Достоверное описание жизни и превращений Nautilus’a из Pompilius’a

1978–1984. “Алибутилус”

Они ездили в агитки в Архитектурном институте.

Чтобы картошку не копать, они ездили в агитки.

Егор Белкин

А начиналось все в 1978‑м, когда в Свердловский архитектурный институт поступили Бутусов Вячеслав и Умецкий Дмитрий. И отправились на картошку в деревню Мамино. Работали от зари до зари, а вечером студенты, у кого сил хватало, жгли костер, развлекались как могли. Там, у костра, и возник прообраз будущего “Hay” под названием “Медный таз”. Таз и правда был, натурально медный, нашли его абитуриенты Умецкий и Гончаров на свалке. Гончаров по нему колотил, Умецкий бренчал на гитаре, пели оба, звучало, по воспоминаниям очевидцев, ужасно, но бодро. Там же у костра сидел вечерами и Слава Бутусов. Его называли “Отдельный герой”: красивый небритый юноша, он слишком явно выдавался из общей массы. Нетрудно догадаться, что этот “герой” и составил основную конкуренцию группе “Медный таз”.

Слава пел “Отель Калифорния”, чрезвычайно популярную тогда песенку “Eagles”, с псевдоанглийской тарабарщиной вместо слов. Пел низким, хриплым голосом, о нем до сих пор вспоминают тогдашние абитуриенты, а особенно абитуриентки... Одним словом, обратил на себя внимание. И девочек, которые провожали Славу очень пристальными взглядами, и парней, которые этим девичьим взглядам не очень‑то радовались, и – заметим особо – основателя группы “Медный таз” Димы Умецкого.

Потом пошла учеба. В Архитектурном институте всегда было принято хоть чем‑то, но выделяться, производить впечатление творческое, и тут студенту Бутусову талантов было не занимать: его рисунки уже на абитуре расходились по рукам, в аудиториях преподаватели выделяли его сразу и однозначно, а годы спустя чуть ли не хором жалели, что такой архитектурный талант пропадает. “Талант”, правда, имел обыкновение задумывать проекты великолепно, но “до ума” доводил их редко, интерес пропадал. Весьма существенное свойство, о котором единогласно вопиют очевидцы, заключалось в некоторой Славиной мягкотелости, странно дополнявшей очевидную Славину талантливость.

Умецкий тоже был явно не без талантов, хотя и несколько особенных; своеобразен, смешил всех кого ни попадя, хохмил, балагурил, внешность имел нарочито несерьезную, но иногда за шутовством проглядывало умное лицо очень непростого человека. Редко и незаметно. И как раз Умецкий высказывал время от времени идею: а не создать ли рок‑группу?.. Высказывал разным людям, один соратник у него был – Игорь Гончаров, рубаха‑парень, душевный, симпатичный, вечно с улыбкой до ушей. Нужен был еще как минимум один... Тогда и стал Дима присматриваться к Бутусову.

А Бутусов ни о каком рок‑н‑ролле не думал, Бутусов свободное время проводил в редакции институтской газеты “Архитектор”, месте в те годы популярном: там была своя, особая, веселая жизнь. В которую как раз и вламывался время от времени рок‑н‑ролл... Так что первое столкновение Славино с музыкой происходило в рамках обстоятельств журналистских: в 1981 году состоялся первый свердловский рок‑фестиваль, прошедший под эгидой Архитектурного института (“САИ‑1981”), освещением которого и занималась газета “Архитектор”. Слава по заданию редакции брал интервью сперва у Насти Полевой, тогда солистки “Трека”, а затем, отчаянно робея, у лидера группы “Урфин Джюс” Александра Пантыкина. Робел, кстати сказать, не на шутку, даже попросил для храбрости дать ему девочку в помощники. Сам Пантыкин такого эпизода не помнит.

Однако между редакцией и знаменитым рокером завязались кое‑какие отношения, и вскоре Сан Саныч Пантыкин попросил архитекторов нарисовать эмблему “Урфина Джюса”. И Бутусов изобразил “козью ножку”, до сих пор красующуюся на обложке альбома “УД” “Путешествие”... Изобразил, кстати говоря, наскоро, черной шариковой ручкой, доделывать пришлось его однокурснику и приятелю Ильдару Зиганшину. Слава редко что доделывал, ему было некогда.

Вскоре он же вместе с Зиганшиным придумал еще одну хохму, тоже связанную с рок‑н‑роллом.

Вспоминает Ильдар Зиганшин:

Журнал тогда польский был, “Шпильки”, страшно нам нравился. И не помню, кто первый принес рисункина пантыкинские песни, но появилась идея сделать парню подарочный альбом из этих пакостей. Берешь строчку из песни, она сама по себе абсолютно абсурдна и предполагает все что угодно, а туалетная манера рисунков подходит ко всему; чем пафоснее, тем круче получается... Рисовалось все левой рукой, была у нас со Славой договоренность, что мы правой рукой не рисуем, только левой. Постепенно получились эти два альбома, “Путешествие” и “Пятнадчик”. И торжественно Сашке их вручили. Я так подозреваю, он потом еще долго обижался...

Впрочем, дружбы с Пантыкиным тогда не получилось, так себе, шапочное знакомство после фестиваля.

Который оказал довольно сильное влияние еще на одного архитектора, на Диму Умецкого. Вскоре именно Дима предпринял шаги, приведшие в конечном счете к появлению “Наутилуса”. Шаги заключались в том, что Дима стал регулярно заглядывать в редакцию газеты “Архитектор” и со Славой разговоры разговаривать...

Вспоминает Зиганшин:

Слава, он инертный человек, но Дима чувствовал, что этот человек “вывезет”. Это понятно было любому, даже не в плане музыки, а во всех планах. Славу можно было приставить к любой совершенно области, и он бы “вывез”. Дима это понимал, Дима его и сбил с пути истинного. Другое дело, что Слава сам был абсолютно к этому готов. Хотя были какие‑то легкие препирания, насчет “будет ли это хорошо, перспективно ли”...

Как бы то ни было, скоро Дима со Славой стали захаживать в общежитие, известное как “Промобщага”, там жил Гончаров, там же было место для репетиций, небольшой зал, который использовался то как столовая, то как бар, а потом превратился в дискотеку... В нем новообразовавшаяся команда, троица студентов, известная уже многим своим балагурством, мастерством по части выпить, повеселиться, стала на гитарах тренькать...

