ГЛАВА VII Этнические отношения между ассирийскими народами и Египтом. Искусства и лирическая поэзия — результат смешения белых с черными

Для западного человека вся древняя цивилизация мира сводится к следующим славным именам: Ниневия и Мемфис, Тир и Карфаген, Аксум и города химиаритов — это всего лишь интеллектуальные колонии двух главных центров. Приступая к характеристике представляемых ими цивилизаций, я уже касался вопроса их соприкосновения друг с другом. Но до сих пор не было речи об исследовании их взаимоотношений. Теперь мы дошли до того момента, когда начинается их упадок, когда значение одного падает, а роль другого продолжает расти благодаря пришельцам, хотя и под другим именем и в другой форме. И автору, по примеру поэтов-рыцарей, пора перенестись с берегов Евфрата и Нила в горы Мидии и Персии и углубиться в степи Верхней Азии в поисках новых народов, которым предстоит изменить лицо политического мира и мировых цивилизаций. Я считаю своим долгом уточнить и определить причины общего сходства между Египтом и Ассирией.

Белые группы, которые создали цивилизации в обеих странах, принадлежали к различным разновидностям расы: без этого постулата невозможно объяснить их глубокие различия. Не считая цивилизаторского духа, которым они обладали в равной мере, у них были отличительные черты, характеризующие их творение. В обоих случаях основа была меланийской и не могла стать причиной различий, и когда пытаются обнаружить различие между их меланийским населением, находят лишь темнокожих с гладкими волосами в Ассирии и негров с курчавой головой в Египте, и нет никаких свидетельств того, что этнические различия между ветвями черной расы предполагают разную степень цивилизаторских способностей. Повсюду, где изучаются последствия смешения народов, оказывается, что черная основа, несмотря на некоторые расхождения, создает сходство разных обществ, придавая им только негативные способности, которые совершенно чужды белому виду. Поэтому перед лицом цивилизаторской ничтожности черных приходится признать, что источник различий следует искать в белой расе, что и среди белых существуют разновидности; и если обратиться к Ассирии и Египту, мы увидим более упорядоченный, более мягкий и мирный, более позитивный принцип небольшой арийской ветви, пришедшей в долину Нила, и отдадим ей первенство над семействами Хама и Сима. Чем дальше история раскрывает перед нами свои страницы, тем больше мы убеждаемся в этом.

Возвращаясь к черным народам, я спрашиваю себя, какие общие отличительные признаки их природы запечатлелись в цивилизациях Ассирии и Египта. Ответ напрашивается сам собой, т. к. базируется на очевидных фактах.

Конечно, это не особый вкус к предметам воображения, не безудержная страсть ко всему, что может привести в движение те части человеческого ума, которые легче всего воспламенить, не поклонение всему, что находится в сфере чувств, и, наконец, не приверженность материализму, который остается таковым при всех облагораживающих его украшениях. Вот что объединяет две самые древние цивилизации Запада: в обеих мы видим последствия такого сходства. В обеих — грандиозные памятники искусства, изображающие человека и животных, живопись и скульптура, украшающая храмы и дворцы и почитаемая населением. Мы замечаем одинаковую любовь к изощренным украшениям, роскошным гаремам, в обоих случаях мы находим женщин на попечении евнухов, стремление к покою, растущую неприязнь к войне и военным заботам и, наконец, те же самые доктрины управления: деспотизм, то иератический, то царский, то аристократический, но всегда безграничный, непомерная гордыня высших классов, беспримерная покорность низших. Искусства и поэзия должны были служить — и служили — самым очевидным, реалистичным и постоянным выражением географического местоположения и эпохи.

В поэзии царит полное отречение души в пользу окружающего мира. Возьмем наугад в качестве примера финикийский жалобный плач в память Суфул, дочери Кабирхиса, начертанный на ее могиле в Эриксе:

Горы Эрикса стекают. Повсюду слышен звон кифар,

и песни, и жалобы арф в доме Мекамоша.

Есть ли еще подобная ей? Ее величие напоминало огненный

поток.

Сильнее, чем снег, блистал ее взгляд… Твоя покрытая грудь

была как сама сердцевина снега.

Наподобие увядшего цветка, наша душа поражена твоей

потерей; душа разбита стоном погребальных песен.

По груди текут наши слезы.

Вот образец лапидарного стиля семитов.

В этой поэзии все пылает, все направлено на то, чтобы затронуть чувства, все внешнее. Такие строфы не имеют цели пробудить разум и перенести его в идеальный мир. Если слушатели не плакали, не рыдали, не разрывали на себе одежды и не покрывали лица пеплом, значит, эта поэзия не достигала своей цели. Оттуда эта тенденция перешла в арабскую поэзию — лиризм без границ, нечто вроде интоксикации, которая граничит с безумием и иногда парит в запредельных высотах.

