Торчки, Жан‑Клод ван Дамм и Мать‑Настоятельница

С Дохлого градом лил пот, он весь дрожал. Я сидел, уставившись в телек и стараясь не обращать на него внимания. Он отвлекал меня. Я пытался сосредоточиться на фильме с Жан‑Клодом ван Даммом.

Такое кино обычно начинается с обязательного драматического вступления. На следующем этапе фильма нарастает напряжение – появляется трусливый злодей и выстраивается хиленький сюжет. И вот с минуты на минуту на сцену должен выйти старина Жан‑Клод, чfтобы навалять кой‑кому тырлей.

– Рентс, мне надо к Матери‑Настоятельнице, – задыхаясь, сказал Дохлый и покачал головой.

– Угу, – ответил я. Мне хотелось, чтобы этот козёл исчез на хуй с моих глаз, ушёл по своим делам и оставил меня в покое вместе с Жан‑Клодом. Но в то же время у меня скоро могли начаться ломки, и если бы этот чувак сейчас ушёл, то он бы меня надинамил. Его звали Дохлым, но не потому, что он постоянно корчился в ломках, а просто потому, что он настоящий дохлый мудак.

– Пошли, блядь! – крикнул он в отчаянии.

– Подожди секундочку. Я хочу посмареть, как Жан‑Клод отдубасит того зажравшегося пидора. Если мы щас уйдём, то я этого не увижу. А вернусь я уторчанный. Короче, пройдёт ещё пару дней. И значит, мне придётся заплатить ёбаному видеомагазину за кассету, которую я даже не успел позырить.

– Мне нужно идти, сука! – заорал он, поднимаясь. Он подошёл к окну и прислонился к нему, тяжело дыша, как затравленный зверь. Его взгляд выражал голую нужду.

Я выключил ящик дистанционкой:

– Одни расходы, одни ёбаные расходы, – заворчал я на этого мудака, этого долбаного доставучего ублюдка.

Он задрал голову и поднял глаза в потолок:

– Я дам тебе бабок, чтобы возместить убытки, если тебя это так, блядь, харит. Пятьдесят вонючих пенсов из отеля «Ритц»!

Этот поц умеет сделать так, что сразу чувствуешь себя мелочным жлобом.

– Дело не в этом, – пробормотал я довольно неубедительно.

– Именно в этом. Дело в том, что я на кумарах, а мой типа корифан спецом тянет резину, минуту за минутой, блядь! – Его глаза увеличились до размера футбольных мячей и смотрели на меня враждебно, но в то же время с мольбой – горькие свидетели моего мнимого предательства. Если у меня когда‑нибудь будет бэбик, то я бы не хотел, чтобы он смотрел на меня так же, как Дохлый. В этой роли он неотразим.

– Да я не тя… – возразил я.

– Быстро надевай куртку, блядь!

На остановке на Лейт‑уок (1) не было ни одного такси. А когда не надо – сколько угодно. Вроде бы только август, а у меня аж яйца задубели. Ломки ещё не начались, но они уже, бля, в пути, будь уверен.

– Наверно, час пик. Ёбаный час пик такси. Летом не поймаешь ни одного. Жирные круизёры, богатые фестивальные мудозвоны, которым в падло пройти сто ёбаных ярдов от одной геморройной церкви до другой, чтобы посмареть ихнее ебучее шоу. Таксисты, бля. Суки загребущие… – бессвязно, задыхающимся голосом ворчал Дохлый. Когда он вытягивал шею, чтобы лучше разглядеть Лейт‑уок, его глаза выпучивались, а сухожилия напрягались.

В конце концов, подъехало такси. Несколько чуваков в «болониях» и куртках на молнии стояли здесь ещё до нас. Не думаю, что Дохлый их заметил. Он кинулся на середину улицы, вопя: – ТАКСИ!

– Слы, ты! Я не понял, чего за хуйня? – спросил один чувак в чёрно‑фиолетово‑голубой болонии, стриженый «ёжиком».

– Отъебись! Мы стояли тут первыми, – сказал Дохлый, открывая дверцу такси. – Вон ещё одна едет. – Он махнул рукой в сторону приближающейся чёрной тачки.

– Ваше счастье, суки хитрожопые!

– Пошёл на хуй, выёбистый заморыш! Хуёвой дороги! – пробурчал Дохлый, пока мы залезали в такси.

– Толлкросс, братка, – сказал я водиле. В боковое стекло шлёпнулась харкотина.

– Давай, хитрожопый! Пиздуйте, сраные ублюдки! – кричала болония. Таксисту было не смешно. Он был похож на настоящего водилу‑мудилу. Большинство из них такие. Платящие налоги частники – в натуре самая гнусная порода паразитов на божьей земле.

