Sit mihi Crux 14 page

– Ах, так?

– Ах, так. Можете шептаться.

Вести из мира с трудом пробивали себе дорогу сквозь монастырские стены, но время от времени, всётаки, доходили. Вскоре после святого Михаила разошлась весть о гуситском нападении на Верхние Лужицы, о десяти тысячах чехов под командованием страшного Прокопа, вызывающего ужас самим звуком своего имени. Говорили об атаке на монастырь целестинцев в Ойбине, об отраженных ценой многих жертв штурмах Будзишина и Згожельца, об осаде Житавы и Хоцебужа. Дрожащими с перепуга голосами говорили о вырезанном населении в захваченном Губине, о кровавой бойне в Камене. Слухи в сотню раз увеличивали количество сожженных городков и сел, говорили о тысячах жертв. Вероника напряженно слушала, потом жестом позвала Ютту в necessarium, место, которое они давно использовали для совещаний.

– Это может быть наш шанс, – поясняла она, усаживаясь над дыркой в доске. – Чехи могут из Лужиц вторгнуться в Саксонию. Воцарится сумятица, на дорогах появятся беженцы, всегда можно будет к комуто присоединиться. Мы не были бы одни. Немножко удачи, и мы смогли бы добраться…

– Куда?

– К гуситам, разумеется! Твой милый, ты говорила, – важная фигура среди них. Это твой шанс, Ютта. Наш шанс.

– Вопервых, – трезво заметила Ютта, – нам известны только слухи. В июне тоже паниковали, говорили о тысячах гуситов, прущих на Житаву и Згожелец. А закончилось малозначительными волнениями на силезсколужецком пограничье. Сейчас может быть то же самое.

– А вовторых?

– Я видела результаты гуситских рейдов в Силезию. Наступая, гуситы убивают и жгут всё на своем пути. Если мы нарвемся на пьяную от крови чернь, то нам конец, имя Рейневана нам не поможет. Его, может, знают некоторые из капитанов, что повыше рангом, гемайны о нем не слышали.

– Значит, нам надо позаботиться о том, – Вероника встала с доски, опустила рясу, – чтобы, минуя гемайнов, попасть к капитанам. А это нам под силу. Итак, ждем развития событий, Ютта, выжидаем удобного случая. Договорились?

– Договорились. Ждем развития и выжидаем.

События, конечно же, развивались, так, во всяком случае, можно было судить по отрывкам информации и слухов, которые доходили до Кроншвица.

Вскоре после святой Люции монастырь был взбудоражен вестью об очередном нападении, о могучей гуситской армии, которая через Рудные Горы вошла в Саксонию, в долину Лабы. Вероника многозначительно посматривала на Ютту, Ютта кивала головой.

Оставалась ждать удобного случая.

А он произошел совсем скоро. Как на заказ.

В Кроншвице часто появлялись гости, часто занимающие высокое положение в светской или в церковной иерархии. С монастырем доминиканок в Тюрингии считались, также считались с голосом и мнением аббатисы, которая происходила из знатного рода. Во время пребывания там Ютты монастырь посетила собственной персоной Анна фон ШварцбургСондерсхаузен, супруга ландграфа. Посещал Кроншвиц архиепископский викарий из Майнца, схоластик из Наумбурга, аббат бенедиктинцев из Босау и разные странствующие прелаты из различных, иногда очень дальних епархий. Правилом, и, в сущности, заслугой аббатисы было то, что каждый из гостей выступал с проповедью или с лекцией для монашек. Темы лекций были самые разнообразные: транссубстанциация, спасение, житие святых и отцов Церкви, экзегеза Писания, ереси и ошибки, дьявол и его поступки, антихрист. По большому счету тема была не столь важной, важным было развеять скуку. Кроме того, некоторые из докладчиков были очень интересны и неописуемо мужественны, поэтому надолго давали монашкам поводы для вздохов и мечтаний.