Что касается изобразительных средств в таком огненном стиле, с крикливыми и чрезмерно экспрессивными выражениями и безудержными ощущениями, потомки Хама и потомки Сима находили сходные образы, напоминающие извержение вулкана и превосходящие по силе выразительности все, что могло внушить энтузиазм или отчаяние певцам других народов.

Поэзия фараонов оставила меньше следов, чем ассирийская, все главные элементы которой мы находим либо в Библии, либо в арабских компиляциях из Ки-таб-Алагхани, Хамаса и других. Но Плутарх пишет о песнях египтян, и есть основания полагать, что спокойный характер этого народа диктовал своим поэтам слова, если и не более разумные, то во всяком случае более живые и теплые. Впрочем, как в Египте, так и в Ассирии, поэзия имела только две формы — лирическую или дидактическую, которую можно назвать исторической: в последнем случае речь шла о том, чтобы излагать факты в напевной и удобной для запоминания форме. Ни в Египте, ни в Ассирии не встречаются прекрасные и великие поэмы, для создания которых требуются способности и качества, не сравнимые с теми, что рождают лирическое излияние. Ниже мы увидим, что эпическая поэзия есть привилегия арийского семейства, поэтому она находит высшее свое выражение у народов этой ветви, в которых присутствует меланийский элемент.

Рядом с этой литературой, такой доступной для ощущений и такой пустой для размышлений, существуют живопись и скульптура. Было бы неправильно рассматривать их по отдельности, потому что если скульптура находилась на довольно высоком уровне, чтобы восхищаться ею, то этого нельзя сказать о ее сестре, которая являлась простым придатком к рельефному изображению, была лишена оттенков и перспективы, а если иногда встречается отдельно в храмовых подземельях, то все равно выполняет орнаментальную функцию и выглядит сиротливо без скульптуры.

Впрочем, сомнительно, что и скульптура могла обойтись без цветового сопровождения и что ассирийские или египетские художники согласились бы представить на суд своих зрителей-материалистов произведения, облаченные лишь в цвета камня, мрамора, порфира или базальта, поэтому разделять эти виды искусства или ставить живопись на один уровень со скульптурой — это значит не понимать их духа. И в Ниневии и в Фивах статуи, горельефы и барельефы можно представить только раскрашенными в самые богатые цвета.

Как безудержно устремлялась египетская и ассирийская чувственности к любым соблазнительным проявлениям материи! К таким образам, всегда стремящимся к крайней степени возбуждения, искусство приходило не через размышление, но через зрение, и когда оно попадало в цель, наградой ему был всеобщий энтузиазм и почти невозможное поклонение. Путешественники, приезжающие сегодня на Восток, с удивлением отмечают, какое глубокое и порой аномальное впечатление оказывают на местных жителей фигурные изображения, и нельзя не признать, вслед за Библией и Кораном, спиритуальную полезность запрета на изображение человеческих фигур у народов, которые столь упорно стремятся перейти грань простого восхищения и сделать из изобразительных искусств самый мощный деморализующий инструмент.

Подобные принципы одновременно и благоприятны и вредны для искусства. Они благоприятны, т. к. без возбуждения масс творчество невозможно. Они вредны, они отравляют и убивают воображение, потому что погружают его в пропасть опьянения, отвлекают его от поиска красоты, т. е. абстракции, которая не имеет отношения к гигантизму форм и магии цвета.

Истории искусства следует еще многое выяснить, и при каждой своей победе она оказывается перед очередной лакуной. Тем не менее, начиная с Винкельма, она сделала много открытий, которые не один раз меняли ее доктрины. Она уже не считает Египет родиной греческого совершенства. Обогащенная новыми знаниями, она ищет эти истоки в свободном выражении ассирийских творцов. Сравнение эгинетических статуй с барельефами Хорсабада наводит на мысль о их близком родстве.

