? А чем берёшь в уплату, красавица? Ну сколько тебе нужно заплатить за это?

– Заплатить, – ответила цыганка, – заплатить, лысенький, можешь, чем твоё сердце захочет. Хоть антибиотиками, хоть патронами автоматными. Мало дашь – хорошо, много дашь – спасибо скажу!

– Что же, погадай, – сказал я, – впрочем, давай я тебе сам погадаю. Иди сюда!

Я взял её за маленькую, грязную руку, действительно грязную, с пятном от солярки, и одновременно резко пахнущую рыбой. Такое впечатление, что она только что стащила, не боясь наказания, пайкового леща у стоявшего неподалёку пьяницы. Она дала руку охотно, смеясь и говоря что-то по-цыгански своим товаркам, которые тут же нас окружили со всех сторон.

– Позолоти ручку, счастье тебе будет! – сказала она уже по-русски и, вытащив колоду черных от грязи карт, послюнила большой палец.

– Цыганки! – сказал я. – Гадать вы будете после меня. Первый гадаю я.

Я взял руку молодой цыганки и стал притворно-сосредоточенно всматриваться в линии смуглой ладони.

– Вот что скажу тебе: ты увидела меня, но не знаешь, что тебе придется сделать в самое ближайшее время.

– Ну, скажи, будешь цыган! – захохотала она.

Я же произнёс:

– Ты скажешь мне… – и тихо продолжил, – как найти человека, которого зовут здесь… Лётчиком.

Я не ожидал, что это имя подействует с такой силой. Вдруг изменились лица цыганок. Старик, стоявший у колонны, отшатнулся. Какая-то старуха, сдернув платок, набросила его на себя, закрыв голову. Девушка выдернула руку и заслонилась ею от меня. Со стороны могло показаться, будто я собирался ударить молодую цыганку.

Но я не шевельнулся, и, видя это, цыганка крикнула:

– Молчи! Все скажу, ожидай здесь; тебя не знаем, толковать будем!

Не знаю, струсил ли я, когда так подтвердилась магия клички, но мучил меня и обострившийся слух – я услышал все слова цыган, хотя они совещались тихо и испуганно. От этой необычной остроты слуха звенело в ушах, и я даже застонал.

Наконец ко мне подошёл старик-цыган. Я разглядел, что под распахнутым пальто за широким цыганским поясом у него заткнут большой пистолет Стечкина.

– Зачем такое слово имеешь? – произнес он. – Что знаешь? Расскажи, брат, не бойся, свои люди. Расскажешь, мы сами скажем; не расскажешь, верить не можем!

Я сказал, что я родственник Лётчику, и цыгане сделали ещё один шаг назад. Старик, однако, вздохнул и поманил меня пальцем.

И меня провели в странное место за «Сенной», где образовался рынок вещей тайных и запретных. Цыган подвёл меня к странному человеку с южных окраин. Этот тип был не цыган, но вид имел странный.

Был этот южный человек маленький и шустрый, весь какой-то не питерский. Оказалось, что он действительно с южных окраин и с юга Петербурга, а так вообще-то из Харькова.

Звали его Убийца Кроликов. Я сначала подумал, что он – убийца, но нет, он был всего лишь вором. Потом я спросил, в чём дело, у него фамилия, что ли, Кроликов? Но нет, фамилию свою он и вовсе забыл. Что-то у него было связано с кроликами, может, он их воровал и забивал, не знаю. Да это и не важно, главное, людей не убивал. Или убивал так, что не любил рассказывать, а в наше время стыдиться рассказывать об убийстве – это уже о многом говорит, уже некая индульгенция.

Убийца Кроликов сказал, что он свой в одной банде, где главным – один лётчик. Убийца Кроликов хвалил его за хитроумие и смелость, и я сразу поверил, что этот лётчик и есть мой отец. Я ждал, что мне приснится, и искал в сонных видениях указателей пути – путевые знаки. Но мне не снилось ничего. Совершенно ничего! Мне не снился ни отец, ни аэродром, ни вообще хоть что-то, что могло показаться путевым знаком.

Никаких указаний не было. Каждый раз я просыпался с ясной головой. Совершенно бодрый. Во сне я не потел и никаких пророчеств из экскурсий на тёмную сторону сознания не приносил.

А пока мы шли по туннелям на юг с долгими остановками, и мой новый товарищ рассказывал о том, как попал в Питер:

– У нас, как ты помнишь, в державе украинской перед Катастрофой была вялотекущая гражданская война. А когда всё рвануло, мы поняли, что наши проблемы ещё семечки. Конец света пришёл с той стороны, откуда его никто не ждал. Вот это и была настоящая руина, а не та, о которой наши доморощенные политики кричали на каждом углу. В итоге спастись удалось тем, кто успел спрятаться в киевском метро, керченских катакомбах и в подземных укреплениях Севастопольской военно-морской базы. Ну, и у нас в Харькове, конечно. У нас же там школа когда-то была инженерная, очень сильная. Метро харьковское после Катастрофы держалось, но наружу, за пределы города, мы особенно соваться боялись. Что было на большой земле, никто не знал, конфликт уничтожил все мало-мальски мощные передатчики, и мы питались слухами. Однако радиация умеренная была в отличие от остальной Украины. Обычных мер противорадиационной защиты хватало – не более страшные были, чем те, что помнил мой отец, живший в детстве между Киевом и Чернобылем. И вот я вырос, уже заканчивал начальную школу, когда связался, как говорила моя мать, с дурной компанией. Появились какие-то пацаны в городе, чужие. Везли они якобы с самого Питера, а это даль какая и риск, специальные грибы, которые выращивали где-то в оранжереях чуть ли не под Мурманском, там вроде бы АЭС какая-то уцелела. Так вот на ее энергии и организовали производство этой фигни. А в Украине после нашего Армагеддона всё в природе поменялось, и флора стала вести себя по-особенному, не так, как раньше. Скотина вся передохла наперегонки с людьми, даже свиньи. Представляешь, Украина без сала! Ну, народу, понятное дело, чем-то надо себе жизнь скрашивать.