В этот день, девятнадцатого декабря 1429 года, в понедельник после последней недели рождественского поста, ad meridiem,[277]когда зимнее солнце красиво разукрасило витраж с мучениями святого Бонифация, перед собравшимися в капитульном зале монашками и девчатами появились четыре особы. Достойная Констанция фон Плауэн, аббатиса конвента. Питер фон Хаугвиц, исповедник монастыря, колегиатский каноник из Жичи. Пожилой, высокий, аскетично худой, священник, но посветски одетый в вамс из венецианской парчи. И младший, возраста Рейневана, светловолосый мужчина в форме университетского преподавателя, с симпатичным лицом, горящими глазами и волнистыми, как у женщины, волосами.

– Дорогие сестры, – сказала Констация фон Плауэн, в радужном свете витража выглядевшая, как королева. – Сегодня нас удостоил своим визитом преподобный Освальд фон Лангенройт, каноник из Майнца, приближенный доброго пастыря нашего архиепископства, достопочтенного Конрада фон Дауна. По моей просьбе каноник прочитает нам наставления. Эти наставления, отмечу, касаются некоторых светских вещей, поэтому предназначены главным образом паннам, пребывающим здесь временно, а также тем sorores [278]и конверсам, которые не выдержат и вернутся в свет. Но и нам, посвятившим себя и давшим обет, я думаю, эти знания не помешают. Ибо знания никогда не помеха и никогда их не бывает слишком много. Аминь.

Каноник Осваль фон Лангенройт вышел вперед.

– Мы несовершенны, – начал он, эффектно заломив руки после такой же эффектной паузы. – Мы слабы! Подвержены искушениям. Все, независимо от возраста, ума и пола. Однако же заметьте, сестры, что женщины больше, во стократ больше подвержены искушениям. Ибо если Творец мужчину сделал несовершенным, то женщину сделал самым несовершенным существом среди животных. Одарив ее способностью давать жизнь, сделал ее добычей похоти и сластолюбия. Отдал ее на страдания. Ибо, как говорит Альберт Великий, сластолюбие и похоть суть болезни подобны, кем овладеют, тот страдает…

– Еще как, – буркнула Вероника.

– …тот бессилен. Необходима большая сила, чтобы противостоять похоти. А что же женщина? Женщина слаба. Духа в ней нет, а тело ее против похоти бессильно, отдано на произвол судьбы. Даже в супружестве невозможно бежать от вожделения. Как же противостоять, если мужу должно быть послушной и покорной. Согласно букве Святого Писания. Гласит книга Бытия: и к мужу твоему влечение твое, а он будет господствовать над тобою. Жёны, будьте покорны мужьям своим, учит святой Павел в посланиии Ефесянам.

– Как же тогда, спросите вы, быть? – продолжал каноник. – Что делать? Уступить и согрешить телесно? Или воспрепятствовать мужу и согрешить непослушанием? Так вот знайте, дорогие сестры, что эта дилемма имеет решение, благодаря учению великих учителей нашей Церкви и ученых теологов. Фома Аквинский говорит: если, идя на поводу своей похоти, возжелает муж вашего тела и потребует плотских сношений, надо отвести его от этого, поступая усердно, и, тем не менее, мудро. Если же это не удастся, а обычно не удается, надо уступить, чтобы меньший грех совершая, уберечь мужа от большего греха. Ибо, будучи неудовлетворенным, он готов за своей похотью в бордель бежать или, не дай Боже, с чужой женой согрешить прелюбодеянием. Или же мальчика какогото схватить и… Смилуйтесь святые угодники! Так что видите, сестры, что лучше собой пожертвовать, чем мужа подвергать таким тяжким грехам. Хорошо поступает тот, кто своего ближнего от греха оберегает. Это благой поступок.

– Хорошо, – буркнула Вероника. – Буду знать.

– Да тише ты, – шикнула Ютта.

– Тем не менее, следует учитывать, чтобы в этом не было никакого сластолюбия. Теолог Гвилельм Осерский говорит: Плотские сношения сопровождаются большим наслаждением, не совершает греха тот, кто не получает удовольствия. Но, к сожалению, редко случается, что не получает…

– Чертовски редко, – шепнула Вероника.

