Желание Есенина написать о Ленине. Спектакль «Пугачев». Розыгрыш И. Н. Розанова

Как-то я сказал Есенину о том, что, бывая в Кремле, иногда встречал Ленина. Он повел меня вниз, в комнату (это происходило в «Стойле Пегаса») и стал самым подробным образом расспрашивать о Владимире Ильиче. И как Ленин ходит, и какое у него лицо, и какие жесты, и как он смеется, и как смотрит на собеседника и т. д., и т. п. Но что мог ответить я, мало видевший его?
Сергей спросил, кто, по моему мнению, может как следует рассказать о Ленине. Я назвал В. Д. Бонч-Бруевича, который был связан с Владимиром Ильичом, когда тот еще жил за границей.
— Я должен, должен знать о Ленине все, что можно! — сказал Есенин.— До Бонч-Бруевича не доберешься, а меня обещали познакомить со стариком коммунистом, который много знает о Ленине...
По Кузнецкому мосту быстро шагал Айзенштадт — была зима 1920 года, на улице гололедица. Давид Самойлович плохо видел, попадал ногой на лед, скользил, поругивался.
— Что вы так спешите? — спросил я, пожимая ему руку.
— Иду смотреть библиотеку. Есть старинные книги о Пугачеве. Сергей Александрович просил купить их все, если можно.
Так я впервые узнал, что Есенин начал работать над «Пугачевым».
В следующем году он ездил в Самару, оренбургские степи, посещал те исторические места, где Емельян Пугачев собирал свою рать в поход против армии Екатерины II. Летом того же года Сергей читал первый вариант своего драматического произведения в Ташкенте, на квартире поэта и издательского работника В. Вольпина.
Вернувшись в Москву, Есенин продолжал работать над «Пугачевым». Он читал его в театре Мейерхольда труппе, полагая, что Всеволод Эмильевич поставит на сцене это произведение. Но Мейерхольд считал, что «Пугачев» сильное лирическое произведение, в котором отсутствует драматургическое действие, и от постановки отказался.
Выступал Сергей с чтением «Пугачева» в Доме печати. Там некоторые литераторы, критикуя произведение, считали, что Пугачев и есть сам Есенин с его бунтарской темой и имажинистическими образами.
Был объявлен литературный вечер Сергея в «Стойле Пегаса» с чтением «Пугачева». Пускали в кафе только режиссеров и актеров московских театров, писателей, поэтов, журналистов. Есенин был в очень хорошем настроении: в этот день он получил контрольный экземпляр «Пугачева». Он положил эту книгу на стол, за которым восседал председательствующий Мариенгоф, и прочел свою вещь с такой силой, которая превосходила его обычные чтения. Я видел, как некоторые артистки, режиссеры подозрительно сморкались. Однако те же люди, выступая с оценкой «Пугачева», стали говорить о драматургической слабости произведения.
Все эти оценки задели меня за живое. Волнуясь, я сказал: если сейчас, в чтении автора, «Пугачев» вызывает на глазах слезы (здесь я назвал фамилии замеченных мной артисток и режиссеров), то что же будет делаться со зрителями, когда эта вещь пойдет в оформлении хорошего художника, в постановке опытного режиссера и в исполнении достойных артистов?
В конце вечера Есенин выступил с авторским словом. Он считал, что в «Пугачеве» первостепенное место отведено слову, и не хотел переделывать пьесу таким образом, чтобы в ней на первый план выступало действие. Он не скрывал, что «Пугачев» — пьеса лирическая: так должно ее рассматривать, так должно ее ставить на сцене...
В этот вечер Сергей подарил мне контрольный экземпляр «Пугачева» с надписью: «Матвею Ройзману с любовью. С. Есенин. 1921».
В 1922 году появилось немало положительных рецензий о «Пугачеве»: академика П. С. Когана, С. М. Городецкого, Н. Осинского (В. В. Оболенского) и др.
Шершеневич и Мариенгоф затеяли в «Театральной Москве» полемику о «Пугачеве»: Вадим доказывал, что произведение Есенина несценично, Мариенгоф возражал...

