ГЛАВА III Приморские ханаанеяне

Во времена Авраама хамитская цивилизация находилась в расцвете своего совершенства и своих пороков. Одной из самых заветных ее территорий была Палестина, где процветали ханаанские города благодаря своим торговым связям с многочисленными колониями. Нехватка населения в городах с лихвой компенсировалась тем счастливым обстоятельством, что у них не было конкурентов ни в производстве тканей, ни в красильном искусстве, ни в судоходстве.^[70]

Все упомянутые выше источники богатства были сосредоточены в руках их создателей. Но в качестве примера того, насколько малоуспешная торговля определяет жизненную силу нации, можно заметить, что финикийцы, исчерпав первоначальную энергию, которая когда-то привела их с берегов Персидского моря на побережье моря Средиземного, не сохранили ничего от прежней политической независимости.^[71] Конечно, они управлялись чаще всего по своим собственным законам и в своих прежних аристократических формах. Но в принципе ассирийское могущество положило конец их независимости. Они подчинялись распоряжениям с берегов Евфрата. Когда во время внутренних волнений они пытались сбросить это иго, единственной поддержкой для них был Египет, т. е. возможность заменить господство Ниневии на диктат Мемфиса. Другой альтернативы у них не было.

Помимо превосходства двух крупных империй, между которыми ютились ханаанские города, существовал еще один фактор, заставлявший финикийцев постоянно лавировать между могущественными соседями. Земли Ассирии и Египта — особенно Ассирии — представляли собой рынки сбыта для Сидона и Тира. Впрочем, ханаанеяне добирались и до других стран со своими пурпурными тканями, изделиями из стекла, благовониями и пряностями, от которых ломились их склады. Однако, когда их длинные черные суда с высокой носовой частью касались почти девственного песка греческих берегов или побережья Италии, Африки, Испании, экипажи находили там довольно скудную добычу. Длинную барку вытаскивали на берег темнокожие гребцы в красных коротких туниках. Их встречали жадные и удивленные взгляды аборигенов, а высокомерные путешественники в окружении семитских наемников раскладывали богатые товары перед взором царьков и вождей, собравшихся со всей округи. По мере возможности они требовали взамен драгоценные металлы, например, так происходило в Испании, богатой таким товаром. С греками обмен шел на скот, древесину или рабов, так же как и в Африке. Если представлялся случай и если на стороне торговца был перевес, он со своими людьми беззастенчиво забирал красивых девушек, девственных царских наложниц или служанок, детей и юношей, пригодных к работе мужчин, чтобы увезти добычу на родину; так, с глубокой древности стали широко известны жадность, трусость и коварство хамитов и их союзников. И не удивительно, что эти торговцы внушали страх и ненависть в прибрежных странах, где им еще не удалось утвердить свое господство. Короче говоря, они занимались в чужих землях эксплуатацией местных богатств. Запад интересовал их только тем, что можно было оттуда взять, причем как можно дешевле. Наши страны давали им сырьевые материалы, которые в Тире, Сидоне и других ханаанских городах перерабатывали и продавали готовые изделия в Египте и Месопотамии.

Походы финикийцев не ограничивались Европой и Африкой. Благодаря своим очень древним связям с арабами-кушитами и потомками Иоктана они торговали благовониями, пряностями, слоновой костью и эбеном из Йемена или более удаленных мест, например, из Восточной Африки, Индии и даже Дальнего Востока.^[72] Но их внимание было приковано к западным странам, где они являлись монополистами, и именно между этими захваченными землями и обоими крупными центрами современной им цивилизации они осуществляли во всей полноте свою уникальную функцию.

Таким образом, их существование и их процветание оказались тесно связанными с судьбами Ниневии и Фив. Когда в этих странах наступали трудные времена и потребление падало, немедленно страдала промышленность и коммерция в Ханаане. Если цари Месопотамии были недовольны политикой финикийцев или хотели оказать на них давление, не прибегая к мечу, они принимали фискальные меры против притока западных товаров в ассирийские страны или в египетские провинции, что причиняло патрициям Тира гораздо больший вред и ущерб, чем целая армия с конницей и колесницами. Таков портрет древних финикийцев, столь гордых своей торговой деятельностью, столь развращенных и низких в своих пороках, обладающих призрачной независимостью и униженно склоняющихся перед могущественными потребителями.