– Поэтому единственное, что можно посоветовать – молиться. Молиться горячо и непрерывно. Но про себя, тихо, чтобы во время сношения мужа не задеть, потому что оскорбление мужа во время сношения – это не только грех, но и хамство.

– Аминь, – прошептал ктото из монашек.

– Как видите, сестры, – серьезно сказала аббатиса, – дело непростое. Больше о нем нам расскажет второй наш почетный гость, ученый Миколай Кузанский, теолог, бакалавр гейдельбергского университета, decretorum doctor университета в Падуи, трирский каноник, секретарь тамошнего архиепископа. Муж летами молод, но уже прославлен набожностью и мудростью.

Молодой человек возраста Рейневана встал. Вышел вперед. Сложил ладони. Витраж со святым Бонифацием красиво осветил его.

– Херувим, – промурлыкала Вероника. – Наверное, будет мне сниться сегодня.

– Мне уже снится, – прошептала послушница за спиной Ютты. Другие зашикали на нее.

– Дорогие сестры во Христе, – нежным голосом начал молодой теолог. – Если позволите, я не поучать вас буду, поскольку сам еще далек от всезнания, ни остерегать вас, поскольку сам не без греха. Разрешите мне просто поделиться с вами тем, что у меня на сердце.

Полная ожиданий тишина, казалось, аж звенит под сводами.

– Истинно Божий человек, – начал Миколай Кузанский – живет сосредоточившись. Он свободен от земных дел, почтенно обращается к вечным благам. Тогда закрытое небо раскрывается. С лица Божьей любви внезапный свет, как молния пронзает открытое сердце. В его сиянии Божий Дух обращается к сердцу, говоря: я твой, а ты – моё, я пребываю в тебе, а ты живешь во мне. Двоих любящих друг друга людей объединяет похожая общность. Стремление одного являются стремлением другого. Его желание является твоим желанием…

На лице каноника Лангенройта возникло легкое выражение беспокойства. Зато лица многих монашек, включая аббатису, украсились печальными улыбками.

– …потому что, если любовь проистекает от Бога, истинно от Бога, в этом нет ничего нечистого. Любовь и желание чисты, как свет, как lux perpetua, как природа неоскверненного грехом райского сада. О, сестра моя, сестра единственная! Жди, жди терпеливо, утвердись в набожности и молитве. И настанет день, когда засияет свет любви, когда появится тот, кого ты одаришь любовью. Придет suavissimus,[279]полон очарования, и поведет тебя в hortus conclusus [280]блаженства. Голод, а потом насыщение. Сила любви насыщает тебя, погружает в совершенную радость. Душа, полная радости, служит тому, которого любит, тем горячее, поскольку не скрывает своей наготы пред наготой его невинности…

Беспокойство на лице Лангенройта становилось всё более заметным. Монашки же разомлевали в угрожающем темпе.

– Назову тебя возлюбленной моей, любовь которой слаще вина, а благовония мастей твоих лучше всех ароматов![281]И скажу тебе: Quam pulchrae sunt mammae tuae soror mea …[282]

– Если это devotio moderna,[283]– шепнула послушница за спиной, то я записываюсь.

– На рассвете поспешите в виноградник, чтоб посмотреть, распустилась ли виноградная лоза, раскрылись ли почки, зацвел ли гранат. Там дашь ему любовь твою. А груди твои…

– Святая Вероника, покровительница… Я не выдержу…

– …груди твои, которые mandragorae dederunt odorem,[284]это плоды, скажешь ты, которые для тебя я сберегла, мой возлюбленный. И совершится commixtio [285]плоти, и сотворитcя unio mystica. [286]Исполнится то, что соответствует природе пред лицом Бога, который есть Природа. Аминь. Мир вам, сестры мои.

Констанция фон Плауэн слышно выдохнула. Тяжело вздохнул Освальд фон Лангенройт. Каноник Хаугвиц вытер обильный пот со лба и с тонзуры.

– Это наш шанс, – повторила Вероника. – Мы не можем его упустить.