Увы! Потребовалось почти полстолетия, чтобы, наконец, первую постановку «Пугачева» осуществил заслуженный артист РСФСР Юрий Петрович Любимов в Московском театре драмы и комедии на Таганке. В этой постановке участвовали режиссер В. Раевский, художник Ю. Васильев, композитор Ю. Буцко.
Спектакль условен, начиная с оформления: сцена — плаха с врубленным в нее топором, помост, по которому скатываются после казни отрубленные головы или тела убитых. Три колокола на деревянных шестах с прикрепленными к языкам веревками, и каждый раз у колоколов разные звуки: горе, веселье, набат и т. д. Если плаха — символ крепостной Руси Екатерины II, то подвешенные и вздрагивающие на веревках — слева мундир вельможи, справа рваная одежда крепостного — символы пугачевского восстания.
А обнаженные по пояс повстанцы — разве это не говорит о том, что они — доведенные до отчаяния, закрепощенные белые рабы? А эти три мальчика с зажженными свечками в руках, поющие: «О, Русь!» — разве не сошли они со страниц Есенина?
Очень помогают спектаклю пантомимы. Особенно запоминается сцена, когда на глазах зрителей как бы строятся потемкинские деревни, и нищие, замордованные крепостные выходят с цветами встречать «матушку-царицу». А «матушка» известна тем, что подослала убийц к своему супругу Петру III, а потом, будучи на троне, по количеству своих любовников превзошла цариц и королев всех эпох и народов. Кстати, по количеству любовников, одариваемых ею поместьями с крепостными душами.
И вот против такой монархини восстает бедный донской казак-хлебопашец Емельян Пугачев. Он убежал с царской службы, был схвачен, посажен в тюрьму, как зверь, на цепь, но с помощью своего караульного освободился и скрылся в Польше. Он повидал, как страдает народ в разных краях Руси. Назвавшись именем убитого Петра III, в личину которого ему противно рядиться, он поднимает в поход яицких (уральских) бедных казаков, беглых крестьян. В ряды его войска устремляются крепостные рабочие на Урале, башкиры, татары, калмыки, киргизы, словом, так называемые «инородцы». Одаренный предводитель восстания, глава организованного им повстанческого штаба, Пугачев не только руководит боями, но и сам участвует в них, судит помещиков и взятых в плен врагов.
Испуганные Екатерина II и ее фавориты ищут пути, чтобы любой ценой избавиться от Пугачева — Петра III. Губернатор Рейнсдорп подговаривает острожника Хлопушу убить Емельяна, а за это обещает свободу и золото. И вот Хлопуша среди повстанцев:

Уж три ночи, три ночи пробиваясь сквозь тьму,
Я ищу его лагерь, и спросить мне некого.
Проведите ж, проведите меня к нему,
Я хочу видеть этого человека!