Такси развернулось и быстро поехало вверх по улице.

– Ты врубаешься, чё ты наделал, пиздабол? В следующий раз, когда кто‑нибудь из нас будет возвращаться домой под кайфом, эти мелкие гандоны навешают ему пиздюлей, – набросился я на Дохлого.

– Ты чё, боишься этих ебучих дебилов?

Этот козёл задел меня за живое:

– Да, я боюсь, что буду под герой, и на меня вдруг накинется целый взвод ёбаных болоний. Ты чё, думаешь, я – Жан‑Клод Ван Хуямм? Какая ж ты сука, Саймон, – я назвал его «Саймоном» вместо «Сай» или «Дохлый», чтобы подчеркнуть значение своих слов.

– Я хочу к Матери‑Настоятельнице, и мне глубоко насрать на всех и каждого. Усёк? – Он ткнул себе в губы указательным пальцем и вытаращил на меня глаза. – Саймон хочет к Матери‑Настоятельнице. Следи за губами. – Потом он развернулся и уставился в затылок таксисту, подгоняя его и нервно постукивая по ляжкам.

– Среди них был Маклин. Младший брат Денди и Ченси, – сказал я.

– Ну и хер с ним, – ответил он, но в его голосе прозвучала тревога. – Я знаю Маклинов. Ченси – классный чувак.

– Так хули ты отрываешься на его брате? – спросил я.

Но он больше не обращал на меня внимания. Я перестал наезжать на него, зная, что это пустая трата сил. Видимо, его безмолвные страдания были настолько мучительными, что даже я не мог их усилить.

«Мать– Настоятельница» ‑это погоняло Джона Свона, также известного под кличкой Белый Лебедь (2), – барыги, обосновавшегося в Толлкроссе и обслуживавшего Сайтхилл и Уэстер‑Хейлз. Будь на то моя воля, я бы имел дело со Свонни или с его коллегой Рэйми, но только не с Сикером из мурхаусско‑лейтской тусовки. У него обычно хорошая дрянь. Когда‑то давно Джонни Свон был моим закадычным другом. Мы вместе играли в футбол за «Порти Тисл». Теперь он стал барыгой. Помню, однажды он сказал мне: «В этой игре друзей не бывает. Только сообщники».

Я считал его грубым, оторванным и хвастливым, пока не познакомился с ним поближе. Сейчас я знаю его от и до.

Джонни был не только барыгой, но и торчком. Чтобы найти барыгу, который не ширяется, нужно подняться выше по лестнице. Мы называли Джонни «Матерью‑Настоятельницей» из‑за длинного срока, который он уже сидел на наркоте.

Вскоре я почувствовал первые ебучие приступы. Когда мы поднимались по ступенькам к каморке Джонни, начались судороги. Я обливался потом, как пропитанная водой губка, и с каждым шагом из моих пор выплёскивалась новая порция жидкости. Дохлому, видимо, было ещё хуже, но для меня он уже почти не существовал. Я замечал, что он ковыляет передо мной, держась за перила, только потому, что он преграждал мне путь к Джонни и дряни. Он с трудом переводил дыхание, хватаясь за перила с таким жутким видом, словно собирался блевануть в лестничный колодец.

– Всё нормально, Сай? – спросил я в раздражении, залупившись на этого мудака за то, что он меня задерживает.

Он отмахнулся, покачав головой и сощурившись. Я не говорил больше ничего. Когда ты на кумарах, то не хочется ни говорить, ни слушать. Вообще не хочется никакой ёбаной суеты. Мне тоже не хотелось. Иногда мне кажется, что люди становятся торчками только из‑за того, что им подсознательно хочется немножко помолчать.

Джонни вылетел из своей комнаты, когда мы, наконец, одолели ступеньки. Вот он, торчковый «тир».

– Ба! Один Дохлый малыш, да ещё малыш Рентс, которому тоже хуевато! – заржал он фальцетом, как ёбаный коршун. Джонни часто вместе с заширом нюхал коку или готовил «спидболл» из геры и кокаина. Он считал, что это продлевает кайф, и не нужно целый день сидеть, втыкая в стенку. Когда ты на кумарах, то чуваки под кайфом наводят на тебя тоску смертную, потому что они целиком поглощены своим кайфом и все твои мучения им глубоко поебать. Какой‑нибудь «синяк» в кабаке хочет, чтобы всем вокруг было так же весело, как и ему, но настоящему торчку (в отличие от того, кто ширяется от случая к случаю и кому нужен «соучастник преступления») насрать на всех остальных.