Они разговаривали, спрятавшись в коморке за пекарней, их привычное место совещаний было занято, у одной из самых младших конверс был понос, и она занимала necessarium непрерывно.

– Не крути головой и не делай мин, – наморщила нос Вероника. – Этот теолог – это наш шанс, повторяю. Ты же слышала, что он говорил и как он говорил. Он, Ютта, думает только об одном, я тебя уверяю. Весь монастырь слушал его речь, все видели, что у него было в глазах. А было именно то, о чем мы обе непрерывно думаем.

– Может, ты!

– Пусть будет так. Может, я. И остальные в монастыре, включая почтенную матушку фон Плауэн. Нет, я не собираюсь ждать, пока ктото нас опередит и заберется к нему в постель. Страстный теолог поможет нам бежать, Ютта. Надо только пойти к нему, в дом гостей. И склонить его к нашему делу. Вот тут у меня два прутика. Нука тяни. Короткий идет и склоняет.

– Что ты… – Ютта отпрянула, словно ей давали не два прутика, а две змеи. – Надеюсь, ты не…

– Короткий идет, – решительно повторила Вероника, – и склоняет Кузанского к нашему делу. Это не будет трудно. Думаю, что будет достаточно приличного и крепкого fellatio. Плюс груди, которые mandragorae dederunt odorem. Но если окажется, что этого мало, что же, придется пойти на commixtio плоти по полной программе. Нагота пред наготой et cetera. Давай, давай, жалко времени. Короткий прутик бежит в hortus conclusus, а длинный тем временем пакует манатки.

– Нет, – ужаснулась Ютта. – Нет.

– Что нет?

– Я не могу… Я люблю Рейневана…

– И поэтому хочешь бежать. Поэтому должна бежать.

«Она права, – подумала Ютта, – она абсолютно права. Проходит год моей неволи, год со дня нападения на Белую Церковь. У доминиканок в Кроншвице я уже седьмой месяц, того и гляди, как снова появятся странные люди, чтобы забрать меня и завезти в другой, еще более отдаленный монастырь. Они разлучат меня с Вероникой, а бежать сама я не сумею. Она права. Сейчас или никогда».

– Давай прутик, Вероника.

– Вот это я понимаю. Какой ты вытащила? Длинный. Значит, короткий мой, послушала мои тяжелые молитвы покровительница. Пакуй вьюки, Ютта. Я же спешу в гостевой дом. К теологу Миколаю, который ждет там suavissimus и полон очарования.

Ютта, собранная и переодетая, ожидала в пекарне. Было новолуние, декабрьская ночь была темна, как дно самой геенны.

Вероника вернулась поздно за полночь. Зарумянившаяся, вспотевшая и тяжело дышащая. На ней был подбитый мехом плащ, она несла узелок. «Получилось, – подумала Ютта, – у нее действительно получилось».

Они не тратили времени. Быстренько перебежали двор к гостевому дому и вошли в мрак сеней. Миколай Кузанский ожидал их, пальцем на губах приказал молчать. Он провел их в конюшню, где при тусклом свете ночника слуги седлали двух коней. Ютта надела поданный ей кожушок, натянула капюшон, вскочила в седло.

Миколай Кузанский отправил слуг. После чего обнял Веронику и поцеловал. Поцелуй длился. И длился.

Достаточно долго. Утратив терпение, Ютта многозначительно кашлянула.

– Вам пора, sorores, – опомнился Миколай Кузанский. – Пора. Идемте.

– Кто это там? – заворчал Брюнварт, монастырский servus [287]из мирян, сторож и привратник гостевого дома. Кого там по ночам черти носят? Зараза на ваши…

Он узнал каноника, замолчал, низко поклонился. Кузанский без слов сунул ему в руки звенящий мешочек. Брюнварт согнулся в поклоне.

– Отпирай ворота. Выпусти мою прислугу, я посылаю их по срочному делу. И рот на замок.

– Я ничего не видел… Ваше преподобие…

Ночь темна, как дно геенны. Холодно.