Скоро дотренькались до того, что стали во время дискотеки вклиниваться между номерами и с завидным отчаянием и весельем “лупить” вещи английского происхождения, то есть по мелодике английские, а по словарному составу – чистую тарабарщину, слов никто не знал и знать не хотел, хотя упрекнуть их в том было по техническим причинам невозможно: слова на тамошней аппаратуре не прослушивались. Народ, оторванный от дискотеки, относился к жутким ритмам с непониманием, потому что танцевать становилось очень сложно. И просто слушать было сложно, так что от музыки кайф ловили преимущественно музыканты, публике удовольствия не доставалось.

Впрочем, самих музыкантов это не очень расстраивало. Оригинальность рок‑н‑ролльной жизни тех времен заключалась, в частности, и в том, что жизнь эта была практически независима от чего бы то ни было, в том числе и от публики. Чтобы стать настоящим рокером достаточно было время от времени таскать по институтским коридорам какие‑нибудь колонки, время от времени блуждать по тем же коридорам с загадочным видом, а в оставшееся время пить портвейн и разговаривать о музыке.

Ребята были студентами, портвейна вокруг – пруд пруди, разговоров и компаний – выше крыши. Там, в компаниях, и проглядывало время от времени одно довольно странное свойство Бутусова: он был прирожденным лидером, но как бы помимо своей воли. Приходил потихоньку, садился в уголок, сидел себе тихо, не стараясь привлечь общее внимание, но внимание само собой постепенно на него переключалось.

Вспоминает Саша Зарубин:

Особенно когда он играл и на ходу придумывал гармонию, а пел английскую тарабарщину. И что‑то из него шло, заставляло его слушать, какой‑то кайф ловить... Так было, когда я еще только‑только с ним познакомился, даже вместе еще не играли. В этих случаях Слава, на удивление, не визжал, пел хриплым, низким голосом; наверное, это ближе к тому, как он сейчас звучит. А манера, в которой он пел в общаге на танцах, была совсем другой, визжащей и кричащей.

Так или иначе, в 1982‑м появилась первая запись, сработали ее втроем плюс Андрей Макаров, студент курсом помладше и звукооператор. Получился альбом, причем без названия. Это очень интересная черта: обыкновенно начинающие рокеры в первую очередь придумывали название и группе, и десятку будущих альбомов, и только потом учились играть на гитарах. А “Группа из Промобщаги” существовала, записывалась, и все без названия.

Альбом был готов, оставалось заставить хоть кого‑то из рокеров его послушать, что было не так и просто. Разнообразие свердловской рок‑н‑ролльной жизни сводилось в те времена к постному выбору между “Треком” и “Урфином Джюсом”, относившимися друг к другу, мягко говоря, прохладно. Первый являл собою объединение герметичное, напоминавшее религиозную секту с уклоном в философию и морализаторство... Оставался “УД”, во главе которого стоял вездесущий и всеобъемлющий Сан Саныч Пантыкин, маленький, джинсовый, перманентный – в смысле волос, а не пространственно‑временных характеристик – и страшно знаменитый, о чем сам не то чтобы догадывался, а просто знал. Невзирая на прошлые встречи, добраться до него было сложно.

Вторая стычка с “Урфином Джюсом” чуть не закончилась для Славы печально: на концерте в одном из техникумов присутствовали земляки Белкина и Назимова, жители города Верхняя Пышма, эдакого свердловского Ливерпуля, люди простые, а Славе взбрело в голову жечь спички, что пышминцам по пьяному делу не понравилось. И некто Мишель Злоцкий, впоследствии, разумеется, тоже рокер, обратился к Бутусову на предмет прекращения пожароопасного занятия. Слава отвечал, что ведь “по кайфу”.

– Я тебе дам, по кайфу!.. – И Славе чуть‑чуть за жженые спички не нагорело... Разбор тогда быстрый был, рок‑н‑ролльный...

До Пантыкина Бутусов все‑таки добрался, и тут выяснилось, что оба любят “Led Zeppelin”, это было в те времена волшебное слово. Кроме того, выяснилось, что Слава со товарищи как раз закончили запись. Вскоре Дима со Славой и портвейном явились к Пантыкину в гости. При них была магнитофонная катушка, раскрашенная в лучших мальчишеских традициях “под фирму”: чего на ней только не было нарисовано, наклеено, а на вкладке значилось: “Али‑Баба и сорок разбойников”. Было ли это название группы либо название альбома, Пантыкин так и не понял. Однако участие в судьбе будущих “Наутилусов” принял самое горячее. В первую очередь тем, что понес пленку по городу.

Отзывы были разные.

Вспоминает один из несложившихся поэтов “Hay”, Дима Азин:

Играли плохо, запись была вообще никудышная, но там был Бутусов, орал страшно, верещал, вообще что‑то там было такое... крутое совершенно.

Вот еще.

Вспоминает Егор Белкин, тогда гитарист “Урфина Джюса”:

А Сан Саныч Пантыкин говорит: “Вот молодые какие‑то пацаны”, – и приволок эту запись. Я послушал, и что‑то меня так качнуло, что парень вопит из последних сил... Ну, действительно, там такие вокальные штуки были... В общем, они явные были рокеры, хоть и в кепочках. Они выглядели очень прилично.

В любом случае, их услышали. И сразу посоветовали сменить барабанщика. Далее произошло событие незаметное, но важность его недооценить трудно: первый разгон в будущем “Hay”.

На том же курсе учился высокий строгий юноша Саша Зарубин; постепенно выяснилось, что он играл на барабанах и в школе, и в армии. К нему и подошел однажды Слава, позвал “попробовать”. Зарубин согласился, вместе отправились в студенческий клуб, едва взялись за инструменты, как вошел Гончаров. Сел, молча посидел, послушал, подождал, когда кто‑нибудь что‑нибудь ему объяснит, и ушел. Кстати, никто ему так впоследствии ничего и не объяснил.