На рынках из-под полы продавали питерские грибочки, закатанные в баночки с надписью «Опята». Я был в цепочке и быстро дорос до начальника всей локальной нитки продаж. Родные смотрели на это одобрительно, да и вообще понятия добра и зла, равно как и прочих представлений о приличиях, размылись. Несколько лет я готовился к броску на север. И вот, наконец, поставки затормозились, кто-то крысятничал в питерском проводе. Провод собрали, ребята заседали неделю, пропустили сроки, да так ничего и не нашли. Я мог бы приостановить работу, мог бы послать кого-то разобраться, этот кто-то передал бы указание другому, тот – кому-то ещё дальше, и с каждым шагом ответственность стала бы падать, а риски исполнителей расти. Но исполнителей в нашей системе никто за людей не считал. Во-первых, их никто не видел, и мы только принимали товар через окно на границе, во-вторых, это были не наши, а русские работники. Впрочем, Саша, в остальном наш бизнес не отличался от обычного сельскохозяйственного, который стал не менее криминальным, чем наш, из-за того, что посевы сократились почти до полного исчезновения. И вот я поехал налаживать бизнес на Север. Сам вызвался, братва напряглась, все крутили пальцами у виска, но помогли и отправили. Аэропорт Пулково превратился в стеклянную воронку, жители города уже который год жили под землёй, как кроты. Те, кто остался на поверхности, напоминали обезьян, прыгающих в пустынном здании нашего Госпрома во время предыдущей войны. – Газпрома? – переспросил я. – Госпрома. Не важно, долго объяснять. Так вот, мы быстро расстреляли одного из поставщиков, который хотел повернуть поток грибов с Харькова. Ну, поменять потоки товара и выплат, конечно, тоже. Дело было сделано, но я опоздал вернуться. Подельников моих порешили местные, и связи не стало. Не с кем было возвращаться, и пришлось отсиживаться тут на дальних станциях. Пришлось жить здесь, у ленинградско-питерских. Слушая Кролика, я делал новые для себя открытия. То, что было гордой культурной столицей, оказалось нормальным городом. И к югу от центра, от станции «Нарвской», ходили по тоннелям какие-то головорезы. Нормальный криминальный быт, куда ж без него… Мы пришли на «Балтийскую», где уже давно и плотно сидели менты, потому раньше здесь было Управление внутренних дел метрополитена. Менты были как бы сами по себе, особо охраной они теперь не занимались, но как пробка закупоривали выход кировской бригаде к центру. На станции я между делом попросился в санузел. Я купил себе туалетное право за одну таблетку обезболивающего. (Владимир Павлович рекомендовал носить с собой несколько блистеров, чтобы менять на услуги, патроны в чужом месте нужны самому.)

Как только я расположился в интересной позе над дыркой в полу, отчего-то стыдливо именуемой Чашей Генуя, одну из дырок рядом сразу же занял молодой парень в фантастическом милицейском мундире с немыслимой широты погонами.

Я не очень переживал из-за того, что в этом интимном процессе у меня есть свидетель, но дальше началось самое интересное. В туалет вошёл крепкий человек в лётной куртке с пистолетом в руке. На ствол был наверчен длинный чёрный глушитель. Человек аккуратно выстрелил милиционеру в лоб. Что-то чавкнуло, и стенка рядом со мной окрасилась красным. И, как мне показалось, спустя вечность гильза ударилась об пол, подпрыгнула и покатилась, звеня, мне под ноги.

Липкая волна страха залила меня. Лихорадочно озираясь, я понял, что до автомата мне не дотянуться никак, даже если бы я не был в этом срамном положении. Автомат слишком далеко. Чтобы схватить его и направить куда нужно, мне понадобится две или три тягучие, липкие, как холодный пот, секунды, но мне не дадут даже одной. И за одну секунду киллер положит меня симметрично этому неизвестному милиционеру, и буду я со спущенными штанами сидеть над Чашей Генуя.

Человек посмотрел на меня и добродушно сказал:

– Ничего-ничего, пацанчик. Сиди, какай спокойно.

Чёрт-чёрт-чёрт! Больше всего меня возмутило это «сиди и какай!». Он говорил со мной как милый дядя с маленьким мальчиком, обгадившимся в детском саду! Ишь ты!

Убийца ушёл, будто его и не было. Только милиционер лежал рядом, подтекая кровью.

Я лихорадочно оделся и крикнул туалетному сторожу. На моё удивление, он меня не задержал, а только двинул кулаком в спину, мол, уноси ноги, дурак, пока цел.

Видно, у них тут были свои порядки. Или сторож был ко мне просто милосерден?

Никем не задерживаемый, я прошёл вдоль перрона, спрыгнул на пути и уже через пять минут догнал Убийцу Кроликов.

И вот мы с моим провожатым уткнулись в заставы, на которых крепкие братки с зелёными от недостатка солнца лицами держали оборону от таких же, как они, боевиков. Их действительно звали летунами, да и сами они подчёркивали свою принадлежность к особому братству, придерживаясь в одежде стиля «пилот». Главным у них был действительно какой-то лётчик.

Но попал я в подземелье в неприятный момент, у летунов, чьи владения начинались от давным-давно закрытой на вечный ремонт «Нарвской», шла война с кировской бригадой. Шла она и на поверхности, и в тоннелях и проходила довольно кроваво. У слабообученных кировских было два преимущества – численное превосходство и особые соглашения с военными, что сидели рядом на своих подземных заводах.

Я увидел, как это делается здесь, а не в нашем огромном, похожем на муравейник городе. Одетые в телогрейки кировские давили противника мотовозами, а летуны клали кировских на рельсы и сосредоточенно смотрели, как отрезанные головы валятся под колёса.

Мне повезло, я благополучно миновал случайных упырей-охотников из «Автово», что доходили до самого «Технологического института», прошёл сквозь разведку кировских и через несколько дней скитаний по нерабочим тоннелям и ночёвок в сбойках вышел к банде летунов.

Летуны оказались небольшой, но хорошо сплочённой бандой. Выглядели они опрятно и все, будто форму, носили коричневые лётные куртки на молнии. Я сказал, что мне нужен Лётчик.

– Лётчик? Ты откуда знаешь Лётчика? – спросил меня сурово его заместитель.

На всякий случай я не стал признаваться и объяснил, что попал в беду по пути домой. Версию про то, что у меня есть весточка с родины для самого Лётчика, я приберёг как промежуточную. А уж о родственных связях я и вовсе не заикался. Но оказалось, только что Лётчика вместе с небольшим отрядом заперли в каких-то тупиковых тоннелях враги. Летуны жили между отчаянием и желанием отбить атамана.