– Эта дорога ведет в Вейд. А эта – в Цвиккау и дальше в Дрезден. Прощайте милые сестры. Пусть вам Бог помогает. И счастливо приведет к вашим близким.

– Прощай… милый Миколай.

Подковы застучали по камням.

Глава семнадцатая,

в которой описываем Год Господень 1430, а на охваченных пожаром войны землях Саксонии, Тюрингии и Верхней Франконии продолжается великий поиск.

Рейневану, Шарлею, Самсону и Риксе потребовалось два часа, чтобы от брода в Кессерне выбраться на тракт, на дорогу, которая вела в Альтенбург. Несмотря на то, что начал падать снег, они ехали быстро, Рейневан во главе, разгоряченный и возбужденный близостью Ютты. Гуситская армия, разделившись на пять полков, маршировала тем временем в направлении Наумбурга и Ены, методично сжигая каждое село и каждый oppidium [288]на своем пути. Горизонт на западе расцвел султанами дымов, которые рвал ветер.

Рейневан торопил, сначала он даже отказывался останавливаться на ночь, хотел ехать даже в темноте; чтобы его остановить, были необходимы действительно убедительные аргументы: кони требовали отдыха и корма, к тому же они были в чужой и враждебной стране, во мраке и вьюге они могли заблудиться, сбиться с пути, следствием могло стать опоздание значительно серьезнее, чем несколько часов ночлега. Таким образом, они остановились в овине на краю селения. Которое тоже выглядело опустевшим.

Горизонт на западе светился заревом. Они сидели вокруг маленького костерка. В полном молчании. До определенного времени.

– Рейнмар, – заговорила едва заметная в темноте Рикса. – Мы должны выяснить одну вещь. Божичко напугал тебя угрозой навредить Ютте и вытянул из тебя информацию о месте переправы. Правда?

– К чему ты клонишь, дорогая Рикса? – заговорил едва заметный в темноте Шарлей.

– Курфюрст Фридрих ожидал с саксонским войском не там, где надо, ergo:[289]он не знал. Не знал правду. Руководствовался ложной информацией. Я клоню к тому, чтобы задать тебе вопрос, Рейневан. Он звучит так: какую информацию ты дал Божичке?

– Да ложную же, само собой, что ложную, – заверил из темноты Шарлей. – Какую еще он мог дать?

– Ложь бы раскрылась, – не отступала Рикса. – А расплатиться за нее должна была бы Ютта. И ты хочешь, Рейнмар, чтобы я поверила, будто ты пошел на такой риск?

– Курфюрст саксонский не ожидал нас с армией под Кессерном, – снова ответил за Рейневана Шарлей. – Ожидал под Дорнау, то есть в ложно указанном месте. Ты сама это признала. Разве тебе этого не достаточно в качестве доказательства?

– Меня интересует не доказательство, а только правда.

– У правды, – Шарлей схватил за плечо Рейневана, который уже собирался давать ответ, – бывают разные лица. Какое лицо у твоей правды, Рикса Картафила? До того, как Божичко заехал тебе кастетом, ты дерзко и настойчиво требовала от Рейневана информации о месте переправы. Какую информацию ты ждала, правдивую или ложную? Как ты намеревалась воспользоваться добытыми сведениями, кому их передать? И в какой форме – информации или дезинформации? Стоит ли докапываться?

– Я хочу знать правду.

– Ты упрямая.

– Это у меня наследственное. Докапываюсь дальше: мы направляемся в Кроншвиц, в монастырь доминиканок, потому что именно там Божичко спрятал Ютту де Апольда. Мы знаем об этом, ибо я перехватила его сообщение для Рейневана. Когда Божичко отсылал это сообщение, настоящее место переправы было уже известно. Уже тогда было ясно, что Фридриха обвели вокруг пальца, что в результате дезинформации он совершил роковую военную ошибку. Несмотря на это, Божичко отдал Рейневану Ютту. Он поступил как добросовестный шантажист. Выполнил свою часть договора, отдал то, чем шантажировал, когда получил то, что хотел шантажом добыть. Что же тогда, спрашиваю в очередной раз, получил Божичко. Информацию или дезинформацию?