У Джонни были Рэйми и Элисон. Эли варила. Это вселяло надежду.

Джонни пустился в пляс перед Элисон и пропел ей серенаду:

– Эй, красо‑отка, что ва‑аришь так кро‑отко?… – Он развернулся к Рэйми, который стоял на стрёме у окна. Рэйми мог обнаружить сыщика в уличной толпе, как акула способна учуять пару капель крови в океанской воде. – Поставь какой‑нибудь музончик, Рэйми. Меня тошнит от этого нового Элвиса Костелло, но он засел у меня в голове. Ёбаный колдун, я гребу.

– Двусторонний легавый штепсель к югу от Ватерлоо, – сказал Рэйми. Этот мудак вечно суётся со своей левой, дурацкой пургой, которая так заёбывает мозги, когда ты на кумарах и пытаешься раскрутить его на дрянь. Меня всегда поражало, что Рэйми так плотно сидит на гере. Он немного напоминал моего другана Картошку; я всегда считал их классическими кислотниками по темпераменту. Дохлый вывел теорию, что Картошка и Рэйми – одно и то же лицо, потому что они охуительно похожи друг на друга, но их никогда не удаётся увидеть вместе, хотя они бывают в одних и тех же местах.

Этот неврубной ублюдок нарушил золотое правило торчка, поставив «Героин», ремикс на «Rock 'n' Roll Animal» Лу Рида, который ещё напряжнее слушать в таком состоянии, чем оригинальную версию из «The Velvet Underground and Nico». В той версии, по крайней мере, нет джон‑кейловского скрипучего пассажа на альте. Это было выше моих сил.

– Не заёбывай, Рэйми! – заорала Эли.

– Палка в шузе, вниз по реке, стряхни, беби, стряхни, детка… варёная улица, палёная улица, мы все мертвецы, белое мясцо… хавай бит… – Рэйми разразился импровизированным рэпом, тряся задницей и вращая белками.

Затем он наклонился над Дохлым, занявшим стратегическую позицию рядом с Эли и не отрывавшего глаз от содержимого ложки, которую она нагревала над свечой. Рэйми подтянул к себе фейс Дохлого и смачно чмокнул его в губы. Дохлый оттолкнул его, весь дрожа:

– Пошёл на хуй, пидорас!

Джонни и Эли громко заржали. Я бы тоже, наверно, рассмеялся, если бы не ощущение, будто все косточки моего тела одновремено сжимают в тисках и пилят тупой ножовкой.

Дохлый схватил Эли за предплечье, очевидно, чтобы забить себе место в очереди, и нащупал вену на её тонкой бледной руке.

– Хочешь, чтобы это сделал я? – спросил он.

Она кивнула.

Он опустил ватный шарик в ложку и подул на него, а затем втянул через иглу примерно пять кубов в цилиндр шприца. Он нащупал большущую пиздатую голубую вену, которая проходила почти через всю руку Эли. Он проткнул кожу и медленно впрыснул ширку, а затем втянул кровь обратно в баян. Её губы дрожали, пока она смотрела на него пару секунд молящим взглядом. С мерзким, ехидным, гадостным выражением лица Дохлый отправил весь этот коктейль в её мозг.

Она откинула голову, закрыла глаза и открыла рот, испустив сладострастный стон. Теперь взгляд Дохлого стал невинным и полным удивления, как у ребёнка, который рождественским утром нашёл под ёлкой целую груду подарков в пёстрых обёртках. Они оба были необычайно прекрасны и чисты в мерцающем свете свечи.

– Это лучше любой палки… лучше любого самого классного хуя… – сказала Эли очень серьёзно. Это расстроило меня до такой степени, что я нащупал свои гениталии под штанами, чтобы убедиться в том, что они на месте. Противно, конечно, самого себя ощупывать.

Джонни протянул Дохлому свою машину.

– Ты получишь дозняк, но при условии, что ширнёшься этим баяном. Сегодня мы играем в «веришь‑не веришь», – он улыбался, но не шутил.

Дохлый покачал головой:

– Я не ширяюсь чужими иглами и шприцами. У меня есть свой.

– Но это же не по‑компанейски! Рентс, Рэйми, Эли, что вы об этом думаете? Или вы хотите сказать, что кровь Белого Лебедя, кровь Матери‑Настоятельницы, заражена вирусом иммунодефицита человека? Я оскорблён в своих лучших чувствах. Значит так, или ты ширяешься моим баяном, или не ширяешься вовсе, – он расплылся в карикатурной улыбке, выставив ряд гнилых зубов.