Сидеть в этом дальнем тоннеле можно было несколько дней. Это напоминало старый анекдот, что рассказывал мне Владимир Павлович про ловлю сбежавшей как-то на «Соколе» живности:

– Я борова поймал!

– Так веди сюда!

– Не идет.

– Так сам иди!

– Да он меня не пускает!

Класть половину бригады при штурме тоннеля кировские явно не хотели. Они ждали, пока у Лётчика кончатся еда, вода и патроны. А подчинённые Лётчика уныло переминались в своих схронах, тоннелях и технологических тупиках.

Разумное, я считаю, поведение. Как было написано в одной из книг, что я читал в заброшенной библиотеке: «Нужно достаточно долго ждать, и тогда всё будет в ажуре: друзья поднимут тебя на руки, и мимо тебя проплывёт дом твоего врага».

Так прошло два дня, и это ожидание было на руку только одному человеку – мне. Летуны были на грани анархии, и хоть это мне не понравилось, только благодаря этому здесь терпели чужака. У меня была всего одна рекомендация – от Кролика. Да, тут его звали просто Кролик, и я только улыбнулся при мысли о том, что он сам носит имя зверушек, которых когда-то забивал. Если, конечно, именно в кроликодавстве заключалась история его прозвища.

До оружия меня не допускали, видимо, выдерживая в карантине и наводя справки. Но через пару дней у меня появился ещё один товарищ, приятель Кролика из контингента грибного провода, похожий на дьячка. Он подтвердил, что я хоть и москвич, но надёжный товарищ, мол, кроме водки, – ничего. А две рекомендации это было уже что-то.

Меня спросили, что я умею, и я ответил – электрику. Я наладил освещение периметра станции, меня поставили на довольствие и вернули ствол.

Прошло уже несколько дней, а я ошивался среди летунов без особого дела и даже выменял на таблетки такую же кожаную куртку, что служила им всем униформой. Я поймал себя на мысли, что оттягивал встречу с отцом.

Я уже проигрывал в голове, как мы обнимемся, как начнём рассказывать друг другу о жизни врозь. Тупиком было то мгновение, когда я скажу, что хорошо бы вернуться домой. Вдруг он ответит, что его дом здесь?

Да только всё равно в жилах у меня кипела кровь, сердце распирал адреналин. Я столько лет предчувствовал встречу с отцом и всё равно никак не мог представить, что я ему скажу, когда окажется, что он тут, в этих бандитских тоннелях, навсегда.

Первое, что я увидел у «Нарвской», был висевший в проёме тоннеля человек. На нём была та приметная телогрейка, которую носила братва с Кировского завода. Под трупом натекла непонятная лужица, и висел он как путевой знак, что-то вроде совмещённых: «Начало торможения первого вагона» и «Стой! Стреляют без предупреждения».

Тут бы мне, прежнему, заломить руки, начать жаловаться, зачем я, типа, посмотрел, да потом рассмотрел, шёл бы и не обращал внимания. Но в тоннеле очень сложно не увидеть повешенного. Нужно очень захотеть, чтобы не увидеть повешенного, нужно себя ослепить, чтобы его не увидеть, и всё равно он полезет тебе в нос, ты почуешь его по запаху у входа на галерею.

Или мне надо было возопить о том, что пепел всего класса стучит мне в сердце, и я не имею права отворачиваться, раз уж отправился в такое странствие. Наверное, это был мутант. А вероятнее всего, это был бандит. Бандит, который убивал людей, а вот теперь смерть изуродовала его самого. Или жизнь под землёй его изувечила. И я тут такой же буду, и меня изуродуют, от этого никуда не денешься, и не надо сопротивляться, надо привыкать. Может быть, впереди у меня тоннели за тоннелями, увешенные жертвами разборок.

После этих фраз я должен был бы тяжело вздохнуть и продолжить странствие.

И я, вздохнув, пошёл дальше, бормоча: «А вот хрен вам в грызло! Я ищу отца и найду его во что бы то ни стало…»

Но, положа руку на сердце, всё происходящее мне нравилось меньше и меньше. Нет, я не был ангелом, но та война, которую я увидел здесь, вовсе была ни на что не похожа – звериная и страшная, под девизом «Умри ты сегодня, а я – завтра».

Жестокость сочеталась со странной заботой о своих. Кролик подарил мне беруши, сказав:

– Носи всегда с собой. Пригодится ведь, причем в самый неожиданный момент.

Я не понял, зачем это мне, а догадался, отчего нужно носить с собой затычки для ушей, гораздо позднее. Со слухом у меня вообще творилось что-то странное – временами на меня накатывал особый психоз, мне казалось, что я слышу происходящее в дальних тоннелях, причём звуки обычные, например, падение капли с потолка, шорох ящерки в породе.

Это началось с того момента, когда я посетил Царицу ночи. В Москве за собой я такого не замечал. Но пока мне это не мешало, и я не паниковал, но беруши взял с благодарностью. Действительно на всякий случай. Случай представился, и раньше, чем я думал. А пока я наблюдал противостояние в тоннелях, понемногу превращаясь из свидетеля в участника.

В моей родной Москве всё же было понятие долгосрочной выгоды – живи сам и дай жить другим. Правда, одного маньяка как-то повесили на остатках колеса обозрения, и всякий мог увидеть тело в бинокль. Ни одна нечисть его не ела, и он провисел там, пока не истлел. Но это-то было дело житейское, а тут убивали часто без всякого смысла и выгоды. Климат у них, видать, был такой.

Но я тут же остановил себя: ведь есть и другой Петербург.

Петербург военных медиков со станции «Площадь Ленина», отчаянных технарей с «Техноложки», весёлых торговцев с «Сенной». Они ведь тоже есть и, наверное, никуда не денутся.

Меня занимало то, как летуны, да и прочий криминал договариваются с богами. В религии всё перепуталось, возникли новые причудливые культы.

Я всё больше держался Кролика. Кролик был вор с мистическим уклоном. Жулик и вор он был, впрочем, вполне нормальный. А вот его дружок по грибной тематике был человек особенный. Его все звали просто Хаммер. Я знал, что «хаммер» означает «молоток», но ни видом, ни характером этот человек ни на какой молоток не походил. Он всё-таки меня рекомендовал здешним жителям, отчего я чувствовал себя обязанным. Ну а если честно, то потом он довольно сильно заинтересовал меня своими путаными странными речами. Этот персонаж не просто увлекался мистикой, он и похож был на какого-то сектанта, с жиденькой своей бородкой и длинными волосами, рассыпанными по плечам. Какой уж тут молоток… Благообразный вид, впрочем, не мешал ему разбойничать в тоннелях.