Управление городов побережья с самого начала было сугубо теократическим. Это было в характере расы Хама. Дело в том, что первые белые завоеватели пришли в среду темнокожих с таким явным превосходством — и в образе мышления и в силе воли, — что суеверные аборигены не нашли ничего более разумного, чем объявить их богами. Поэтому американские племена с такой настойчивостью вопрошали испанцев, не спустились ли те с небес, и несмотря на отрицательный ответ, продиктованный христианской совестливостью, продолжали считать, что пришельцы скрывают свое божественное происхождение. Поэтому нынешние племена Восточной Африки называют европейцев богами.^[73]

Белые хамиты, очевидно, без труда привыкли к такому почитанию. Но по мере того, как происходило смешение крови и чистая раса превращалась в мулатов, появлялись гибриды — сильные и уверенные в себе. Они имели общую генеалогию с древними завоевателями, и когда закончилось царствование богов, началась эпоха жрецов. Деспотизм изменил форму, но от этого не стал менее почитаем. В исторической памяти ханаанеян хранилось воспоминание и о такой неопределенной ситуации, когда они подчинялись авторитету Мел-карта и Ваала, а позже жрецам этих таинственных и могущественных существ.^[74]

Появление семитов было еще одним шагом вперед. В сущности семиты были ближе к богам, чем иератические династии черных хамитов. Они позже отпали от общей ветви, и их кровь имела меньше примесей, чем кровь метисов, с которыми они делили богатства и власть. Тем не менее финикийские жрецы не согласились с таким превосходством в благородном происхождении, потому что «черный» элемент настолько преобладал в них, что они забыли Бога своих богов и их истоки и считали себя автохтонным народом. Кстати, это противоречит утверждению Геродота и свидетельствует о том, что финикийцы не были выходцами из Тилоса. Это означает, что они подчинились нелепым суевериям предков своих матерей. Для этих вырождающихся людей не могло быть и речи о белых переселенцах из Тилоса, пришедших на средиземноморское побережье. Мелкрат и его народ вышли из болот, на которых стояли, их жилища. В других землях и в другие времена индусы, греки, итальянцы и прочие народы имели аналогичное ошибочное мнение о своих истоках.

Но факты — упрямая вещь и не зависят от чьего-либо мнения. Семиты не могли стать богами, потому что в их крови не было чистоты, и несмотря на численное превосходство они не могли добиться безусловного поклонения. Черные хамиты отказали им в приеме в жреческую касту, принадлежность к которой много веков подряд была предназначена группам из того же семейства. Поэтому семиты пренебрегли теократией и поставили во главу угла силу оружия. После довольно острой борьбы управление финикийскими городами сделалось аристократическим, республиканским и абсолютным, в котором не осталось ничего от прежней тройственности составных элементов.

Однако такая форма правления не уничтожила полностью две другие и тем самым сыграла не революционную, а реформаторскую роль, обусловленную ее происхождением, близким к правлению черных хамитов, и с тех пор она пользовалась уважением. В рамках аристократии одно из самых почетных мест было отведено жрецам-священникам. Они занимали вторую ступеньку в государстве, а аристократические семьи продолжали пользоваться прежним почетом. Царская власть вовсе не играла главную роль. Возможно, сами черные хамиты не довели институт власти до необходимого совершенства, о чем свидетельствуют ассирийские государства.

Независимо от того, стоял ли во главе финикийских городов один человек или, как чаще всего бывало, корону делили два царя, выбранные из соперничающих домов, верховная власть была ограниченной и подконтрольной, ей доставались не имеющие значения прерогативы и роскошь без наличия свободы. Можно сказать, что семиты распространили на все подвластные им земли контроль за монархической властью, и что и в Ниневии, и в Вавилоне носители короны были лишь несамостоятельными представителями жрецов и патрициев.