– В очередной раз отвечаю: какая разница? Важен результат.

– Не только. Важна также верность принципам.

– Дорогая Рикса! – заговорил после долой паузы Шарлей. – У меня тоже были предки. И я также имею наследственность. Из поколения в поколение в моем роду передавались разные житейские мудрости и изречения, короткие, длинные, даже рифмованные. Из пустого даже Соломон не нальет. У богатого и вол отелится. Монастырь будет дольше, чем преор. Этих премудростей было несчетное множество, но особенно мне запомнилась одна. Звучит так: верность принципам – это не что иное, как выгодная отговорка для безвольных недотеп, которые пребывают в бездеятельности и маразме, ничего не делая, поскольку любая активность превышает их силы и воображение. Чтобы иметь возможность с этим жить, эти растяпы из своего растяпства сделали добродетель. И гордятся ею.

– Красиво. А правда?

– Что – правда?

– Что такое правда?

– Правда, – спокойным голосом сказал Самсон Медок, – это дочь времени.

– Зачатая, – закончил Шарлей, – от стечения обстоятельств во время случайного и короткого романа.

Было около полудня, когда они прибыли в Кроншвиц. Был полдень, когда они измучились и устали стучать в калитку, а потом колотить в нее. Когда они едва не охрипли от крика. Увенчанная замком монастырская калитка оставалась замкнутой наглухо. А каменная глыба доминиканского cenobium такой, какой и была: холодной, мертвой и безмолвной.

– Мы прибыли за панной Юттой де Апольда! Уполномоченные ее родителями!

– Pax vobiscum, sorores! [290]Нас прислал архиепископ магдебургский. Отворите!

– Я священник! In nominee Patris et Filii et Spiritus Sancti! Credo in Deum Patrem omnipotentem, Creatorem caeli et terrae! [291]

– Мы добрые католики. Клянемся Святым Крестом!

– Жертвуем на монастырь пятьде… сто гульденов!

– Ютта! Отзовись! Ты там? Юююттааааа!

От обитой железом калитки разило холодом и враждебным запахом ржавчины. Монастырь молчал. Как могила. Как камни окружающих его стен.

– Монашки внутри, – сделал вывод Шарлей, когда они сдались и отступили к ближайшему лесочку. – Выход один. Табор действует близко, вот те дымы – это гдето под Герой, кажется, также горит Альтенбург, который мы вчера проезжали. Я сгоняю туда, приведу сотню парней и мы возьмем монастырь штурмом.

– Они ограбят монастырь. Доминиканкам тоже достанется.

– У них был шанс.

– Я пойду еще раз под монастырь, – стиснул губы Рейневан. На этот раз сам. Упаду на колени перед калиткой. Буду умолять…

Самсон словно тигр внезапно прыгнул в заросли и выволок за ворот невысокого и взлохмаченного типа.

– Пустите… – застонал тип. – Пустите меня… Я всё скажу…

– Ты кто?

– Брюнварт, господин. Слуга из монастыря… Я слышал, что вы чтото кричали под калиткой… Напрасно, потому что той панны в монастыре уже нету.

– Говори! Говори, что с ней!

– А вы чтото там говорили про деньги…

Они ехали на восток, трактом на Хемниц. Возбужденный полученной информацией Рейневан снова был во главе и снова задавал темп.

– Они бежали из монастыря, – неизвестно, в который раз повторял он, когда они поехали чуть медленнее. – Ютта с какойто другой панной. Бежать им помог какойто священник, любовник той, другой…

– Допустим, что другой, – скорчила лукавую гримасу Рикса, но под его злым взглядом затихла.

– Поехали, – продолжал он, – на восток, в направлении Дрездена, на Виа Региа. Мы должны их догнать.

– Они выехали из монастыря более недели тому, – заметил Самсон. – Если верить слуге. У них большое преимущество. А мой конь… Не хочу вас огорчать, но с его ходом чтото не так.