Мы однажды поднялись в верхний вестибюль «Нарвской», и он принялся молиться вслух, как будто в храме. Оказалось, что он молится Отцу нашему Сталину и Брату его Кагановичу. Я спросил, обводя рукой полуразрушенное помещение:

– А это вообще что?

– Это капище. Тут стоял Сталин. Ты посмотри. – Он жестом гида повел рукой по кругу, и я увидел, что все изображенные здесь у стен персонажи смотрят в центр, в зияющую пустоту, на месте которой явно раньше что-то было.

– И что? Тут был Сталин?

– Ну да. Только Сталин не был. Он всегда есть. Он в своей книге так и написал: «Если люди доброй воли соберутся где-нибудь на митинг, то я буду между ними». А тут ещё и место удобное, сюда приходят молиться.

Приходят ещё в центр. У нас там ещё один памятник Сталину стоит.

– С верблюдом?

– Ну да, видишь, сам об этом знаешь. У нас есть ещё место для молитв на Ржевке, но туда сложно добраться. А оттуда молитвы вернее доходят.

– Сталину? – Я перестал понимать Хаммера.

– Ну а что ж тут такого? И Ленину молились. Где-то церквей полно, а у нас это. Сталин вообще любил рабочих людей, а у нас тут пролетарские районы.

– Да человек-то был так себе.

– Много ты понимаешь! Я-то знаю, что ты просто не в теме, из дальних московских краёв. Но ты это нашим верующим скажи, я погляжу, что от тебя останется. Ты вот был на «Новокузнецкой»? А на «Кропоткинской»?

– На «Кропоткинской» был только в детстве. А на «Новокузнецкой» я был, но недолго. Ничего особенного, но темно очень – освещение там тусклое, а народ странный. Говорят, что станция эта очень нехорошая, да только я не знаю, в чём дело.

– Так я тебе, Саша, скажу, в этом и заключена разница между Московским метрополитеном и питерским. Они раньше оба были имени Ленина, но внутренне они совсем разные. И не верь тем, кто скажет, что вся разница в том, что у нас, в Питере, метро более глубокое, чем в Москве. Это всё правда, конечно, но дело не только в глубине. Несмотря на то что у нас все станции, как правило, глубокого заложения, мутантов у нас не меньше, и проблем из-за плывунов гораздо больше. Вон инженеры как рэкетиры нас постоянно доят, разводят на плановые и внеплановые услуги. Хаммер пустился в рассуждения: дело, дескать, в том, что весь их метрополитен построен после Сталина, а московское метро пережило перемену идеи. – Ты пойми, Саша, каждая из значимых исторических эпох оставляет после себя сооружения, присущие только ей одной, – вдохновенно вещал он. – Пирамида Ленина, сталинские барочные дворцы и высотные здания суть сооружения, привязанные к определенному стилю, немыслимому в другой эпохе. Московский метрополитен – тоже мистический символ. Люди десятилетиями ездили в нём, не понимая, как они пропитываются мистикой архитектуры метрополитена, не понимая, что они начинают говорить не с попутчиками, а со статуями на станциях… По-моему, обычно на стены станций пассажиры не смотрели, у пассажиров других забот более чем достаточно. Я вот видел старые фотографические альбомы со снимками, сделанными ночью на станциях. Ночью снимали, чтобы было поменьше народу и можно сделать выдержку побольше. Но такая съёмка с большой выдержкой сыграла странную шутку со зрителем – на фотографиях там повсюду странные прозрачные тени, сквозь которые просвечивает мрамор колонн. Для нас остаётся загадкой, кто они? Но, быть может, именно эти прозрачные существа – символ социалистического человека?

Я стал сомневаться в здравомыслии Хаммера. Глупости какие-то, призраки… В автомат Калашникова я верил. В электрогенераторы – тоже. А вот верить в призраки мне не было никакой нужды.

– Слушай дальше, – продолжал приятель Кролика. – Ты должен помнить, что символом нового мира стало именно это транспортное сооружение, станция на пути к светлому будущему. Темнота густа, не видно света, ни вперед, ни назад нельзя ему видеть. На десятом поприще стал выход близок, на одиннадцатом поприще пред рассветом брезжит. На двенадцатом поприще свет появился. Поспешил он, рощу из каменьев увидев: сердолик плоды приносит, гроздьями увешан, на вид приятен. Лазурит растет листвою. Плодоносит тоже, на вид забавен.

– Что это?

– Это сказание о Гильгамеше, который проходит подземным путем бога Солнца Шамаша. Ты понимаешь, что это о предчувствии выезда метропоезда из тоннеля к перрону станции? Ну, помнишь это ощущение?

– Смутно помню.

– Но ещё важно и другое: в московском метро всюду следы древнейших цивилизаций. Первый из них – это тема зиккурата, ступенчатой башни, которая отводилась главному сооружению страны – асимметричному зиккурату-мавзолею на Красной площади. Ты помнишь, что он асимметричен?

Я ничего такого не помнил, но на всякий случай кивнул.

– Черты ступенчатой пирамиды есть и в высотных зданиях Москвы. Здания-то сохранились?

– Некоторые точно сохранились. За все не скажу.

– Так вот, сталинские высотки по форме, точь-в-точь как и зиккураты Двуречья, были опорными точками перспективы города. Такой же силуэт имеет наземный вестибюль «Динамо»…

– «Динамо», – ностальгически протянул я, вспомнив всё то, что у меня было связано с этой станцией.