Такой была организация, вышедшая из смешения черных хамитов Финикии с семитами. Цари, или, как их называли, суффеты, жили в великолепных дворцах. Подлинные хозяева государства не жалели ничего, чтобы осыпать роскошью две коронованные головы. Толпы рабов обоих полов, одетых в роскошные одежды, служили прихотям этих смертных, уставших от удовольствий. На страже их садов и гаремов стояли многочисленные евнухи. Корабли со всех концов света привозили женщин им на утеху. Они ели на золоте, украшали себя бриллиантами и жемчугами, аметистами, рубинами, топазами, а пурпур, воспетый древними, был единственным цветом их одежд. Кроме этой роскошной жизни и внешних почестей, предписываемых законом, они ничего не имели. Суффеты высказывали свое мнение по государственным делам — так же, как и другие аристократы, — но не более того; законодательная, судебная и даже исполнительная власть находилась в руках предводителей крупных домов.

Власть последних не имела границ. Как только договор, заключенный между ними, принимал статус закона, все население склонялось перед ним, и даже сами законодатели становились его жертвами. Нигде и никогда эта безличная машина не щадила отдельных людей. Суровые правила внедрялись даже в лоно семьи, самым тираническим образом определяли самые интимные отношения между супругами, давили на плечи отцов, деспотов своих детей, накладывали ограничения на человека и его совесть. На все государство, начиная с последнего матроса, самого забитого рабочего, до высокопоставленного жреца почитаемого бога, до надменного патриция, закон накладывал страшную печать, которую можно выразить так: «Сколько людей, столько и рабов!»

Вот так семиты, объединившись с потомками Хама, понимали и реализовали сущность правления. Я тем более настаиваю на этой концепции, что вместе с семитской кровью она проникла в институты почти всех народов древности и дошла до нынешней эпохи, когда она временно отступила перед более разумными и здравыми понятиями германской расы.

Проанализируем истоки такой строгой организации. Очевидно, что все, что было в ней брутального и отвратительного, происходит из «черной» природы, склонной к абсолютному и к рабству, охотно поддающейся абстрактным идеям, понимать которые она не желает — может только бояться их и подчиняться им. Напротив, в более возвышенных элементах, наличие которых нельзя не признать, в попытке найти равновесие между царской властью, жречеством и вооруженной аристократией, в стремлении к порядку и законности мы наблюдаем инстинкты народов белой расы.

Ханаанские города притягивали к себе семитов, принадлежавших ко всем ветвям этой расы и, следовательно, перемешанных в разной степени. Выходцы из Ассирии несли в себе, вместе с хамитским элементом, совсем другую кровь, отличную от крови семитов, которые пришли из нижнего Египта и с юга Аравии и имели долгие контакты с курчавыми неграми. Северные халдеи с армянских нагорий и древние евреи имели больше «белой» крови. Пришельцы из областей, соседствующих с Кавказом, могли, прямо или косвенно, нести в своих жилах воспоминание о желтой расе.^[75] Они были выходцами из Фригии, а их матери были гречанками.

Каждая волна эмигрантов приносила новые этнические элементы, оседавшие в финикийских селениях. Помимо этих разнообразных связей с семитским семейством были еще коренные хамиты, хамиты из крупных государств Востока, и арабы-кушиты, и египтяне, и чистокровные негры. Короче говоря, два семейства — белое и черное — и даже следы желтой расы сочетались друг с другом в тысячах комбинаций в центре Ханаана, бесконечно варьируясь и постоянно размножаясь и порождая неизвестные дотоле разновидности.

Это происходило вследствие того, что Финикия давала приют и работу всем. Ее порты, фабрики и торговые караваны требовали много рабочих рук. Тир и Сидон были не только крупными приморскими и торговыми городами, наподобие нынешних Лондона и Гамбурга, но одновременно важными индустриальными центрами, как например, Ливерпуль и Бирмингем; они превратились в сточные русла для жителей Передней Азии, они находили занятие для всех, а излишки переправляли в колонии. За счет постоянных переселений они вливали туда свежие силы. Впрочем, не стоит слишком восхищаться столь плодотворной деятельностью. Эти преимущества постоянно растущего населения имели и оборотную сторону: Тир и Сидон начали изменять политическую конституцию с намерением улучшить ее и закончили тем, что привели к ее полному краху.