Я никогда не слышал, чтобы Джонни Свон так говорил. Только не Свонни. Никогда в жизни, блядь! В его тело вселился какой‑то злобный демон, отравивший его разум. Этого персонажа отделяли миллионы миль от того добряка, каким я когда‑то знал Джонни Свона. Все называли его славным парнишкой, даже моя матушка. Джонни Свон, помешанный на футболе и настолько добродушный, что его всегда оставляли стирать одежду после игры в «файвс» в Медоубэнке, и он никогда, слышите, никогда не жаловался.

Я пересрал от того, что мне не дадут ширнуться:

– Ёб твою мать, Джонни! Хули ты гонишь? Ты чё, ни хера не врубаешься? У нас при себе баблы, бля.

Я вытащил из кармана пару бумажек.

То ли старина Джонни Свон почувствовал себя виноватым, то ли на него так подействовал вид налички, но он мигом преобразился.

– Не принимайте близко к сердцу. Я просто пошутил, бля. Вы чё, думаете, Белый Лебедь будет подставлять своих клиентов? Это вас‑то, братки? Вы же у меня умники. Гигиена превыше всего, – изрёк он задумчиво. – Знаете малого Гогси? У него СПИД.

– Чё, правда? – спросил я. Всегда бродят слухи о ВИЧ‑инфицированных. Обычно я просто не обращаю на них внимания. Но о малом Гогси я уже слышал от нескольких человек.

– Угу. Правда, он пока ещё не заболел СПИДом, но анализы положительные. Я ему так и сказал: это не конец света, Гогси. Ты можешь научиться жить с вирусом. Тысячи чуваков живут себе с ним и не парятся. Я ему говорю, ты можешь заболеть аж через хуеву гору лет. А чувака без вируса завтра утром может переехать машина. Так и нужно к этому относиться. Нельзя просто так вычеркивать человека. Шоу должно продолжаться.

Легко быть философом, когда не у тебя говно вместо крови, а у какого‑то другого гавайца.

Так или иначе, Джонни даже помог Дохлому сварить дрянь и ширнуться.

Когда Дохлый готов был уже завизжать, он проколол вену, втянул немного крови обратно в шприц и впрыснул животворный и жизнелишающий эликсир.

Дохлый крепко обнял Свонни, а затем ослабил хватку, не убирая рук. Они были расслабленными, словно любовники после ебли. Теперь настала очередь Дохлого петь серенаду Джонни:

– Свонни‑старина, как я люблю тебя, как я люблю тебя, мой милый Свонни…

Ещё несколько минут назад они были врагами, а теперь стали задушевными корешами.

Я подошёл за своей дозой. Я ужасно долго не мог найти хороший веняк. Мои чувачки тусуются не так близко к поверхности, как у большинства людей. Наконец, я нашёл одного и поймал приход. Эли была права. Возьми свой самый классный оргазм, умножь это ощущение на двадцать, и всё равно оно будет ебучим жалким подобием. Мои высохшие, трещащие косточки обмякли и разжижились от нежных ласок моей прекрасной «героини». Я опять пришёл в норму.

Элисон сказала, что я должен сходить к Келли, которая, наверно, была в глубокой депрессии после аборта. И хотя её тон не был осуждающим, она говорила так, будто я имел какое‑то отношение к Келлиной беременности и её последующему прерыванию.

– Чё это я должен идти к ней? Я не имею к этому никакого отношения, – попытался я отмазаться.

– Ведь ты ж её друг!

Меня так и подмывало процитировать Джонни и сказать, что все мы теперь знакомые, а не друзья. У меня в голове крутилась эта фраза: «Мы все теперь знакомые». Похоже, она выходит за рамки наших личных торчковых раскладов: блестящая метафора нашего времени. Но я устоял против такого соблазна.

Вместо этого я сказал только, что все мы друзья Келли, и поинтересовался, почему это именно меня выбрали для нанесения визита.

– Ёб твою мать, Марк. Ты же знаешь, она в тебя по уши втрескалась.

– Кто, Келли? Хули ты пиздишь! – сказал я удивленно, заинтригованно и довольно смущённо. Если это правда, то я слепой и тупой дебил.

– Да она говорила мне об этом тыщу раз. Все уши прожужжала. Марк это, Марк то.

Почти никто не называет меня Марком. В лучшем случае, Рентс или, на крайняк, малыш Рентс. Я просто охуеваю, когда меня так называют. Я стараюсь не подавать виду, что меня это харит, чтобы не давать лишнего повода.

Дохлый прислушался к нашему разговору. Я повернулся к нему:

– Ты думаешь, это правда? Келли ко мне неравнодушна?