– А ты всматривался в барельефы и узоры станций с древней глиптикой? Это ведь парчовый узор вавилонских печатей-валиков. Если попадёшь ещё раз на «Новокузнецкую», то увидишь, что станцию будто прокатали гигантским валиком, фигуры там повторяются периодически из сюжета в сюжет. Ведь ты не будешь спорить, что древний тип шумерского государства – это, конечно, прообраз государственно го устройства СССР накануне Второй мировой войны. Папирусообразные колонны станции «Кропоткинская» точно повторяют колонны в Египетском дворике находящегося рядом музея. Но тут начинается самое интересное: прямо угольное пространство островных станций первой очереди – это внутренность, интерьер погребальной камеры. Только к погребальной камере приделаны рельсы и открывается дорога к светлому будущему. То есть в страну мёртвых! А наши гермоворота? Это вообще символ перехода из одного царства в другое, очевидно же! Но тут-то и произошёл излом. Я даже скажу, когда именно это случилось, – в 1943 году. Тогда у нас в армии были введены погоны и, да будет тебе известно, чуть было не ввели эполеты. Сталин сменил свой защитный френч на белый с золотом китель и стал похож на нашего последнего императора.

– Ну да, – встрял я, – а людей, которых судили до войны за русский национализм, после неё начали брать повторно с формулировкой низкопоклонство перед Западом.

Но Хаммер меня не слушал и не услышал.

– Всё дело в Коминтерне! – запальчиво воскликнул он. – С исчезновением Коммунистического Интернационала исчез и старый дух метро. Свершился, так сказать, переход со станции «Комсомольская-радиальная» на станцию «Комсомольская-кольцевая». Ни одна из построенных в предвоенные годы станций не была национальной по духу. Зато «Киевская» и «Белорусская», названные так по одноименным вокзалам, то есть станции, открытые после войны, уже украшены украинским и белорусским орнаментами, панно с соответствующими сюжетами, плафонами и скульптурой. Империя как наследница прежних империй, вот что там было. А вот у нас в Питере всё открылось после смерти Сталина, и оттого никакого перелома не было, у нас всё проще. У нас город строгий и простой. Всё, что нам осталось, – это место…

Не только Хаммер, но Кролик рассказывал мне и куда более странные вещи. Рассказывал он о том, что все боятся выходить на поверхность в «Автово», потому что там живут мутанты особого рода, похожие на боевых бегемотов. Я переспросил, и Кролик настаивал на том, что они походят именно на «боевых бегемотов», беспощадных и страшных. Самое ужасное в них было то, что никто не знал их повадок, никто так и не выяснил, что нужно этим существам, которые могут довольно долго сидеть в развалинах, а потом вдруг срываются с места и несутся по улице, давя своих и чужих.

Рассказал он и о том, что недавно возникла в Питере группировка «северных ниндзя», что они обчистили Кунсткамеру и пытались драться с автоматчиками кировской бригады с помощью антикварных мечей. Ниндзя тут же выкосили, но мечи, которыми все заинтересовались, пропали бесследно. Война с кировскими разгоралась. В какой-то момент они решились на наступление. Кировские договорились с военными с секретных объектов под заводом. Военных я понимал, кировские у них были под боком и вполне предсказуемы, а летуны мешали всем.

Поэтому военные, обдумав ситуацию, вошли с рабочими бригадами в альянс и пропустили кировских через свою территорию. Днём раньше я был в этом заложенном тупике и обратил внимание, что между камнями кладки там отсутствует цемент. Но я был никто, да и бандитов особенно не считал своими. Только имя отца держало меня здесь, а не товарищеские чувства. И ни с кем я не поделился сомнениями.

И вот ночью кировские аккуратно разобрали кладку и пошли вперёд. После короткого боя нас прижали к границе станций, и даже мне, человеку стороннему, пришлось взять в руки оружие.

Я с моим обострившимся слухом мгновенно оглох бы от выстрелов, если бы не беруши. И про себя я сказал спасибо Кролику, улестил. Вокруг грохотало и визжало железо – это был нерабочий тоннель, в котором не было ничего, кроме мусора и мотовоза с платформой. Прикрываясь этим мотовозом, кировские пошли на нас в атаку. Там стояли старые самодельные гермоворота, запертые каким-то предателем.

Кролик было попытался их открыть, но механизм заело. Кабели тут давно сгнили, да и вряд ли электропривод был запитан. Кролик начал крутить баранку ручного привода, но тут-то его и достали. Я стоял совсем рядом и увидел, как разрывается его лётная куртка на спине, – будто изнутри кто-то хочет пролезть наружу через коричневую кожу. Только потом мне в глаза плеснуло кровью, а в ноздри дало горелым.

Кролика мне не очень было жаль, но всё же он был одним из немногих, с кем я мог говорить о чём-то, кроме жратвы и быта. И теперь стало ясно, что в чёрную тьму тоннеля пролез маленький для всего человечества, но огромный для всех для нас пушной зверёк и, поводя носом, выбирает, с кого из нас он начнёт.

Пришло время убивать, и мне нужно собраться. Я лёг за стопку каменной плитки и выцелил медленно идущих к нам победителей. Вот как я изменился с момента начала путешествия. Плавно, как меня учили, я подвёл мушку к шее идущего вторым. Именно вторым, потому что первый обязательно обернётся на звук.

Так и вышло, и вторая пуля была для него. Но тут я немного не рассчитал, и она вошла чуть ниже, чем я хотел.

Вот я и убил человека, даже двух. Я думал, что буду долго прислушиваться к этим ощущениям внутри себя, к тому, как изменяется сознание после того, как впервые убиваешь. Но ничего я не почувствовал, кроме удовлетворения от точного попадания. Так я радовался, когда точно попадал в цель из рогатки. И тут то же самое, это были враги, мы сошлись в бою, и я их положил. А сейчас, может быть, положат меня и потом меня съедят тоннельные крысы, у которых не будет на шее розовой ленточки.

Я попал, попал, попал! И два тела создали помеху для наступающих, а это нам и было нужно. Вот только летуны, может, когда-то и поднимались в воздух, во что я не верил, но стреляли они отвратительно.

Стрелять в тоннелях всегда очень страшно – пули рикошетируют от ячеистых тюбингов, совершенно невозможно понять, откуда стреляют. И летуны били очередями, особенно не целясь. Воздух наполнился свистом пуль и треском крошащейся тюбинговой крепи. Страшно представить, что было бы, если бы тюбинги были чугунными.

Вот кировские были куда более страшными бойцами – хуже вооружёнными, отвратительно подготовленными, но удивительно бесстрашными. Летуны стреляли куда меньше, сразу распределив цели, но кировских всё же было куда больше.

Нормальный такой Сталинград происходил вокруг меня, и бойцы той стороны были в таких же коротких ватниках, что я видел на картинках в старых книгах. На правильной ли я стороне? И вообще, есть ли тут правильная сторона, вот это мне было совершенно непонятно. Ясно только одно: нужно увидеть отца, а там всё станет понятно.