Примерно тогда же, осенью 1982‑го, пригласили в группу Андрея Саднова, гитариста. И вскоре началась в клубе Арха методичная работа над новой программой, которую планировалось записать летом. Группа оформилась, хотя сразу было понятно, что группа эта – студенческая, институтская. Разве что Слава с Димой вели себя для просто любителей несколько странно: друг без друга их увидеть уже было почти невозможно. По вечерам, когда Зарубин с Садновым уходили домой, парочка лидеров оставалась, и если бы институт не запирался на ночь, сидела бы до утра...

К тому времени окончательно оформилось разделение функций.

Вспоминает Саша Зарубин:

Слава был тогда странный, какие‑то биотоки от негошли, и было неважно, что он поет, он чисто физически ловил свой музыкальный кайф, чего, конечно, про Диму сказать нельзя. Дима был большой энтузиаст в плане организационном, если нужно было о чем‑то договориться, договаривался он, все вопросы решал он. Слава в этом плане был человек не то чтобы пассивный, это было “не его” по натуре. Но Диму он не использовал, просто ловил кайф оттого, что на гитаре играет, поет, сочиняет свои песни. Об остальном он просто не задумывался. В этом был кайф и для Умецкого, он все равно понимал, что как музыкант он слаб. У Димы в большей степени крыша ехала в том плане, что “мы будем крутые” и тому подобное. Хотя если он это и говорил, то в виде шутки.

А пока была зима, и обсуждался Пантыкиным и Колей Граховым, энтузиастом рок‑н‑ролла и будущим президентом Свердловского рок‑клуба, вопрос – кому ехать на рок‑семинар. Пусть не сразу, но вспомнил Сан Саныч про Славу: “Есть в Архитектурном коллектив, тоже „Led Zeppelin“ играет”. Название “Led Zeppelin” было паролем – Коля сказал: “Берем!”

Что такое рок‑семинар в 1983 году? Это очень большая пьянка. Отчего‑то именно в это время, когда повсеместно рокеров поприжали, в Свердловске комсомольцы возьми да и организуй попойку за государственный счет. Очевидно, хотели выпить... Рокеры тоже выпить любили, так что начался семинар дракой, условно говоря, между “Треком” и “Урфином Джюсом” в лице барабанщиков Володи Назимова (“УД”) и Жени Димова (“Трек”). Надраться и подраться они успели еще по дороге, в автобусе, а на турбазе, где поджидала основная рок‑н‑ролльная масса, ударников уже выносили из автобуса на руках.

Дальнейшее семинарствование проходило в портвейновом угаре, вечером играли невообразимый сейшн, кто с кем до сцены дошел, тот с тем и играл. Утром играли в футбол на заснеженном поле, потом пили на лекциях, до которых, впрочем, Слава с Димой не дошли – хитроумные архитекторы стояли с бутылкой портвейна у входа в лекционный зал и щедро из этой бутылки всех одаривали. Последним семинарским утром, когда голова была на всех одна и болела нещадно, а денег тоже на всех чохом не наблюдалось, Александр Васильевич Новиков, совершенно тогда непьющий, молча куда‑то уехал и вернулся с ящиком пива. Так был спасен свердловский рок...

Собственно говоря, на семинаре ничего особенного не произошло, поскольку до такой степени пьяные люди ничего особенного совершить не могут. Единственным подлинным событием стало знакомство с будущим “Наутилусом”. Стоит ли говорить, что молоденькие и неожиданно для рокеров прилично одетые архитекторы всем моментально и окончательно понравились?.. Впрочем, еще по дороге на турбазу случился (кроме драки) один весьма примечательный разговор.

Вспоминает А.Коротич:

Мы ехали со Славой, разговаривали. Он сказал, что у него проблемы с текстовиком и что он хочет обратиться к Кормильцеву. Я его начал отговаривать, на что Слава промолчал.

Тут же по возвращении они и договорились с Пантыкиным о совместной записи альбома. Мэтр согласился, он никогда не мог отказать себе в удовольствии стать кому‑нибудь родным папой. А формальным поводом сотрудничества стала песня под названием “Ястребиная свадьба”, которую Слава просто не знал, как делать. Тогда наусы впервые встретились с Шурой Полковником, который годами позже стал их бессменным звукорежиссером; встретились и с его прославленным магнитофоном типа “Тембр”, у которого в каких‑то мистико‑акустических целях сбоку висели натуральные консервные банки. Шура утверждал, что банки отводят помехи, по всеобщей электрической безграмотности ему приходилось верить. Естественно, до магнитофона с банками Макарова не допустили. Андрюха обиделся. Тогда – в первый раз.

Работали в июне, Зарубина от института послали сено косить, пришлось ему сбежать. Как только доделали инструментальные подкладки, Полковник, человек вообще безапелляционный, заявил: “Всем выйти, Слава смущается!” – и выгнал музыкантов, те опомниться не успели. Слава стал петь...

Вспоминает Пантыкин:

Во время работы люди приходили, говорили самое разное: что это бесперспективно, что Славка петь не умеет, что все это нудно, заунывно... А многие утверждали и обратное, что это “класс”, необычно, но, правда, петь чувак все равно не умеет.

Тогда же появилось название “Наутилус”. Предложил его Андрей Макаров, который до того предложил и неприжившегося “Али‑Бабу”. Большого впечатления название ни на кого не произвело, так что довольно долго им и пользовался один Макаров. Однако понемногу, коль скоро другого не было, “Наутилус” прижился сам собою.

“Переезд” вышел чрезвычайно по манере пестрым и неопределенным, но вышел. И мало кто его услышал.

Из интервью А.Зарубина:

Даже в институте “Наутилус” никто толком не знал. Андрюша Макаров жил в общаге и какой‑то “промоушн” пытался устроить, хотя на танцах это было сложно крутить, под такие вещи не потанцуешь... Но он все равно ставил. И все равно общая масса нас не знала. Да, собственно, успехов‑то практически никаких и не было.

Успехов особых не было, но к осени потребовалась институту агитка, дабы сеять культуру среди студенческих и крестьянских масс, а кандидатов, кроме “Hay”, не наблюдалось. Их поставили в известность, что нужно готовить программу, и тут стало понятно, что под Славины вещи заставить танцевать невозможно даже студентов на картошке. За несколько дней насобирали песенок типа “Опять от меня сбежала последняя электричка”, аранжировали посмешней, а кроме того, взяли в группу нового человека, Витю Комарова, более известного по прозванию Пифа. Взяли клавишником, поскольку Пантыкин, игравший на модном по тем временам “препарированном пиано” (в молоточки втыкались кнопки, при ударе о струны издающие “почти синтезаторный” звук, но при этом отчаянно эти самые струны рвавшие), произвел впечатление неизгладимое, успех напичканного кнопками фоно решили развивать.