Мы уже увидели, какие этнические трансформации предопределили конец царствования богов, на смену которому пришло царствование жрецов, а оно, в свою очередь, уступило место сложной и мудреной организации, выразившейся позже в сфере власти, в появлении вождей и патрициев в городах. В результате таких реформ различие рас кануло в небытие. Остались только группы или семейства. Перед лицом вечной и стремительной изменчивости этнических элементов аристократическое государство, последнее слово, крайнее выражение революционного духа первых семитских пришельцев, в один прекрасный день оказалось неспособным удовлетворить требования наступающих поколений, и стали заявлять о себе демократические идеи.

Вначале они нашли поддержку у царей. Те охотно восприняли принципы, которые могли унизить патрициев. Затем их подхватили толпы рабочего люда на мануфактурах и превратили их в стержень своего объединения. Активные деятели интриг и заговоров составляли особый класс общества, привыкший к роскоши, с вожделением смотревший на соблазны власти, но не имевший никаких прав, кроме права на милости, и презираемый в первую очередь аристократами: я имею в виду царских рабов, евнухов из дворцов, фаворитов или тех, кто стремился ими стать. Так выглядела партия, разрушившая аристократический порядок.

У противников этой партии было достаточно сил, чтобы защищаться. Желаниям и прихотям царей они противопоставляли безликое законодательство и зависимость от судейских чиновников. И они стали смыкать свои ряды. Против неспокойной массы рабочего люда у них были мечи и дротики многочисленных наемников, в первую очередь карийцев и филистинцев, которые составляли гарнизоны в городах. Наконец, хитростям и козням царских рабов они противопоставили большой опыт в делах, недоверчивость, присущую человеческой природе, практический ум, несравнимый с неуклюжей хитростью противников — одним словом, сошлись в поединке интриги одних, жестокая сила других, нетерпеливая амбиция сильных, непомерная зависть слабых, а с другой стороны — огромное преимущество статуса господ, оружие, которое не легко одолеть, если оно находится в руках сильного.

Конечно, они бы сумели сохранить свою империю, как и любая аристократия, если бы победу определяла только энергия повстанцев, но исход дела решила их слабость. Поражение стало результатом смешения их крови.

Революция победила, только когда во дворцах появились люди, которые сокрушили их двери. В государстве, где торговля приносит богатство, а богатство — влияние, трудно избежать мезальянсов. Вчерашний матрос завтра становится судовладельцем, и его дочери, в виде золотого дождя, проникают в лоно самых высокомерных семейств. Впрочем, кровь патрициев Финикии уже была смешанной, поэтому им было трудно сопротивляться соблазнительным переменам. Полигамия, столь милая сердцу темнокожих или полутемнокожих народов, делает все меры предосторожности бесполезными.

Таким образом, в господствующих расах побережья Ханаана исчезла однородность, и демократия нашла в них своих сторонников. Аристократы начали" находить приятность в смертельных для них доктринах.

Аристократия чувствовала эту открытую рану в своем боку и защищалась посредством депортации. Когда раскрывался или усмирялся заговор, виновников хватали, погружали на корабли под охраной карийцев и увозили в Ливию, Испанию, за пределы Геркулесовых столбов — в места столь отдаленные, что следы этих колонизаторов находили даже в Сенегале.

Мятежные аристократы в той вечной ссылке создавали патрициат новых колоний, и нет свидетельств тому, что несмотря на всю свою либеральность они забыли суровые порядки своей родины.

Между тем наступил день, когда дворянству пришел конец. Нам известна дата окончательного поражения, известно, в какой форме это случилось, и мы можем назвать главную причину. Итак, дата — 829 г. до н. э., форма — аристократическая эмиграция, основавшая Карфаген, главная причина— крайняя степень смешения населения под действием нового элемента, который в течение столетия создавал питательную среду для анархии этнических элементов.