Потом они двинули вперёд мотовоз, откуда в нашу сторону сразу же забил короткими очередями пулемёт. Тут, понятное дело, всё стало просто: кто кого подсветит первый, тот и выиграл. Яркий свет фар слепит, и ты превращаешься в жалкого зверька, мечущегося в луче прожектора.

Двум летунам, что выбежали вперёд, тут же разнесли их бестолковые головы. Я впервые видел, как разлетается человеческая голова. Как мяч с водой, который лопнул при ударе.

Тут кто-то из более или менее хладнокровных летунов ослепил мотовоз очередью по фарам.

А я пока прятался. «Спокойно, ещё спокойнее, я, конечно, уже не тот мальчик, что бредил об отсутствующем отце, но всё же это ваша кровавая бойня, а не моя кровавая бойня. Ну, бойня, но не надо уж увлекаться. „Всякая критика должна быть в меру“, как сказал начальник станции „Сокол“ на встрече со свинарями», – уговаривал я сам себя.

Но всё кончилось довольно быстро – летуны, наконец, застрелили машиниста чужого мотовоза, и, падая, тот нажал на реверс. Мотовоз пошёл понемногу обратно, и кировские побежали. То есть они как бы побежали, но в тоннеле сработали заложенные накануне осколочные мины, и те, кто бежал быстрее всех, уже веря в спасение, превратились в решето.

Летуны побежали по тоннелю на соединение со своими товарищами, среди которых был и мой отец, разумеется. Наконец я увидел отца издалека. Я смотрел в его спину, обтянутую форменным кителем гражданской авиации. Я узнал его сразу. Но вот он повернулся и, увидев его в профиль, я вдруг засомневался. Зачем это всё, вдруг это не он? Я всегда верил, что смогу найти отца. Отец был большой и красивый, так я думал о нём в детстве. Сейчас я понимаю, что он не был по-настоящему красив, рост был у него небольшой, но главное, он был очень умный. Ума ему было не занимать, и я не верил, что такой хитрый человек, как мой отец, может пропасть – даже в этом аду.

«Но нет, это обязательно он», – решил я наконец.

Ведь об этом я молил несколько лет тех богов, что были под рукой. Сбылись все мои мечты, но я не был счастлив, потому что то, что началось потом, было хуже войны.

Расправа над кировскими вершилась прямо в тоннеле, у незримой демаркационной линии между станциями, превращая врагов в путевые знаки для вероятных гостей. Я так понял, что место было выбрано именно в показательных целях. Для удобства пленных поставили на колени. Лётчик сам стрелял в затылок побеждённым. Я привык, что в подземных войнах пленных не берут, но в жизни такое видел впервые.

– Банг! – и новый пленный валился на сторону.

– Банг! – падал другой.

Но нет, это не мог быть он! Отец был хитрым, он любил розыгрыши, но никогда не был жестоким убийцей.

Я смотрел на предводителя в синем кителе с золотыми шевронами, и узнавание понемногу покидало меня, как отступает вода в море при отливе. Теперь он сидел на передней площадке трофейного мотовоза, свесив ноги, и курил какой-то невообразимый их местный самосад.

Нет, это был не он! И счастье заполнило меня. Нет, это не отец, и поиски мои снова будут казаться бесконечными. Нет, даже наверняка я ничего не найду, да только это лучше, чем иметь отца-людоеда.

Надо было уходить, но оказалось, что это не так просто. Я бежал на север по тоннелю, но успел дойти только до знака «Граница станции». Меня поймали там, и огромный сибиряк, с которым мы только что плечом к плечу дрались с кировскими, связал мне руки за спиной. Он ухмыльнулся: «Шаг вправо, шаг влево – попытка к бегству, прыжок на контактный рельс – провокация».

И меня погнали к Лётчику.

– А с этим что делать?

Лётчик недоумённо посмотрел на своего подручного.

– Ну, типа, новенький на волю хочет. Без спросу ушёл. Я объяснил, конечно, что от нас не уходят, но он…

– Пусть идёт, – и снова затянулся своей вонючей папиросой.

Нет, это был не он. Точно-точно.

И я пошёл в сторону «Балтийской» без всякой надежды встретить своих. Собственно, совершенно было непонятно, кто теперь для меня «свои». Владимир Павлович наверняка свалил, а уж в том, что Математик с Мирзо уже на пути к Москве, у меня не было никаких сомнений.

Да только на деле оказалось всё по-другому. Я увидел странный, еле угадываемый в темноте силуэт человека, выглядывавшего из сбойки. Это был Владимир Павлович, он помахал мне рукой. Математик со своим адъютантом пошли на разведку наклонного хода, а Владимир Павлович остался ждать меня в сбойке между тоннелями. Наши наниматели предложили было трогаться без меня. Я им действительно был не нужен, это Владимир Павлович был у нас железнодорожный спец, а моя лётная карьера кончилась, ни к чему я им был, разве что кинуть врагам под ноги, если нас кто-нибудь будет преследовать. «Вперёд! – кричал наш лысый математический друг. А я ему так: „А пошёл на…“, – и сам себе удивился, ведь я отвык ругаться за двадцать лет. Причём я-то знаю, что ругань просто не приводит ни к какому результату. Я понимал, о чём говорит Владимир Павлович. Бывают минуты усталости и напряжения, когда люди забывают обо всем, чему их научила цивилизация, и такая минута наступила у Владимира Павловича, хотя ни разу я не видел его раздражённым.

– Они ещё помахали у меня перед носом стволами, но я сказал: «Стреляйте! Наконец-то мне представился случай разбить вам нос, прежде чем меня пристрелят. Начинайте, слюнтяи поросячьи!»

Последние слова совершенно не вязались с видом Владимира Павловича, и я решил, что они откуда-то из его прошлой жизни. Мы как бы почуяли волю, словно двое слуг, что понемногу поняли слабые места господ.

Одним словом, Математик с Мирзо проглотили бунт на корабле и ждали меня, чтобы идти на Васильевский остров.

Мой товарищ замолчал, видимо, ожидая, что я расскажу. Но я, медля, сел прямо на бетон, придумывая ответ на понятный, но неозвученный вопрос. Но никто ничего не спрашивал. Владимир Павлович, видимо, догадался, что если я ничего не говорю, всё так плохо, что и рассказывать больно.