Славу цивилизации Ниневии составляет тот факт, что она далеко продвинулась по дороге, ведущей к Фидию. Однако не к этому стремилось ассирийское искусство. Оно хотело чего-то великолепного, грандиозного, гигантского, возвышенного, но не прекрасного. Посмотрим на скульптуры Хорсабада, и что же мы увидим? Во-первых, мастерство и свободу выражения. Условности в них немного по сравнению с тем, что мы видим в храме-дворце Карнака и на стенах Мемнониума. И все-таки позы здесь неестественные, а мышцы слишком выделены. Идея силы, угнетающей мощи исходит о г всех этих чрезмерных членов, напыщенно напряженных. В туловище, в ногах и руках желание художника изобразить жизнь и движение выходит за все границы. А голова? О чем говорит нам голова? О чем говорит лицо, обитель красоты, идеального замысла, возвышенных мыслей, обожествленного разума? И голова и лицо молчат. Нет никакого выражения в бесстрастных чертах. Как и борцы из храма Минервы, они не говорят ничего, тела сражаются, но лица не страдают и не торжествуют. Потому что нет никакого намека на душу — речь идет только о теле. Творцы изобразили факт, а не мысль, и доказательством того, что в этом кроется единственная причина гибели ассирийского искусства, служит следующий факт: оно достигло совершенства во всем, что не есть интеллектуальное, что обращено исключительно к чувству. Если внимательно рассмотреть орнаментальные детали Хорсабада — вычурные цветы и арабески, — придется признать, что эллинский гений сумел только копировать и ничего не прибавил к этому совершенству.

Поскольку в ассирийском искусстве полностью отсутствует моральная идеализация, оно, несмотря на его высокие качества, не смогло избежать многочисленных чудовищных преувеличений, которые всегда его сопровождали и стали его могилой. В таком духе кабиры и тельхины-семиты изготовили для греков, своих дальних сородичей, эти механические идолы, шевелившие руками и ногами, послужившие толчком для Икара и скоро ставшие объектом презрения для нации, основанной на мужском принципе и не принявшей таких безделушек. Что касается «женских» ветвей Хама и Сима, я совершенно уверен, что эти творения им никогда не надоедали: они не видели ничего абсурдного в имитации истинно материального мира.

Вспомним Мальтийского Ваала с париком и бородой, окрашенными в светлые, красноватые или золотистые тона; вспомним те бесформенные камни, одетые в роскошные одежды и выставленные в качестве богов в храмах Сирии, и перейдем от них к уродливым иератическим куклам из оружейной палаты Турина, тогда будет ясно, что все эти отклонения вполне отвечали наклонностям хамитской расы и ее сестры. Они обе любили ужасное и шокирующее и за неимением грандиозного бросались в страшное и утоляли свои чувства даже отвратительным. Это было естественным дополнением к культу животных.

Данные соображения относятся и к Египту, с той лишь разницей, что в этом, более склонном к порядку, обществе мерзкое и бесформенное не нашло такого развития, как в Ниневии и Карфагене.

Таким образом, цивилизации Евфрата и Нила в равной степени характеризуются преобладанием воображения над разумом, чувственности над духовностью. Признавая, что искусства никогда еще не достигали такой мощи и что, дойдя до опасной черты, они стали сильнее, чем теология, мораль, политика и социальная сфера, мы должны задать вопрос: в чем главная причина этой особенности древних государств?

Я думаю, что у читателя уже есть на него ответ. Однако интересно посмотреть, не было ли чего-нибудь похожего в других местах и в другие времена. Если исключить Индию, в том числе Индию эпохи, последующей за настоящей арийской цивилизацией, ничего подобного в истории не наблюдается. Нигде и никогда человеческое воображение не было так свободно от всяких оков и не испытывало такого жадного стремления к материальной стороне жизни и к извращению. Это свойственно в первую очередь Ассирии и Египту. Установив этот факт, прежде чем сделать выводы, рассмотрим еще одну сторону вопроса.

Если вслед за греками и самыми компетентными судьями мы признаем, что экзальтация и энтузиазм — это и есть жизнь гения искусств, что этот гений граничит с безумием, тогда его творческие истоки следует искать не в организующем принципе нашей природы, а в глубине наших чувств, в дерзких взлетах чувств, которые примиряют разум и видимость, чтобы извлечь из этого союза нечто, что нравится нам больше, чем действительность. Итак, мы увидели, что в обеих древних цивилизациях именно белый элемент — хамиты, арийцы, семиты — служил организующим, дисциплинирующим и законотворческим фактором. Отсюда неизбежно следует вывод: источник искусств чужд цивилизаторским инстинктам. Этот источник скрыт в крови черных. Эта всеобщая мощь воображения, характерная для первых цивилизаций, не имеет иной причины, кроме растущего влияния меланийского принципа.

Если это предположение обоснованно, тогда сила воздействия искусств на массы всегда прямо связана с количеством черной крови. Чем больше места занимает в этническом составе народов меланийский элемент, тем сильнее проявляется буйство воображения. Это можно подтвердить историческим опытом. Составим следующий список, в первую строку которого внесем ассирийцев и египтян. Рядом с ними впишем индийскую цивилизацию периода после Сакья-Муни.

Date: 2015-08-24; view: 423; Нарушение авторских прав