– Не удивительно, – прыснула Рикса. – Носить такого гиганта – это не шутка. Сколько ты весишь, дибук? Четыре центнера?[292]

– Коня, – Шарлей стал в стременах, – надо будет сменить. У твоего, Рейнмар, я слышу, тоже в груди играет, как в кузнечных мехах. Нам нужны новые скакуны. Что вы скажете об этих?

Он показывал на лес, на лесную дорогу, откуда как раз выходила колонна крестьян. Было их около дюжины, и они вели коней.

И одеты, а скорее переодетые, они были очень странно. И как для крестьян очень нетипично.

– Я знаю этих коней, – сказал Рейневан. – И эти черные плащи. И эти черные забрала…

Он не успел закончить, как Шарлей и Рикса уже пришпорили коней.

Хоть и обутые в огромные лапти, крестьяне проявили резвость оленей и прыгучесть косуль. Бросив мешающие им трофеи, они мчались сквозь чащу и заполненные снегом ямы с грацией антилоп, удирали так проворно, что настигнуть их не было никакой возможности. Шарлею и Риксе удалось поймать только одного, самого пожилого и, наверное, больного плоскостопием, как определил Рейневан, судя по утиной походке.

Мужика притащили за воротник, он плакал, кричал, просил пощады и взывал к Богу, делал всё както неуклюже и непонятно. К счастью, Шарлей знал секреты общения с представителями земледелия. Од дал мощного пинка крестьянину под зад, а когда тот резко выпрямился, заехал кулаком по шее. Подействовало мгновенно.

– …не виноваты, мы не виноваты! – речь плоскостопного приобрела человеческие черты. – Не мы их побили, schwцre bei Gott,[293]не мы… Они среди себя резались, среди себя! Мы только с убитых одёжу сняли… Коней мы похватали и взяли… Um Gottes Willen! [294]Добрый господин… Ведь и у нас неделю тому назад взяли, всё Rittery взяли… Ни одной куры не оставили… Святая Геновефа… Так что, как мы те трупы нашли…

– Трупы? Где? Веди нас.

За лесом раскинулась целинная земля, заснеженная и поросшая кустарником. Снег был срыт копытами и весь красный от крови. На нем чернели трупы. На глаз около двадцати тел.

Мужики не успели обобрать даже половину убитых, поэтому идентифицировать останки не представляло труда. Как минимум четверо убитых носили черные плащи, черные латы и черные хундсгугели, которые всем запомнились как униформа и распознавательный знак Черных Всадников Биркарта Грелленорта. Остальные были похожи на наемников.

Рикса была единственной, кто выехал на кровавый снег и объехала побоище, внимательно рассматривая все тела, следы и особые приметы.

– Дрались вчера, – сообщила она, вернувшись. – Наемников было пятнадцать, все погибли. Всадников Грелленорта было меньше, погибли трое. Из них двоих добили, закололи мизерикордиями. Грелленорт, видимо, торопился.

– Куда? – спросил Шарлей. – Куда он поехал?

– На юг. К нашему счастью, потому что мы бы на него нарвались.

– Что он, – Рейневан успокоил лошадь, – здесь делает? Что он ищет?

– Нас, – сухо ответил Самсон. – Не будем строить иллюзий.

– Господи… – Рейневан побледнел. – Приехал с востока… Ютта…

– Нет, – оборвала Рикса. – Конечно, нет. Поехали отсюда.

Тронулись. Самсон и Рейневан на новых вороных конях, став богаче двумя новыми запасными. Рикса оглянулась еще раз.

– Одного из тех добитых я узнала, – скривилась она. – Он служил во Вроцлаве у Гайна фон Чирне. Бандит, убийца, к тому же любитель маленьких девочек. Это еще раз подтверждает, что отчаявшийся Грелленорт собирает и вербует, кого только сможет, мерзавцев, выродков и последнюю сволочь.

– И еще одно подтверждается, – добавила она. – Слух об уничтожении Инквизицией их легендарного замка, пресловутого Сенсенберга. У Грелленорта уже нет ни штабквартиры, ни ассасинских наркотиков для своих любимчиков.

