Поединок

Больничный режим расписан по часам. В десять – отбой. Большинство оперированных и выздоравливающих расселись возле телевизора. И будут наверняка просить строгую старшую сестру дать еще хоть несколько минут, чтобы досмотреть очередную мыльную оперу. Последние сладенькие минутки.

Раньше Марина презирала мыльные оперы. Здоровым и счастливым людям смешны выдуманные страсти бразильских «гуантонамос». Но в больнице, когда настроение, здоровье, а иногда и жизнь – на волоске, многое меняется. Марина запомнила старушку, которую трижды оперировали, неизвестно, в чем у нее душа держалась. Так эта старушка первая ковыляла к телевизору смотреть пустенький латиноамериканский фильм и, качая головой, резаная‑перерезанная, мученая‑перемученная, наблюдая за конфетными страстями на экране, говорила сочувственно:

– Какая сложная жизнь!

Значит, ей это было нужно.

Когда Марину охватывала хандра, она тоже смотрела мыльную оперу без претензий. Но теперь настроение изменилось, из глубины души поднимались энергия и злость. Когда что‑нибудь не ладилось, она с привычным гневом думала об отце, точно он один был виноват во всех ее бедах – провале экзаменов, неправильном выборе института, несостоявшейся свадьбе, даже отмене собственного юбилея. Что бы он там ни говорил, будто сделал это из‑за нее. Ей так хотелось посиять в лучах отцовской славы. А когда еще ухватишь эти лучи? Наверное, пришел бы его давний приятель Турецкий, в которого Марина в детстве была влюблена. Конечно, это смешно, но все равно интересно. Она бы и Влада показала. Пусть он не так эффектен, как когда‑то Турецкий, – детская влюбленность не совсем прошла. Зато Влад – маг и чародей в информатике и может заработать за один день больше, чем Александр Борисович за месяц неустанного черного труда.

Марина остановилась в вестибюле, опомнившись. Какой Влад? Какая гордость? Ум за разум заходит. После того что случилось… Марина опять с неприязнью подумала об отце, будто он был виновником ее больничного заточения. Хорошо хоть в отдельную палату положили.

Мысль об отдельной палате настроила ее примирительно. Впрочем, и без всякого повода отношение ее к отцу менялось по нескольку раз в день. И дело было в нем, а не в ее характере. Ей удавалось видеть отца на работе собранным, энергичным, решительным. Лицо его подбиралось, розовело, глаза взирали сурово, и таким он больше ей нравился. А при ее появлении взгляд отца смягчался, сникал, казалось, им уже могла управлять любая секретарша. В такие минуты Марина не терпела любых отцовских замечаний или возражений. И говорила резким командным тоном, а он соглашался, пожимал плечами и затихал.

Ей казалось, она любила отца всяким, даже слабым. Но он ее не понимал, а она не прощала ему этого непонимания.

Думать про недостатки отца было легче, чем о предательстве Влада, и Марина еще раз подумала, что нужно как можно скорее «бечь» из родительского дома, чтобы обрести наконец самостоятельность и свободу.

Коридоры были пусты. В фойе, где стоял телевизор, слышался недовольный шум. Видно, старшая сестра не разрешила продлить телесеанс. Постепенно зрители разошлись и воцарился покой.

Марина стояла у занавески, почти невидимая со стороны, и наблюдала, как изредка дежурные сестры, врачи, запоздавшие посетители входили и выходили из лифта, обменивались какими‑то фразами, иногда улыбками. А Марина рисовала себе жизнь каждого и этим развлекалась, прогоняя дурное настроение и предчувствие бессонной ночи.

Сон пропал после разговора с Владом, и Марина не могла ничего с собой поделать. Потрясение было слишком велико. Если бы не отец, она бы наверняка выбрала другой институт, а не Плехановку, не познакомилась бы с Владом и не переживала бы того, что переживает сейчас.

Представив еще одну мучительную ночь, она решила больше не бороться с бессонницей, тем более что из этих борений ничего не вышло, и попросить снотворную таблетку у сестры. Но сестру позвали в это время в соседний блок. Халатик ее мелькнул на лестнице, и каблучки застучали по ступенькам. Старшая сестра следила за фигурой и пешком поднималась с этажа на этаж.