Значительно усилились эллины. Они начали создавать колонии — эти форпосты их могущества, располагавшиеся на побережье Малой Азии, вскоре стали истоком мощной волны переселенцев в Ханаан. Пришельцы, отличавшиеся от семитов складом ума, телосложением и силой духа, оказали большую поддержку демократическим идеям и своим присутствием ускорили революцию. Первой жертвой демагогии пал Сидон. Победившая чернь изгнала аристократов, которые основали в Арадусе новый город, где нашли прибежище торговля и процветание, а старый город превратился в руины. Такая же участь вскоре постигла Тир.

Патриции, страшившиеся владельцев фабрик, простонародья, царских рабов и самого царя, после казни самого влиятельного из них — жреца Мелкарта, — будучи не в силах сохранять свою власть или спасти свои жизни перед лицом поколения, появившегося в результате смешения, решили покинуть страну. У них был флот и верные войска. И они, покорившись судьбе, ушли вместе со своими сокровищами, увозя с собой административно-управленческий опыт и традиционное искусство торговли, и обосновались на побережье Африки, прямо напротив Сицилии.

Так совершилось героическое событие, подобных которому с тех пор не было. Хотя в современную эпоху были две попытки повторить его. Во время войны при Кьоцце венецианский сенат обсуждал вопрос о том, чтобы отплыть на Пелопоннес вместе со всем народом, а позже такая же возможность рассматривалась в английском парламенте.

У Карфагена не было детства. Его правители заранее были уверены в могуществе своей воли. Они привезли с собой традиции древнего Тира. Их окружали почти исключительно чернокожие племена, стоявшие на более низкой ступени, и им не составило труда подчинить их себе. Наученное вековым опытом, правительство проводило в отношении подданных хамитскую политику твердости и непреклонности, а поскольку в городе Дидоне из осколков белой расы были только тирские и ханаанские аристократы, одновременно и жертвы и творцы демагогических потрясений, они установили безусловное иго. До самого момента своего падения они не сделали ни одного послабления для народа. Даже когда им приходилось призывать его к оружию, они оставались жестоки и непреклонны, потому что их авторитет опирался на этническое различие.

Анархия в Тире возобладала полностью после ухода аристократии, которая еще сохраняла остатки прежних качеств расы и прежде всего относительную однородность. Когда цари и простолюдины остались одни, на улицы выплеснулось все разнообразие происхождения и воспрепятствовало сколь-нибудь серьезной реорганизации. Хамитский дух, множество семитских ветвей, греческий характер — все это заявило о себе в полный голос. Не было никакой возможности договориться, и стало ясно, что вместо создания разумной и четкой системы правления население радовалось даже временному миру за счет временных компромиссов. После основания Карфагена у Тира уже не было новых колоний. Прежние постепенно отходили от него и одна за другой присоединялись к патрицианскому городу, который стал их столицей. Все было естественно и логично. Колонии не перенесли свое повиновение в другое место — сменилась только метрополия. Господствующая раса осталась прежней и в этом прежнем качестве продолжила колонизацию. В конце XIII в. она основала поселения в Сардинии, хотя ей еще не исполнилось и ста лет. Через пятьдесят лет она овладела Балеарскими островами. В VI в. она заселила ливийскими колонами все западные города, бывшие когда-то финикийскими. В новых поселенцах черная кровь преобладала еще в большей степени, чем в их сородичах на побережье Ханаана; когда незадолго до Рождества Христова Страбон писал, что большая часть Испании находилась под властью финикийцев, что в трехстах городах Средиземноморья не было других жителей, кроме финикийцев, это означало, что их население сформировалось на базе темнокожих, к которым добавились элементы белых и желтых рас, а карфагеняне еще больше приблизили состав жителей к меланийской природе.

Именно хамитские патриции обеспечили на родине Ганнибала преобладание над всеми народами с более темной кожей. Тир, лишенный этой силы и ставший местом жительства совершенно перемешанных рас, погрузился в пропасть анархии.