Программу сдали кислой комиссии и отбыли в деревенское турне. В сопровождении девочек в черных трико, которые в первом отделении танцевали, и пары чтецов‑шутников объехали по точкам несколько районов, программа с “электричками” скоро обкаталась, работали в деревенских клубах “для местных”, на площадках для утомленных картошкой студентов.

Из интервью А.Зарубина:

Для Славы, для Димы это были, скорее всего, первые выступления со сцены, кайф они ловили страшный, а залы в клубах всегда были полные, там не каждый день такое бывает... Залы маленькие, даже нашей аппаратуры хватало, народ приходил процентов на пятьдесят пьяный, свистел, орал, а после концерта нас всегда ждала брага... Хотя пили не слишком много, деньги нас сдерживали. В общем, все были счастливы.

Впрочем, деньги – не помеха, и самым дельным человеком в агитке оказался шофер Серега, всегда возивший сено, а тут вдруг – музыкантов, чем Серега очень гордился. ГАИ на поселковых дорогах не наблюдалось, так что пил Серега с группой наравне и очень всех полюбил.

Вспоминает Зарубин:

Однажды он с какой‑то девицей договаривался насчет бесплатной браги, а она хотела деньги стрясти, так он ей говорит: “Ты что, с ума сошла? Приехали рокеры, ездят, нас веселят, а тебе три литра браги жалко...” Она смутилась, извинилась и принесла брагу.

Тут же приведем еще одно замечание Саши Зарубина, тоже не лишенное забавности:

А что касается женского пола, настолько Слава с Димой были внутри музыки, что о женщинах даже разговор не заходил. После агитки две девицы, которые в трико на сцене танцевали, подошли ко мне и говорят: надо как‑нибудь собраться... Я Славе сообщил, что девочки предлагают вместе посидеть, Слава сказал: “Да ты что, посылай их сразу!”

По приезде из агитки выяснилось, что кому‑то нужно играть теперь уже на вечере первокурсника, кандидатов, разумеется, не было, и у “Наутилуса” один из организаторов поинтересовался, нет ли в репертуаре чего‑нибудь поинтересней “электричек”. Ребята предложили свою программу. Репетировали наскоро, в клубной комнате, без вокала. Слава вообще не любил петь на репетициях, так что играли один инструментал. В первом отделении концерта выступала самодеятельность, а у “Hay” уже была некоторая известность, заработанная на колхозных полях; в зале покрикивали: “Наутилус! Наутилус!” Ребята в это время судорожно отрабатывали “на коленках” недорепетированное заранее.

Перед вторым отделением натянули на сцене и в зале какие‑то сети, подукрасились и... скисли на первой же песне. Это был первый концерт студенческой группы “Наутилус”, он же оказался и последним: программа недоработанная, сырая, разученная без вокала, опыта никакого и полный зал ДК автомобилистов, первый большой зал в их жизни. Доигрывали “на автомате”, публика прокисала на глазах. Слава повернулся к залу боком, носом в кулису, дотягивал кое‑как, в “Ястребиной свадьбе” просто перестал петь. Впоследствии это станет его коронным трюком, музыканты вновь и вновь, как и в тот, первый раз, будут играть “на месте” в ожидании слов... Покуда не надоест.

Умецкий еще пытался переломить ситуацию, в конце закричал: “А теперь Лядовы Цепеляны!” – шутка – врезали “Цепов”. Их в агитке более‑менее обкатали, прошло чуть веселей... С концерта уходили в настроении кошмарном. И были поражены, когда на следующий день в институте к ним подходили совсем незнакомые студенты и благодарили за новые песни...

В некотором смысле история студенческой группы “Наутилус” тем и кончилась: дело шло к дипломам, к выпускным экзаменам, выяснялось понемногу, что не все собираются дудеть в дуду, у некоторых касательно будущего были собственные соображения. Отчего будущее становилось неопределенным; группа кончалась, если не считать одного занимательного случая: их пригласили на ТВ. Даже не пригласили, а притащили “урфин‑джюсы”, которых в свою очередь и правда пригласили в новогоднюю развлекательную программу, составленную из номеров студенческой самодеятельности. Так появился на свет божий первый клип грядущего “Наутилуса” и – что действительно интересно – состоялось первое деловое сошествие Славы Бутусова и Ильи Кормильцева.

Забавно, но имел место самый настоящий “социальный заказ”: “Урфин Джюс” должен был сочинить песню веселую; ею оказалась великолепная старая белкинская шутка с оригинальным названием “Новый год”. “Hay” была заказана песня грустная; наскоро, впопыхах выдали на‑гора шедевр под названием “Пыль снежная” и со стихами Кормильцева:

Пыль снежная летит в глаза и тает на лице,

Мерцая, словно бриллиант в серебряном кольце...

Очень романтичная была песня, очень романтичный стоял Слава в ореоле кружащихся рождественских свечек, а руки того же Пантыкина профессионально скакали по клавишам рояля. Впрочем, говорят, что на самом деле руки были Пифины, то есть Комарова. А сам рояль не звучал, потому что микрофона не хватило. Передача вызвала какой‑то гнев каких‑то властей, вышла днем, никем почти не замеченная, и тут же, согласно директиве свыше, была стерта. Копия, впрочем, по случайности сохранилась.

Невзирая на скандал и рискуя получить еще один, режиссер опять пригласил “Наутилус”, записали звук, но на съемки видеоряда Слава неожиданно поехать не смог. Встала проблема: кому за солиста рот открывать? Отказались все и сразу, пришлось “Славой поработать” Саднову, режиссер обиделся, передача вышла без “Hay”.