И он был прав. Как было написано в каком-то журнале, что я читал в детстве: «Лучше жевать, чем говорить». Эти слова вылетали на картинке у человека изо рта, и его выбор был ясен.

И, вспомнив этот рисунок, я произвёл осмотр консервов в мешках и в одной из них обнаружил банку с холодными бобами, перемешанными с большими кусками свинины. Я поманил Владимира Павловича и начал молча жрать. Ложка была с длинной ручкой, одна на двоих, и мы поочередно запускали её в кастрюлю. Я был совершенно убежден, что никогда в жизни не пробовал ничего лучше, и это тоже было по вкусу похоже на рассказ в одной из тех книг, что я читал в детстве.

– Мамой клянусь, – с полным ртом пробормотал я, – только тут стало понятно, что такое настоящая «большая жратва».

Математик и Мирзо появились в самый разгар нашего приятного занятия.

– Что нас задерживает? – спросил Математик недовольным голосом. – Тронемся мы когда-нибудь или нет?

Вместо ответа Владимир Павлович зачерпнул ложкой бобы, облизал ее и передал мне. Мы не произнесли ни одного слова, пока банка не была вылизана дочиста.

– Ну, ясно, мы тут балду пинали, – сказал я, утирая ладонью рот. – Ничего не делали. И конечно, мы опаздываем. И все это по моей вине. Правда-правда, я понимаю.

Пока мы шли вдоль путей, Владимир Павлович объяснил ситуацию.

Оказалось, что Математик с товарищем так и не нашли девушку, что искали, а девушка была им нужна позарез. Всё-таки чувство родства было у Математика, зря я в нём сомневался.

Мы жили в странных помещениях «Технологического института», сразу за мастерскими, поэтому сквозняки всё время доносили до нас запахи пайки, горячего металла и какой-то химии. Место было – неважнец, сырое, да и питание скудное. И дни шли не слишком весёлые, хоть я и радовался каждому. Дни страшные, голодные, когда дневная пайка сводилась к заметной горстке отвратительной толокнянки на ладони. Но я любил, горько любил эту ужасную, хрен откуда взявшуюся, с каких йодистых и илистых берегов появившуюся невскую сырость.

На стене Владимир Павлович указал мне табличку с указаниями. Там, на картонке с жёлтыми пятнами, значилось: «15 СВК в составе ГРД, ООД, 1/2СГ 2АЦ (это 2/7 КПТ), ГМЕХАТ и 1 СГ без 1 зв. следует для выполнения СНАВР на ОНХ МАШ 32 в районе КПП 11, 12, 8 по выводу людей из ПРУ13 и убежищ 10, 11 и дальнейшей работы в ОП ОМП согласно приказу НГО ОНХ-2».

– Что это за галиматья? – спросил я.

– Это не галиматья, – отвечал Владимир Павлович, – это совершенный новый язык, сейчас почти утерянный. Я и то не помню все слова. Вот ОНХ – это объект народного хозяйства, ПРУ – противорадиационное укрытие, СВК – сводная спасательная команда. СНАВР – срочные и необходимые аварийно-восстановительные работы. А вот из чего у них состояла команда, я и не понимаю. Вот ГМЕХАТ – это что-то механизированное… Нет, не помню. В общем, «в восемь радиационная тревога, в девять начинаем полную эвакуацию». Двадцать лет, значит, висит, а может, и все сорок, судя по «народному хозяйству». Никуда не делась, а где эти спасательные команды, где этот объект народного хозяйства номер два?

Но за то время, пока я вёл свои, слава богу, неудачные поиски, Математик вёл свои, и они были куда более перспективны.

Оказалось, что Математик нашёл ссылку на какого-то Ваську, который мог знать таинственную девушку. Ему объяснили, что Васька – это Васильевский остров, да только и тут он проявил настойчивость и нашёл возможный адрес девушки. Ему кто-то помогал из местных, и сдаётся мне, небескорыстно.

Владимир Павлович демонстративно поинтересовался местом, куда предстоит держать путь. Я его про себя одобрил, теперь я уже много чего узнал о подземном Петербурге: и об огромных городах, и об анклаве мусульман на севере, которые жили у Озерков и Коломягах. В Курбан-байрам, кстати, запах баранины доходил до «Петрогадской». Я узнал о войнах за запретный товар на «Улице Дыбенко» и о мрачных Блокадниках, существах, что жили вечно и понемногу стали оракулами и судьями. В общем, довольно я узнал, например, что есть масса мест, куда чужак, едва сунется, сразу превратится в экспонат Кунсткамеры. Только плавать будет не в спирте, а в подземных реках.

И Владимир Павлович настойчиво спросил:

– Какой точно адрес?

Математик показал ему какую-то бумажку:

– Пятая линия, девяносто семь, одиннадцать.

И вот мы поехали на «Василеостровскую», долго и путано пробираясь вперёд. Утром Математик снова сверился с бумагами и картами. Он несколько раз всмотрелся в магическую бумажку, на которой по-прежнему значилось «5-я линия (тут была непонятная закорючка), 97 11». Но, скосив глаза, я видел, как недоверчиво он на неё смотрит, будто цифры за ночь могли поменяться местами.

Мы вышли с «Техноложки» и, когда начали торговаться за дрезину на «Сенной», прямо из тоннельной темноты к нам вышел Семецкий. Лицо у него было одухотворенное, и я понял, что он рвётся прочитать нам новое стихотворение. Читать ему не дали, но на дрезину взяли.

Дрезина ехала медленно, и я лениво смотрел, как вьются по стенам десятки проводов – толстых и тонких, да мелькают путевые знаки.

Всю дорогу сюда я двигался сначала по путевым знакам своих снов, а потом по путевым знакам метрополитена, да всё счастья не нашёл.

И знаки-то оказывались фальшивыми – я вспомнил перечёркнутый круг в тупике перед заложенным тоннелем, говорившим, что это, собственно, тупик. А потом тупик оказался как раз проходом, из-за которого пошла вперёд кировская братва.

Владимир Павлович сидел рядом, нахохлившись, как больная птица.