Вскоре после ухода аристократов он навсегда впал в зависимость от чужеземцев — сначала ассирийцев, затем персов, позже македонцев. В течение небольшого срока, который остался ему, чтобы быть самостоятельным, всего лишь через 78 лет после основания Карфагена, он сделался знаменитым благодаря мятежному духу и непрерывным и кровавым революциям. Фабричные рабочие не раз совершали неслыханные зверства, устраивая резню богатых, захватывая их жен и дочерей, хозяйничая в жилищах своих жертв и купаясь в узурпированной роскоши. Короче говоря, Тир ужаснул весь Ханаан, славой и гордостью которого он был когда-то, а соседним странам он внушил ненависть и негодование, так что когда его осадил Александр, все соседние города поспешили помочь ему кораблями, чтобы поскорее покончить с ненавистным городом. Следуя местной традиции, сирийцы ликовали, когда полководец приговорил побежденных к распятию. Это была узаконенная казнь для взбунтовавшихся рабов, а тирцы именно таковыми и являлись.

Такие плоды принесло в Финикии беспорядочное и неумеренное смешение рас, столь сложное, что не оставалось времени для его превращения в совершенное слияние: это смешение привело к наложению друг на друга различных инстинктов, вкусов и антипатий самых разных человеческих типов и характеров и в конечном счете увековечило смертельную вражду.

Не могу не привести один любопытный исторический факт. Речь идет о холопском отношении к своим метрополиям — сначала Тиру, затем Карфагену. Подчинение было настолько слепым, что в течение нескольких столетий не было ни одного примера провозглашения этими колониями независимости несмотря на то, что в них жили не самые покорные подданные.

Нам известна история их создания. Сначала, это были временные поселения, наспех укрепленные с целью защиты кораблей от аборигенов. По мере того, как поселения увеличивались за счет торговых связей, они превращались в города. Политика метрополии способствовала росту этих городов, хотя принимались меры к тому, чтобы не допустить их чрезмерного усиления и независимости. Кроме того, власти стремились к увеличению их числа по всей стране для повышения прибылей от торговли. Потоки переселенцев редко сосредоточивались в одном месте — так, например, Кадикс в пору своего расцвета, когда по всему миру ходили легенды о его богатстве, представлял собой всего-навсего скромных размеров городок с небольшим постоянным населением.^[76]

Такие поселения оставались изолированными друг от друга. Поэтому они обладали исконным правом на полную взаимную независимость и к тому же питали неприязнь к метрополии. Но будучи свободными, они были бессильны и не могли обойтись без покровительства, и потому стремились примкнуть к своей сильной родине. Другой не менее важной причиной такой преданности можно на звать то обстоятельство, что эти колонии, основанные для торговли, имели только один крупный рынок сбыта — Азию, а путь туда проходил через Халдею. Чтобы выйти к рынкам Вавилона и Ниневии, чтобы добраться до Египта, было необходимо согласие финикийских городов, и фактории были охвачены одним желанием: найти политическую защиту и торговать. Поссориться с родиной означало закрыть перед собой двери в мир и смотреть, как богатства и прибыли стекаются в соседний город, более зависимый и, следовательно, более удачливый.

История Карфагена свидетельствует о такой жизненно важной необходимости. Несмотря на ненависть, которая как будто увеличивала пропасть между построенной на демагогии метрополии и ее строптивой колонией, Карфаген не желал рвать связи. Плодотворные отношения прекратились, только когда Тир превратился в заброшенный амбар; и только после его краха, когда греческие города заменили его в области торговли, Карфаген Проявил желание к всевластию. Тогда он собрал под своим знаменем остальные города и поселения и стал признанным центром ханаанского народа и оставил себе это славное в прошлом имя. Его жители всегда называли себя «chanani»,^[77] хотя земля Палестины никогда им не принадлежала. Карфагеняне уважали Тир, с которым они не могли сосуществовать, не как очаг национального культа, а за свободный доступ товаров в Азию.

Итак, из первого обстоятельства вытекает второе, подтверждающее первое. Рассмотрим его.