Марина хотела уже покинуть свое убежище, свой удобный наблюдательный пункт, когда новый эпизод привлек ее внимание. Створки лифта с мелодичным звоном растворились, и на мраморные плиты вестибюля ступил молодой человек исключительно эффектной внешности. Марина никогда не была поклонницей мужской красоты, но тут не могла не залюбоваться. Вошедший был высок. Волнистая черная шевелюра была настолько хороша, словно ее только что заботливо уложили лучшие парикмахерские руки. Тонкое изнеженное лицо, орлиный профиль, горящий взгляд глубоких черных глаз, уверенная мужская поступь. На его плечи был небрежно, как будто наспех, накинут белый халат. Но это был явно не врач. Судя по ухоженной шевелюре, он мог быть, к примеру, композитором. Такими красивыми могут быть, конечно, исключительно композиторы. Наверное, он талантливый, избалованный успехом, но еще не утерявший привлекательных человеческих черт, свойственных молодым людям.

Он прошел из вестибюля в коридор, не заметив Марину. А ей вдруг нестерпимо захотелось узнать, куда идет этот красавец, кому так несказанно повезло. Ибо в такой поздний час может прийти только любящий человек. А охрана пропустила, потому что он, безусловно, человек со связями.

Ей не хотелось, чтобы он обнаружил наблюдение, это было бы глупо и как‑то по‑детски. Поэтому Марина постаралась незаметно проскользнуть за ним из вестибюля.

Незнакомец шел по коридору уверенно, правда почему‑то бесшумно. Шагов не было слышно. Как будто, вытягивая ноги, он ступал на цыпочках. Изредка незнакомец поглядывал на номера палат и нигде не задерживался. По мере его продвижения оставалось все меньше кандидаток на тайное свидание, которые по молодости своей могли на это претендовать. Отпали Тоня, Люся, Валерия, молодые девчонки. Дальше была палата старушек.

Вдруг незнакомец остановился перед одноместной палатой, и Марина увидела, что он взялся за ручку двери, чтобы войти «к ней». Любопытство сменилось недоверием, а потом страхом. Не будь Марина дочерью милиционера, ничего другого, кроме недоразумения, она бы не могла вообразить. Но тут холодок ужасной догадки сжал ее сердце. Она попятилась неслышно, чтобы скрыться в вестибюле за портьерой или успеть вызвать лифт. И ноги сами понесли ее.

Незнакомец вышел из ее палаты и поймал взглядом мелькнувшее синее платье. Шаги его вдруг сделались громкими, оглушающими. Марина бежала, но незнакомец ее настигал. Она схватилась за портьеру, пытаясь защититься.

Дверь на лестницу распахнулась. Кто‑то бежал на помощь. Ударившись о стену, звякнул нож. Кто‑то прыгнул на незнакомца и тут же отлетел, отброшенный ударом ноги. Марина, не соображая ничего, увидела, как незнакомец прыгнул за своим ножом, но второй мужчина теперь сумел отбросить его ударом ноги. И они покатились по полу. У Марины вдруг прорезался голос, и она закричала. С лестничной площадки выбежал еще один человек, и Марина узнала отца. Сухо треснул выстрел. Марина наконец узнала мужчину, который бросился ей на помощь и дрался с незнакомцем. Это был Турецкий.

Викулов трясущимися руками прижал к себе Марину.

– Ты в порядке? В порядке? – спрашивал он, тормоша ее и приводя в чувство. Потом повернулся к Турецкому. – Ну что он?

Турецкий поворачивал из стороны в сторону голову незнакомца.

– Эх, Вася, Вася! Кто ж тебя учил так стрелять?

Поглядел на Марину, испуганно прижавшуюся к отцу, и ободряюще кивнул.

– Ладно! Слава богу, успели… Лучше так, чем никак. – Он дотронулся до белого халата на убитом. – Смотри‑ка! Надо же, сплошные совпадения! Опять белый халат…

Викулов сокрушенно развел руками.

Марина смотрела на него во все глаза, осознавая постепенно, что произошло. Но Турецкий не дал ей опомниться.

– Быстро в машину, – скомандовал он. – Может быть, этот «доктор» пришел сюда не один. За твоими вещами мы пришлем, – обратился он к Марине.

Она подошла к нему, ощутила близость крупного мужского лица, небритость щек, мощное дыхание. Вынув из кармана платок, вытерла на его лице длинную ссадину. Можно ли было это сделать с большей любовью?