И... долгая, глухая пауза... Дипломы, военные лагеря, все кончалось само собой. Больше всех такое положение дел не нравилось Умецкому, уже в лагерях он постоянно заводил разговор на тему: “Пора дело делать”. Внешне все упиралось в студенческий статус “Hay”: без институтского клуба они лишались аппаратуры, базы, всего. Проблем внутренних было больше. Дима дергался, Слава отмалчивался. Пытались заставить Зарубина купить барабаны, которые, разумеется, своей стоимостью превосходили все возможности вчерашних студентов, что Зарубина ставило в тупик. Дима выдвинул смелую идею: а не поехать ли Саше в стройотряд, не заработать ли денег, не продать ли все, что дома есть, тогда на барабаны как раз хватит. Зарубин отвечал, что самому Диме роскошную бас‑гитару подарила бабушка из Германии, так не подарить ли бабушке заодно и барабаны?..

Одним словом, в июне месяце все уже работали, Саднов выходил на диплом и был страшно занят, со студенчеством было покончено. Казалось, со студенческими мечтами тоже...

1985. “Невидимка”

Если архитектура – это застывшая музыка, то советская архитектура – это застывшая советская музыка.

В. Бутусов

Как ни странно, в реальном появлении группы “Nautilus Pompilius” виновата социалистическая организация труда: после веселого Арха ребятам предстояли большие испытания в виде проектных институтов. Славе предназначен был Уралгипротранс, Диме – Уралтеплоэнергопроект. В последнем заведении Умецкий целый год рисовал на планшетах декоративную плитку: планшеты напоминали ему стены общественного туалета. Бутусов тоже работал... с отвращением. И никакой богемы, привычной по вольному Арху, никакого веселья, все больше тупая производственная пьянка...

Остальные члены “Наутилуса” разъехались кто куда, а плюс еще семьи, забота о завтрашнем дне, легкая неустроенность, неуклонное повышение производительности труда и прочая, прочая... В конце 1984‑го Славу с Димой от происходившего тошнило, и нешуточно.

А тут еще съездили Слава с Димой в Питер. У свердловских рокеров в те времена была странная система поощрений: подающих надежды отправляли в Питер, на рок‑концерты; заранее созванивались с организаторами, чтобы билеты начинающим рок‑н‑ролльщикам обеспечить, “на шару” туда пробиться было совершенно невозможно. Обратно оба приехали просто окрыленные, с горящими глазами. Очень может быть, поездка эта сыграла в их судьбе роль едва ли не решающую.

На дворе стоял 1984‑й, в воздухе пахло гарью: полуживой Черненко на троне, гонения легкие с порывами до средних, переходящие в нешуточные, общее рок‑н‑ролльное уныние и бесконечные переговоры с комсомольско‑культурным начальством... Именно в этот момент из города Верхняя Пышма возник странный человек Толя Королев, он‑то и сбил с пути истинного пару начинающих архитекторов.

Королев был циник, то есть человек честный, он хотел делать деньги и делать их на музыке, работал на опытном заводе то ли мастером сменным, то ли что‑то подобное, а по вечерам занимался дискотеками, тогда это дело было в расцвете. На ниве музыкального бизнеса Толик успел потрудиться, среди рокеров имел твердую репутацию проходимца, так что выбора у него особенного не было, но были напор и деловая хватка. Тут и подвернулся ему приунывший “Наутилус” в количестве двух человек. Толик взялся за дело: купил Славе первую настоящую гитару, купил остродефицитный микрофон типа “Шур” и в довершение всего подбросил идею записаться вдвоем.

А к тому же один из свердловских рок‑авторитетов (пока умолчим об авторстве) встретил однажды Славу с Димой и заявил: “Ничего из вас не выйдет. И ничего вы никогда не запишете!” Приговор архитекторов добил и разозлил одновременно. В середине января 1985‑го Слава с Димой решились окончательно, договорились с урфиновскими звукарями, с Ильей Кормильцевым, тогда владельцем единственной в Свердловске портативной студии, а в первых числах февраля неожиданно возникли в гостях у Вити Комарова, клавишника студенческих времен, тоже изрядно к тому времени подуставшего от работы в конторе под названием Главснаб.

Витя “Пифа” Комаров отличался демонстративно – по тем временам и представлениям – не рок‑н‑ролльной внешностью, отчаянным весельем и наличием машины марки “Жигули” по прозванию “Голубой Мул”. Бог весть почему, но Пифы Дима со Славой поначалу стеснялись и объясняли всем его появление в группе именно наличием машины, которая весьма во время записи может пригодиться. Но когда оказалось, что Пифа отличается, кроме машины, еще и удивительным музыкальным чутьем, стесняться перестали.

В середине февраля они уже сидели на квартире бывшего однокурсника, Димы Воробьева, и записывали “Невидимку”. Дело происходило весело, безвылазно, а когда на записи один из звукарей поинтересовался, нет ли чего поесть, радостный Умецкий извлек из‑под стола ящик портвейна. Альбом писался бодро, полупьяно, с азартом, постоянно приходили и уходили какие‑то друзья, некоторые оставались, некоторые – до утра... Слава записывал вокальные партии, зарывшись с головой и микрофоном под одеяло, потом выскакивал оттуда на свет божий красный от удушья, весь в поту. И всем было ясно, что альбом просто не может не получиться.

Точку поставили 8 марта, вечером наусовская троица тайком сорвалась с записи, унося драгоценную пленку, и в общежитии Архитектурного института состоялась неофициальная премьера. Дискотеками там заведовал Андрей Макаров, к нему и обратились: “Андрюха, это надо поставить на дискотеке...”

И Андрюха поставил “Гуд‑бай, Америку”... Ребята страшно волновались, и... ничего. Никто не понял, не поздравил, первые рецензии были выдержаны в духе: “Ну, „Наутилус“ и „Наутилус“...”

9 марта состоялась вторая премьера, теперь уже официальная, с рокерами и портвейном. Там же, в квартире Димы Воробьева. И тут наусы расквитались за вчерашний холодок: маститые рокеры просто растерялись. И как‑то неуверенно, постепенно набирая обороты, принялись хвалить “Наутилус”, о котором еще вчера вспоминать не хотели! Один только авторитет, недавно пророчивший им полное забвение, сидел молча и угрюмо, к вечеру случился у него внутренний кризис на тему “мир ушел вперед, а я стою у дерева”... Такова печальная история о том, как Пантыкин побывал в роли пророка и что из этого вышло.