Вдруг он встрепенулся и сказал:

– А знаешь, в чём главное сходство Москвы подземной и подземного Питера? А вот в чём – тут воздух один и тот же. На поверхности он разный, там всякие бордюры с поребриками, подъезды с парадными, а внутри – так одна атмосфера. Это, Саша, социальная атмосфера осажденного города, где разница между богатством и нищетой заключается в обладании куском конины…

Это были странные слова, ну откуда взяться у нас конине? Наверное, он хотел сказать – свинины.

Но, несмотря ни на что, мы передвигались с удобствами и добрались до «Василеостровской» довольно быстро и вот уже стучали в двери внутреннего периметра перрона. С официального разрешения хозяев поднялись на поверхность, никого не таясь.

Мы сразу же нашли гигантский заброшенный супермаркет, где разжились двумя тележками на колёсиках. Рюкзаки были погружены в тележки, которые по разбитой мостовой ехали плохо, но всё же это было лучше, чем тащить эту тяжесть на себе.

Мы дошли до конца 5-й линии, но обнаружили, что никакого 97 дома на ней нет и быть не может. Нумерация домов обрывалась раньше, и последним было здание какого-то завода, видимо, оборонного, судя по огромным металлическим бочкам, раскатившимся из его ворот. Бочки были из нержавеющей стали, почти не тронутые временем. Они лежали посреди улицы, похожие на секции секретных ракет.

– Стойте, – вдруг осенило меня. – А не может быть так, что это дом одиннадцать, а квартира девяносто семь. То есть наоборот, понимаете?

Математик понял меня мгновенно.

– Собираемся, – скомандовал он.

И мы, поднявшись, безропотно потрусили обратно. Наконец мы остановились перед искомым домом, огромным, уходящим в глубь квартала, с каким-то внутренним двориком.

Дом выглядел удивительно обшарпанным и даже оброс неприятным фиолетовым плющом. Я вообще заметил, что тут довольно много было этого плюща, что рос он непонятно откуда, но опутывал целые кварталы. Но мне-то, обсыпанному пыльцой Царицы ночи, было не привыкать.

Мы поднялись на четвёртый этаж и нашли квартиру. Оказалось, что какие-то гигантские апартаменты тут были нарезаны на крохотные комнаты. Оттого-то в адресе значилась цифра 97. Да только одна фальшстенка обвалилась, и дыра вела в соседнюю квартиру, совсем иную по стилю.

Это было жилище довольно странного человека, украшенное многочисленными пластмассовыми финтифлюшками, лепниной и позолотой такого радикально-химического свойства, что двадцать лет безвременья её не брали. Даже ванная на гнутых разлапистых ножках была золотой. Но тут я уж не знаю, что это было за золочение.

Семецкий опять сбежал в дальнюю комнату, как в доме на Австрийской площади. Ситуация повторилась в точности. То есть расстановка сил была та же: мы в засаде, а неизвестные аборигены были потенциальной добычей. И Семецкого точно так же заперли в дальней комнате, чтобы никого не спугнул, только тут он не мог вылезти в окно. В скалолазании он не был ещё замечен. Меня поставили в угол на кухне, чтобы не мешался, а мне только это и было нужно. Я там как школьник, чуть ли не ковырялся в носу – это Математик искал своего родственника, а не я – отца. Не мой был это праздник.

Хоть сидение наше в засаде повторилось, но совершенно с другим результатом. Не навалился ещё вечер, как мы услышали шаги. Те, кто поднимались по лестнице, явно ничего не боялись. Компания молодых людей ввалилась в квартиру, и как только они зашли все, Мирзо тихо прикрыл входную дверь.

Перед нами, притаившимися в разных комнатах, бродили довольно странные аборигены. Были они молоды, вовсе не на какие отбросы общества не похожи, а напоминали скорее музыкантов из симфонического ансамбля. Все в чёрном, то есть в длинных чёрных плащах и широкополых шляпах. Они принесли в эту пустую квартиру какие-то мешки и, судя по всему, собирались тут ночевать. Кто-то зажёг папиросу, и я понял, что это не табак, а какая-то трава. Плохо я знал, как пахнет конопля, а наверное, это всё же была она.

И вот тут Математик вышел из своего укрытия и спокойно, но довольно громко позвал:

– Лена!

Одна из девушек сдавленно вскрикнула, а её спутники замерли на месте. Один из чёрных стал выдирать из-под пальто какое-то оружие, но Мирзо прямо от живота дал короткую очередь, которая снесла молодого человека в сторону. Он упал на колени, из груди его бил прямой фонтанчик крови. Сердце выталкивало жидкость порциями, и оттого казалось, что он плюётся на грязный пол. И вот он завалился, потеряв свою странную шляпу.

Видимо, я засмотрелся на это, потому что один из чёрных оказался неожиданно близко от меня. Ба! Да это была девушка, я сначала этого не понял, потому что она была высока ростом, а длинное пальто скрадывало фигуру, Своей шляпы она тоже лишилась, да только это её не смущало. Она не подбежала, а как-то подпрыгнула ко мне и с размаху треснула мне кулаком в подбородок. «Вот это удар», – подумал я, прежде чем она кулаком впечатала меня в стену. Сознания я не потерял по совершенно непонятной мне причине.

Эта сумасшедшая девка напоследок пнула меня ногой, рванула на себя дверь, оказавшуюся рядом, на которую я, признаться, не обратил внимания. Треснули ветхие обои, посыпалась штукатурка, и девушка, дробно стуча ботинками, ринулась вниз по лестнице чёрного хода.

«Ну ни фига себе, сходил за хлебушком…» – как обычно говорил начальник станции «Сокол», рассказывая анекдот о том, как из-под мотовоза выкатилась окровавленная голова.

Голова у меня и правда почти отваливалась. В комнате ситуация между тем изменилась. Девушка рвалась из рук Мирзо и кричала непонятное:

– Лукас! Лукас!

Обращалась она, видимо, к убегавшей. Один из чёрных валялся, как и прежде, в центре комнаты, и под ним уже натекла довольно большая лужа чёрной жидкости. Второй полулежал в углу, не дёргаясь, а Владимир Павлович стоял у стены, меланхолично насвистывая, будто всё происходящее к нему никакого отношения не имеет. Математика не было видно.

Я осмотрелся: мой затылок оставил на штукатурке небольшую, но хорошо видимую вмятину с расходившимися от центра трещинками. Потирая голову, я пошёл к остальным и

Date: 2015-09-02; view: 268; Нарушение авторских прав