– Да каждому чуваку известно, что она по тебе сохнет. Это ни для кого не секрет. Хотя лично я её не понимаю. У неё явно нелады с чердаком.

– Тогда спасибо, что сказал, чувак.

– Если тебе по кайфу сидеть в тёмной комнате и смареть целый день видак, не замечая, что происходит вокруг, то какого хуя я должен тебе об этом рассказывать?

– Но она же никогда ничего не говорила мне, – проскулил я, окончательно растаяв.

– А ты чё, хотел, чтобы она написала об этом у себя на футболке? Плохо ты знаешь женщин, Марк, – сказала Элисон. Дохлый ухмыльнулся.

Последнее замечание меня оскорбило, но я решил не принимать его всерьёз на тот случай, если это был обычный прикол, наверняка подстроенный Дохлым. Этот западлист тащится по жизни, расставляя за собой мины‑ловушки для своих же братков. Не могу врубиться, какое такое удовольствие он получает от этой хуеты.

Я купил у Джонни немного дряни.

– Чиста, как утренний снег, – сказал он мне.

Это означало, что он подмешал туда не слишком много не слишком токсичных добавок.

Теперь можно было и скипать. Джонни сел мне на уши и принялся меня грузить. У меня не было никакого желания всё это слушать. Рассказы о том, кто кого кинул, басни о бдительных стукачах, превращающих нашу жизнь в кромешный ад из‑за своей антинаркотической истерии. Он растроганно тележил о своей личной жизни и предавался фантазиям о том, как он завяжет с наркотой и уедет в Таиланд, где женщины знают, как обращаться с елдаком, и где можно жить, как король, если у тебя белая кожа и парочка хрустящих десяток в кармане. Он нёс всякую пургу и высказывал кучу циничных и эксплуататорских замечаний. Я сказал себе, что это опять заговорил злой дух, а не Белый Лебедь. А может, и нет. Кто знает. А кого ебёт?

Элисон и Дохлый обменялись короткими фразами, будто бы снова договариваясь насчёт ширева. Потом встали и вместе вышли из комнаты. Они казались вялыми и апатичными, но судя по тому, что они не вернулись, я догадался, что они ебутся в спальне. Почему‑то тётки считают, что с другими чуваками можно разговаривать или пить чай, а с Дохлым можно только трахаться.

Рэйми рисовал карандашами на стене. Он жил в своём собственном мире, и это вполне устраивало как его самого, так и всех остальных.

Я задумался о том, что сказала Элисон. Келли сделала аборт на прошлой неделе. Если я пойду к ней, то обломлюсь её трахать, если даже она этого захочет. И потом, всякие там раздражения на коже, ссадины и прочая поебень. Нет, наверно, я всё‑таки ебанутый придурок. Элисон была права. Я плохо разбираюсь в женщинах. Я во всём плохо разбираюсь.

Келли живёт в Инче, на автобусе туда не доберёшься, а на тачку у меня нет бабла. Может, отсюда и можно доехать до Инча на автобусе, но я не знаю, на каком. Беда в том, что я слишком уторчанный для того, чтобы ебаться, и слишком затраханный, чтобы просто разговаривать. Подошёл 10‑й номер, я залез в него и поехал обратно в Лейт, к Жан‑Клоду ван Дамму. Всю дорогу я радостно предвкушал, как он отпиздит того хитрожопого.

Торчковая дилемма № 63

Я просто позволяю ему омыть меня всего или вымыть меня насквозь… очистить меня изнутри.

Это внутреннее море. Проблема в том, что этот прекрасный океан приносит с собой груду всякой ядовитой хероты… яд разбавляется водой, но когда прилив спадает, то внутри моего тела остаётся всё это дерьмо. Он забирает ровно столько же, сколько даёт, вымывая мои эндорфины, мои центры болевой сопротивляемости; на их восстановление уходит уйма времени.

В этой комнате, этой помойной яме, ужасные обои. Они меня терроризируют. Наверно, их наклеил много лет назад какой‑то гробовщик… вот именно, я и есть гробовщик, и мои рефлексы оставляют желать лучшего… но всё зажато в моей потной ладони. Шприц, игла, ложка, свеча, зажигалка, пакаван с порошком. Всё классно, просто превосходно; но я боюсь, что это внутреннее море скоро начнёт отступать, оставляя за собой ядовитое дерьмо, выброшенное на берег моего тела.

Я принимаюсь варить новый дозняк. Поддерживая ложку над свечой трясущимися руками и дожидаясь, пока растворится дрянь, я думаю: всё меньше моря и всё больше дерьма. Но эта мысль не способна удержать меня от того, что я обязан сделать.

Date: 2015-08-24; view: 315; Нарушение авторских прав