Когда персидские цари овладели Финикией и Египтом, они предпочли считать Карфаген завоеванным «ipso facto». Они отправили послов к патрициям озера Тритонид, чтобы дать им кое-какие распоряжения и обещания защиты. В те времена Карфаген был очень сильным, и у него были основания не бояться армий великого царя: во-первых, из-за своих огромных ресурсов, во-вторых, потому что он находился далеко от центра персидской монархии. Между тем он подчинился и покорился. Потому что ему нужно было любой ценой сохранить благосклонность династии, которая могла закрыть перед ним восточные двери Средиземноморья. Карфагеняне, ловкие политики, руководствовались в этом вопросе примерно теми же мотивами, которые в XVII и XVIII вв. заставляли некоторые европейские нации, желавшие сохранить отношения с Японией и Китаем, пойти на шаги, унизительные для христианского сознания. Учитывая такое смирение со стороны Карфагена и его причины, легко объяснить, почему финикийские колонии всегда были далеки от мысли о мятеже.

Однако было бы большой ошибкой считать, что эти колонии пытались цивилизовать население, среди которого они обосновались.^[78] Из поэм Гомера мы знаем, что у них были только меркантильные заботы и что они внушали отвращение древним эллинам. Ни в Испании, ни на побережье Галлии они не оставили о себе лучшего мнения. Когда потомки Ханаана имели дело со слабыми племенами, они доводили тиранию до крайней степени жестокости и низводили аборигенов до уровня домашнего скота. Если они встречали сопротивление, их оружием было коварство. Но результат оставался тем же. Местное население всегда было для них тупой рабочей силой, которую они нещадно эксплуатировали, или врагами, которых они уничтожали. Постоянной была вражда между местными жителями любой страны, куда они приходили, и этими жестокими торговцами. Это еще одна причина, почему колонии — слабые, изолированные, враждующие с соседями — оставались верноподданными метрополии, и это был тот мощный рычаг, посредством которого Рим опрокинул Карфаген. Политика итальянского города в сравнении с поведением его соперника была гуманной и тем самым завоевала симпатии, а затем обеспечила победу. Я вовсе не собираюсь осыпать незаслуженной хвалой римских консулов и преторов: они тоже были жестокими угнетателями, пусть и в меньшей степени, нежели ханаанская раса. Но истина в том, что эта нация мулатов — финикийцев или карфагенян — не имела ни малейшего представления о справедливости и ни малейшей склонности к тому, чтобы внести хоть какую-то разумную организацию в жизнь подвластных им народов. Она осталась приверженной принципам, унаследованным от семитов колена Немрода, которое впитало их с кровью темнокожих.

Если в истории финикийских колоний и есть примеры умелой организации, то они обусловлены специфическими обстоятельствами, которые с тех пор больше не повторялись. Греческие колонисты не отличались покорностью так же, как и современные народы. Дело в том, что весь мир был открыт для них, и им не надо было пересекать просторы родины, чтобы добраться до рынка для своих товаров.

Пожалуй, мне больше нечего сказать о самой энергичной ветви ханаанского семейства. Своими достоинствами и своими пороками она подтверждает вывод этнологии, а именно: в ней преобладала «черная» кровь. Отсюда неукротимая страсть к материальным радостям, нелепые суеверия, предрасположенность к искусствам, безнравственность, жестокость.

Белый тип сыграл в ее формировании незначительную роль. Мужской характер уступил место женским элементам, которые поглотили его. Правда, он внес в этот брачный союз практичность и жажду завоеваний, вкус к стабильности и то самое стремление к политическому порядку, которое сказало свое слово и сыграло свою роль в установлении основанного на законах деспотизма — роль, конечно, спорная, но безусловно эффективная. Чтобы закончить этот портрет, добавлю, что обилие несовместимых типов, связанное с различными пропорциями в общей смеси, породило хронический беспорядок, привело к социальному параличу и к такому плачевному состоянию, когда с каждым днем на первый план все больше выходила меланийская сущность. Вот в каком положении оказались расы, сформировавшиеся в результате ханаанских союзов.

Однако пора обратиться к остальным ветвям семейств Хама и Сима.

Date: 2015-08-24; view: 359; Нарушение авторских прав