В те же дни встала еще одна проблема: название. То, что группа вырвется за пределы Свердловска, стало ясно всем, однако в те времена “Наутилусов” в стране насчитывалось от трех до девяти, не считая бесчисленную самодеятельность, тоже знакомую с Жюлем Верном, так что в массе “Наутилусов” вполне можно было потеряться. Выручил полиглот Кормильцев: он единственный не только читал французского фантаста, но еще и знал, откуда взялось название подводной лодки капитана Немо. Кормильцев рассказал о моллюске, размножающемся весьма своеобразно: он отрезает от себя членики, наполненные плодотворящей жидкостью, а те самостоятельно отправляются на поиски адресата... Факт, к тому же зафиксированный в последней песне альбома: “Я отрезаю от себя части...”, показался символичным, “Наутилус” стал “Помпилиусом”.

Так само собой и получилось, что за каких‑то несколько дней “Hay” из полуобреченной некогда студенческой команды превратился в рок‑группу, к тому же с оригинальным полулатинским названием и очевидной потенцией стать лучшей командой города. Тяжеловесные “Трек” с “Урфином Джюсом” с трудом доживали последние свои деньки, именно на “Наутилус” ложился груз ответственности за будущее свердловского рока; это понимали все, понимали ветераны, коим такое положение не слишком‑то нравилось, понимали и Дима со Славой, оттого и нервничали.

Начиналась полоса долгих, нервных метаний, продолжавшаяся почти год. Для начала нужно было определиться со стихами. Вообще‑то тексты Слава сам писал, но сам же отдавал себе отчет в том, что с текстами у него не очень‑то получалось. Как ни крути, в “Невидимке” рядом с блистательной “Гуд‑бай, Америка!” (“Последнее письмо”, слова Д.Умецкого) помещалась история о том, как “леопард гоняет стадо, а те в изнеможении орут...”, разгадать таинственный смысл которой мало кому удавалось даже после подробных Славиных комментариев. Когда‑то пробовал он поработать с Димой Азиным, приятелем Пантыкина, поэтом, – не получилось. А мысль о том, чтобы пригласить в группу Илью Кормильцева, возникала в разговорах давно, еще в 1983‑м. Но Слава все не решался: по тем временам Кормильцев был величиной изрядной и фигурой более чем противоречивой.

Дело заключалось даже не в том, что Кормильцев был “штатным” поэтом “Урфина Джюса”, в каковой роли автоматически попадал в категорию “махров”, а в чрезвычайной оригинальности самой персоны Ильи Валерьевича, которая одновременно людей к нему притягивала и их же от него отпугивала. Химик по образованию, полиглот по призванию, знаток совершенно невероятного по нормальным понятиям количества языков (штук около пятнадцати) и обладатель самых странных познаний из самых неожиданных областей человеческого опыта, поэт и в некотором роде философ, Илья Кормильцев отличался странностью внешнего вида, невоздержанностью поведения (в обществе, разумеется) и... чем он только не отличался... Хотя Славе был он, естественно, интересен главным образом в контексте поэтических способностей, но именно в этой области репутация Кормильцева была в тот момент на грани самоуничтожения.

Илья писал стихи для “Урфина Джюса”, и мало где его ругали с таким усердием, как в “Урфине Джюсе”. Почему – вопрос другой, однако стараниями джюсовцев среди свердловских рокеров к 1985 году утвердилось мнение, что Кормильцев – поэт “нулевой”, работать с ним – только время терять. И тут, ко всеобщему изумлению, возник Слава. Помните, как по дороге на рок‑семинар старый друг и автор многих обложек и “УД”, и “Hay” Саша Коротич от сотрудничества с Кормильцевым “стал Славу отговаривать”?.. Его и после отговаривали многие и весьма усердно; но отговаривать Бутусова, который что‑то решил, дело безнадежное. И слава богу, иначе не довелось бы нам услышать ни про Делона, ни про “скованных”, ни про “хочу быть с тобой”.

Впрочем, прецедент сотворчества с Кормильцевым уже был, когда во время телевизионных съемок давней новогодней программы Кормильцев наскоро изобразил на Славину музыку нечто постсоветское: “Я мерз, но грел собою снег, а значит, жил. И так в сраженье холода с теплом я победил!” Второй совместной работой стала песня “Кто я?” из “Невидимки”, третьей – песня про девочку и фотографию известного французского киноактера... Тут вышел казус, едва сотрудничество не расстроивший: первое прослушивание вызвало у поэта чувство воодушевленного недоумения.

“Премьера песни” случилась во время очередной дружеской попойки в коммунальной комнате Вити “Пифы” Комарова, в которой, кроме хозяина, жил в те времена Федор, манекен; его некогда в воспитательных целях использовал на своих концертах “Урфин Джюс”. Без руки, без ноги, потрепанный и побитый, Федор производил впечатление труповидное и использовался в качестве ночного сторожа Витиной машины: сидел в ней по ночам, воров отпугивал. И неплохо с такой ролью справлялся.

Итак, происходила попойка, и Слава неожиданно сообщил, что решил подарить Илье на день рождения песню. До дня рождения оставалось еще месяца три, но это детали. Тогда и выяснилось впервые под музыку, что “Ален Делон не пьет одеколон”. Илья жутко взбодрился, выскочил на балкон, схватил Федора в охапку и сбросил его с третьего этажа. Стоял непоздний вечер, народ по улице прогуливался и происходящим выкидыванием натурального почти человека был, мягко говоря, ошарашен... Наусы с хохотом и криками выскочили на улицу, подхватили бедного Федора под руки, под ноги и с причитаниями типа: “Осторожно, ногами за дверь не зацепись!” – утащили в подъезд. Говорят, соседи потом на Пифу донос состряпали, а может, и не было такого, неважно.

Фокус заключался в том, что Илья написал смешные, даже издевательские стишки о пролетарской дурочке из многоэтажных кварталов, единственным утешением для которой среди фантасмагории родимого бытия стала фотография на стене.

Ален Делон, Ален Делон

Не пьет тройной одеколон.

Ален Делон, Ален Делон

Пьет двойной “Бурбон”...

Именно “тройной” в противовес “ихнему двойному”...