Есенин с такой потрясающей силой читал монолог Хлопуши, что любая аудитория устраивала ему овацию.
Великолепно прозвучал этот монолог в Театре на Таганке, произнесенный артистом В. Высоцким. (Вообще Сергей тщательно выписал роль Хлопуши, как и Пугачева.) Долго и много говорили о том, что в «Пугачеве» нет драматургического сюжета. А разве это не сюжет: Хлопушу посылают убить Пугачева, а он становится его данным соратником?
Заслуга первого постановщика на советской сцене «Пугачева» Юрия Любимова состоит в том, что он сумел так прочитать драматическую поэму, как назвал ее автор, что она прозвучала гимном революционной борьбе за попранное человеческое достоинство, за свободную жизнь.
И обидно, что этому заслуживающему поощрения спектаклю театральные критики и рецензенты уделили внимание в трех-четырех газетах, хотя эта постановка по-новому освещает творческий путь великого советского поэта Сергея Есенина, написавшего Пугачева, безусловно, под большим влиянием Октября.
Однако я покривил бы душой, если бы не написал о своих размышлениях со всей искренностью. Можно предположить, что Ю. П. Любимов пришел к условному театру без декораций, без грима вполне самостоятельно. Но мне, видевшему многие постановки В. Э. Мейерхольда, как не вспомнить введенные им сценические условности, созданную им школу. Точнее; меня сейчас волнует вопрос, почему Всеволод Эмильевич, высоко ценивший поэзию Есенина, любящий его самого, не поставил в двадцатых годах «Пугачева»? Что удержало великого режиссера?
Есенин как-то сказал:
— Пугачева поставит Всеволод!
— А если нет? — задал ему вопрос кто-то из нас, имажинистов.
— Тогда никто не поставит.
Сергей надеялся на Всеволода Эмильевича. Но ведь и Мейерхольд знал, каким уважением он пользуется у Есенина.
Разве не мог Всеволод Эмильевич довести «Пугачева» до репетиций, пригласить Сергея и наглядно доказать, чего в драматической поэме не хватает? Уверен, Есенин заполнил бы те пробелы в поэме, на которые ему указал бы Мейерхольд! Что же помешало? Ответ единственный: Есенин читал «Пугачева» труппе в сентябре 1921 года, в том же месяце познакомился с Айседорой Дункан, увлекся ею, а в мае следующего года уехал за границу...
В конце 1920 года у Никитских ворот я увидел Есенина: идет и посмеивается. Я остановился, спросил, чему он смеется.
— Ты куда?
— В лавку «Деятелей искусств». Говорят, там хорошие старинные книги.
— В лавку успеешь. Пойдем в «Стойло». Есть хочется. Я пошел с Сергеем, и он рассказал, что сегодня был у Розанова и разыграл его. Я знал Ивана Никаноровича, он расспрашивал меня о Союзе поэтов, о некоторых молодых поэтах, об имажинистах, особенно о Есенине. Меня удивило неожиданное сообщение Сергея: Розанов был милейший человек, очень дружелюбно относился к начинающим поэтам, любил покупать книги старых неизвестных поэтов, чему я был свидетелем в лавке Дворца искусств, и писал об открытых им прекрасных стихах неведомых авторов. Кстати, Есенин относился доброжелательно к И. Н. Розанову.
Сергей был приглашен к нему, старшая сестра Катя провожала его. Есенин сразу предупредил Ивана Никаноровича, что у него в таком-то часу очень важная встреча. Иван Никанорович начал задавать Есенину вопросы, записывать. Сергей стал раздражаться, злиться: он хотел ровно в назначенный час прийти к старику коммунисту, пообещавшему ему рассказать о Ленине. Увлекшись, Розанов продолжал задавать вопросы, и тогда Есенин, торопясь, начал отвечать то, что взбрело на ум.
— Что ж ты ему наговорил?
— Сказал, что мой дед был старообрядческим начетчиком.— Сергей смеется.— Наболтал о себе! Имажинистов прочесал. А потом критиковал Пушкина...
— Сережа! Пушкина?
— Слушай, мне ходьбы до старика верных полчаса, а остается по часам тридцать пять минут. А Розанов спрашивает о «Капитанской дочке», об «Истории Пугачевского бунта»...
— Ты же считаешь «Капитанскую дочку» шедевром.
— Считаю!
— А «Историю Пугачевского бунта» — мудрыми страницами об Емельяне.
— Считаю! А на этот раз я, как свое мнение, изложил Ивану Никаноровичу одну статью, которую где-то читал.
— Сережа!
— А ты что хотел? Чтоб я рассказывал, обдумывая, а старик ушел да еще обиделся на меня. Я и так опоздал на десять минут. Он мне кое-что рассказал и велел зайти на неделе. Разговор о Ленине дороже всякой писанины обо мне!
Некоторое время мы шли по Тверскому бульвару молча. Когда поравнялись с памятником Пушкину, Есенин остановился перед ним, посмотрел ему в лицо и, вздохнув, сказал, как живому:
— Не сердись, Александр!
Когда мы стали спускаться вниз по Тверской, Сергей заявил:
— Кате я велел помалкивать. Ну, а тебя...
— Разве ты можешь меня в чем-нибудь упрекнуть?
— Не могу. Потому и рассказал о Розанове.
— А кому я могу рассказать? Да если я пойду к самому Ивану Никаноровичу и скажу, что ты его разыграл, он же не поверит. Поклеп на Есенина.
Кстати, И. Н. Розанов в своих воспоминаниях (Воспоминания о Сергее Есенине. М., «Московский рабочий», 1965, стр. 298.) пишет: «Как эта автобиография (Есенина.— М. Р.), так и другие рассказы о себе... не вполне совпадают с теми сведениями, которые он сообщает в двух автобиографиях, написанных им лично позднее...»
— А вот когда Иван Никанорович напишет статью,— продолжал я,— те, кто знает твое отношение к Пушкину, не поверят.
— С превеликим аппетитом все скушают! Я пишу об этом потому, чтобы высказанные Сергеем мысли о Пушкине не истолковали бы как двойственное отношение к великому поэту. Знаю, что критики и литературоведы, которые цитируют продуманные дельные воспоминания И. П. Розанова, усомнятся в том, что я рассказываю. Поэтому привожу письмо заместителя главного редактора «Литературной России» Николая Васильевича Банникова, адресованное мне:

«Уважаемый Матвей Давидович!
Подтверждают, что Екатерина Александровна Есенина-Наседкина в беседе со мной летом 1965 года, когда я готовил с ней отрывок ее воспоминаний о поэте для публикации в еженедельнике «Литературная Россия», говорила мне, что Сергей Александрович с большой неохотой пошел беседовать с И. Н. Розановым, что тот неоднократно зазывал его к себе, и что в беседе с Розановым Есенин, от скуки и раздражения, нарочно наговорил ему о себе много неверного. По словам Екатерины Александровны, она сопровождала Есенина на квартиру Розанова.
Н. Банников.
31 августа, 1966 г.».

Есенин долго собирал материал о Владимире Ильиче. Он первый из советских поэтов сказал о Ленине проникновенно и просто:

Суровый гений! Он меня
Влечет не по своей фигуре.
Он не садился на коня
И не летел навстречу буре.
Сплеча голов он не рубил,
Не обращал в побег пехоту.
Одно в убийстве он любил —
Перепелиную охоту.

Сердечные стихи о Великом Человеке!

Date: 2015-08-22; view: 561; Нарушение авторских прав