– Когдато, – сплюнула Рикса, – ночные ужасы. Рота Смерти, Демоны полуденной поры, вызывающие суеверный ужас. Сейчас – свора морально разложившихся висельников, проигрывающих в любой схватке. И добивающих собственных раненых. Как по мне, – это упадок.

– Падшие ангелы, – обозвался Самсон, – ничуть не менее опасны.

– Слушай, дибук, ты говоришь, как дибук.

– Он правильно говорит, – оборвал Шарлей. – Как бы низко Грелленорт не пал, я бы предпочел с ним не встречаться. Ни с ним, ни с теми Всадниками. Я уже имел неприятность.

– А кто не имел? – фыркнула Рикса. – Поехали!

Рыцарь, к которому их привели, как раз брился перед белоголубым шатром из толстой ткани. Увидев их, он горделиво выпрямился, вытер лицо. Нос, обратил внимание Рейневан, у него был опухший, а левый глаз был весь спрятан под большим синяком.

– Я Герс фон Штрейтхаген, – кисло сообщил он. – Хозяин Драхенштейна. Местный пфлегер.[295]Стою здесь на страже. Гуситов, если нагрянут от Фрейталя, за реку не пущу, зубы об меня еретики поломают. Что, не верите?

– Верим, – заверил Рейневан. – Должны верить.

– Вы кто такие?

– Путники.

– Плата за проезд по мосту составляет три гроша за коня.[296]

– Заплатим, – Рикса успокоила Шарлея, разозленного вымогательством. – Заплатим, благородный господин.

– Сначала, – вмешался Рейневан, – я хочу кое о чем спросить. Это единственный в окрестностях мост. Тот, кто направляется в Хемниц и Виа Региа, не имеет выбора, должен проехать здесь. А вы, господин рыцарь, контролируете всех. Не проезжали ли здесь две молодых женщины? Путешествующие верхом и в одиночку.

Рыцарь побледнел, зато его синяк приобрел более темные тон. Это не скрылось от внимания Шарлея.

Герс фон Штрейтхаген вдруг процедил сквозь стиснутые зубы:

– А эти молодицы кто для вас? Подружки? Родственники? Может, любовницы?

– Да что вы, – возразил с суровым лицом демерит. – Мы гонимся за ними, чтобы покарать. По распоряжению пробоща из Святого Миколая в Ене. Это развратницы, обокрали преподобного во время служения. Скажите, мы вас просим, проезжали они здесь или нет?

– Ехали. Но… Вернулись.

– Как это? – взорвался Рейневан. – Как это – вернулись? Почему вернулись? Да говорите же господин рыцарь, немного внятнее!

– А вы что? Приказывать мне будете? – Герс фон Штрейтхаген стал, подбочась. – Мне, благородному? Слишком гордо, панук, слишком гордо! О паннах вы лжете, я вас раскусил, вы с ними заодно. И на гуситских шпионов смахиваете! Иначе, зачем бы вам нужна была дорога на восток? В сторону Фрейталя и Мариенбурга, где гуситы жгут и разрушают шахты, откуда тянутся беженцы? Те ваши девки, наверняка, тоже шпионки, тоже на восток спешили, прежде, чем бежали в Плауэн. Я – пфлегер, защищаю людей от еретиков…

– Ну да. Взимая с них по три гроша за коня.

– Я вас арестую! – Герс фон Штрейтхаген побледнел еще сильнее. – Арестую, сучьи дети. Сейчас прикажу вас припечь, мигом мне всю правду расскажете. Эй, люди, ко мне! Держите их!

Шарлей потянулся под плащ за предательским ружьем. Рикса оказалась проворнее. Сделала шаг. Скривилась. Захрипела, закашляла, зашипела, засопела. А потом плюнула, чихнула, сморкнулась, рассеивая дождь крови и слизи. Прямо в лицо рыцаря. На тех, кто его сопровождал. И на сбежавшихся алебардистов.