Слава воплотил их в сочинении почти трагическом. Неудивительно, что Илья крепко насторожился, услышав тяжелую, полную мрака и безысходности песню на свои по замыслу ернические стишки. Но в отличие от урфиновского прошлого, в котором поэт отличался чрезвычайной скандальностью и готовностью биться насмерть за каждую запятую, ругаться не стал, стерпел даже исчезновение целого слова “тройной”, которое Слава по каким‑то личным соображениям петь отказался наотрез.

В итоге оба соавтора не слишком‑то понимали, как к этому эксперименту относиться. Дело решил Шевчук, каким‑то ветром занесенный в Свердловск; в то время свободный и умный, читавший философские труды Толстого Л.Н. и что‑то постоянно проповедовавший, причем с употреблением таких слов, которые свердловским рокерам и не снились. Разве что Кормильцеву, да и то в дурном сне... Слушали его напряженно, но поступали “с точностью до наоборот”. В тот приезд Юрий Юлианович почему‑то отчаянно агитировал Бутусова ни в коем случае не связываться с Кормильцевым. Однажды вечером, когда по обыкновению пили у Белкина горячительные напитки и с упоением спорили, Шевчук пошел в атаку и заявил, что “по‑настоящему” у Бутусова песни получаются только на свои тексты.

– Например?.. – осторожно спросил Слава.

– “Ален Делон”, например! – отрубил Юрка.

С тех пор Бутусов с Кормильцевым стали гораздо друг к другу ближе. Но оба всегда и со вниманием прислушиваются к словам Шевчука.

Завершилась эта история значительно позже, в 1988‑м, на сочинской набережной, где после гастрольного концерта прогуливались в полумраке и по обыкновению спорили Бутусов и Белкин. Егор, следует заметить, относился к “Делону” давно и плохо, а с некоторых пор вел совершенно разнузданную “антиделоновскую” агитацию, сводившуюся к требованию “подзаборных песен не исполнять”. Слава все не соглашался, и надо же такому случиться, чтобы в районе гостиницы “Ленинград” из кустов донесся нестройный, невпопадный юношеский хор, в добрых дворовых традициях поминавший под расстроенную гитару известного французского киноактера.

– Слышал? – возопил ликующий Белкин.

Слава промолчал. Но больше про “Алена Делона” уже никто и ничего из его уст не слыхал. А жаль.

Однако вернемся к исторической реальности: альбом все‑таки записали, и “Наутилус Помпилиус” явился в свет собранно, мелодично, пусть даже слегка выпивши. Важнее всего в тот момент для ребят было перейти из разряда рок‑н‑ролльных друзей в разряд собственно рок‑н‑ролльщиков.

К тому времени достаточно уже знаменитый “свердловский рок” в реальности представлял собой замкнутую группу человек из десяти, между собою задолго и накрепко переругавшихся. С одной стороны, друг друга они терпеть не могли, с другой – новичков в свой гадюшник старались не допускать. Что ни говори, а дело не только в амбициях: время стояло позднесоциалистическое, полувоенное, чувство опасности распространялось на всех, даже на близких друзей. В мае 1985‑го уже вяло дул “апрельский ветер перемен”, а в Уфе газетные статьи приговаривали Юру Шевчука чуть ли не к расстрелу...

Рокеры могли с тобой дружить, пить, разговоры разговаривать, но всегда существовала некая корпоративная грань, переступить которую не удавалось почти никому. Над наусами, которых все знали еще со времен рок‑семинаров, зависла некая неопределенность: “Невидимкой” “махры” готовы были даже восхищаться, но авторов все еще пытались при встрече милостиво по головке погладить. Но был ход: старые супергруппы дружно приказали долго жить и о себе вспоминать, начиналась “эпоха сольников”. Тут “махры” готовы были с наусами посотрудничать, но на вторых – для “Hay” – ролях. Слава с Димой, которым юношеской гордыни в те времена было тоже не занимать, мудро стерпели. Они пошли в “наймиты”.

Уже в мае 1985‑го они в качестве сессионных музыкантов работают в проекте Жени Димова, бывшего руководителя и барабанщика группы “Трек”, записывают с ним ультраметаллический альбом под названием “Мост”. Чуть позже, в июне–июле, тоже в качестве сессионников работают над записью альбома Егора Белкина “Около радио”. Там же, во время перерыва, всем “Наутилусом” записывают с Настей Полевой Славину песню “Клипсо‑Калипсо”, записывают просто так, чтобы Насте помочь. В августе помогают Пантыкину записать музыку к спектаклю Свердловского ТЮЗа “Три пишем, два в уме”; это, кстати, одна из самых смешных их записей, пели песни Андрея Макаревича “в оригинальной упаковке”, веселились до упаду.

Но и в рамках “Hay” двигались вперед: чуть не каждый день – репетиции, 1 июня состоялись первые гастроли в Челябинске, там играли в каком‑то заводоуправлении с Настей в роли вокалистки, но без Шевчука, который обещал приехать и не смог.

В результате к осени неожиданно для “махров” оказалось, что “Hay” – “в доску свои”. Результат, кстати, замечательный, тому же “ЧайФу” потребовалось еще почти полтора года на то, чтобы “войти в топ”. Уже в середине октября вполне серьезно обсуждается перспектива совместных концертов с “Урфином Джюсом”, в тот же день вечером в обкоме ВЛКСМ разбирались программы трех групп: “УД”, “Hay” и “Флага”. И после длительного разговора – вердикт: все три группы допущены к фестивалю! Сейчас трудно сказать, к какому именно из несостоявшихся фестивалей, но определенно следующее: на внешнем – пусть внутрисвердловском – фронте “Hay” одержали победу. На фронте внутреннем дела шли иначе.

1985‑й двигался к концу на всех парах, то есть на нервах. К осени наусы не на шутку дергались: над группой висела странная неопределенность. Все вокруг будто бы оживало, в городе наметились кое‑какие подвижки с рок‑клубом, в воздухе, если не считать исчезнувшего алкоголя, витало ощущение послаблений; “Наутилус” топтался на месте в судорожных попытках обрести собственное лицо. Которое почему‑то не обреталось. Сотрудничество с Настей, общей любимицей, ни к чему определенному не привело и понемногу сходило на нет. Успели, правда, записать по случаю Славину песню “Белые волки”, Настя пела, подпевала трогательным голоском очаровательная Славина дочка, шестилетняя Анечка, дальше не пошло.

26 октября состоялся первый “настоящий” концерт “Наутилуса” в Свердловске, в ДК МЖК. Пифа, Настя, Слава, Дима. Затеял его Володя Шахрин, в те времена депутат райсовета и строитель собственной квартиры в рамках “молодежных движений”. Концерт был подпольный, то есть знали о нем все кто ни попадя; при входе случилась давка, каждый второй проходил, называя фамилию Пантыкина, отчего самого Сан Саныча организаторы впускать отказались. Звук был плохой, свистело, музыканты начали бодро, но скоро скисли. Выступление вышло сырым, непродуманным... Зал орал, хлопал, свистел... Ушли с импровизированной сцены разбитыми, потом долго пили и огорчались.

Шахрину, кстати, данная инициатива чуть не стоила честно заработанной квартиры: ответные меры не замедлили разразиться, и решено было Шахрину, как виновнику безобразия и вообще человеку, для руководства МЖК неудобному, в выдаче квартиры отказать. Заминали скандал силами будущего рок‑клуба, Дима со Славой беспомощно ругались, Коля Грахов ходил в обком то ли партии, то ли комсомола. Кое‑как утряслось.

В последних числах ноября была предпринята последняя, отчаянная во всех отношениях акция: запись нового альбома. Устроились у Славы дома, но дело не пошло: вещи были новые, да получались по‑старому, по‑невидимковски. То есть хуже. Слава нервничал, Дима то веселился, то ругался. Дошло до того, что в “Нес и не донес” Слава никак не мог придумать гитарную партию, остальные считали, что она совсем не нужна, в конце концов записали без Славы, пока он спал. Проснулся и, разумеется, разозлился. Вылилось все в ссору со звукооператорами.

Чтобы спасти положение, позвали Андрея Макарова, тогда он и стал “своим” звукарем группы; альбом дописали, но после долгих обсуждений решили не выпускать. И только почти годом позже стало ясно, что решение это было мудрым: чтобы прийти к “Разлуке”, нужно было новое дыхание.

А в стране творились странности, в рок‑порядках происходила судорожная, пока невнятная активность, все говорили о переменах, комсомольское и околокультурное начальство вдруг сделалось вежливым: хотя и не стало еще явно заигрывать “со всякой шпаной”, однако разрешило некоторые собрания и разговоры о роли рок‑музыки в деле воспитания подрастающего поколения. Каждую неделю шли бурные заседания полуразрешенного рок‑клуба, на которых наусы выполняли главным образом функцию увеселительную. А то вдруг являлся на собрание чайфовец Вовка Бегунов, чем вызывал панику среди новичков: приходил в рабочей одежде, а работал он милиционером...

Как‑то Бутусов шел на собрание, а у входа в ДК Свердлова стоял “синий коробок”. И рявкнуло из динамика: “Гражданин Бутусов, подойдите к машине!” Слава на подгибающихся ногах кое‑как до машины доковылял и только там понял, что внутри сидит тот же Бегунов. По причине душевного потрясения Бутусова пришлось портвейном чуть ли не на месте отпаивать... Так кончался год, весело.

Прорыв

…и друг друга любить...

Русская народная песня

Год 1986‑й начался концертом, посвященным дню рождения Сан Саныча Пантыкина, о чем из участников почти никто не догадывался. Проходил он 11 января в красном уголке института с мудреным названием Уралтехэнерго и во многом для “Наутилуса” стал решающим. По недоброй свердловской традиции был он полуподпольным с разрешения инструктора райкома комсомола Андрея Глухих, который и получил за это разрешение по полной мере: персональное дело на него завели уже 18‑го того же месяца, рокеры долго потом собирали “по кругу” подписи под письмом в ЦК ВЛКСМ; но это другая история.

К вечеру около здания Уралтехэнерго, что на дальней заводской окраине Свердловска, толпились друзья и знакомые; утаить факт подпольности не удалось, многим билетов не досталось. С началом опоздали, как обычно, минут на сорок; сквозь казенные шторы в зал, прямо на сцену, било солнце. Над сценой гордо возносилась надпись касательно “электрификации всей страны”, здоровенный бюст Ленина с трудом задвинули в угол, кое‑как закрутили в оконные шторы...

К началу концерта появился Леха Могилевский, саксофонист, тогда проживавший в деревне, где трудился по распределению после окончания музучилища в должности директора клуба. И откуда рвался обратно в город. Приехал он выступать с “Флагом”, но что‑то не срослось, тут и подскочили наусы, которые в тот день не пили, страшно волновались и впервые, кажется, были исполнены того особого “бодряка” (Умецкий очень любил это словечко), который потом помогал им “брать города”.

Вспоминает Могилевский:

“Hay” пригласили меня на халяву, даже не репетировали... Меня постригли, одели... А я был настолько зашорен, что говорил: “Да вы что, надо в тельняшке выступать! Такой рок будет!” Благодарение богу, Макаров не допустил меня до тельняшки, а одел в какие‑то потрясающие футболки, бананы...

Касательно “футболок и бананов” замечание непраздное, группа напряженно искала свой образ, пусть не всем это было понятно – “махры”, люди опытные, к “футболкам” относились с осуждением. Искали и стиль музыкальный: Могилевскому как бы просто предложили подудеть, а в результате остался он в группе на годы.

Из интервью В.Комарова:

Мы говорим: “Ты же дудишь на саксофоне? Давай, в „Америке“ поддуди. Тут всего три аккорда... И в „Рислинге“ поддуй немножко”. И нам страшно понравилось. Решили попробовать его на следующей записи, хотя брать в состав тогда не собирались.

Концерт для “Наутилуса” прошел отлично, публика доброжелательно веселилась в зале, ребята отчаянно веселились на сцене и сошли с нее с явным желанием “мочить”. Уже вчетвером.

Появление Могилевского, которое внешне воспринималось почти как недоразумение, в реальности было логичным и даже необходимым. Здесь нам следует совершить небольшое лирическое отступление на тему хваленого свердловского профессионализма, ради чего процитируем газету “Московский комсомолец” (30.07.87):

В Москве утвердилось своеобразное отношение к свердловским рокерам: это замечательные музыканты, обладающие настолько весомым багажом профессионализма, что с такой тяжестью за плечами им весьма непросто преодолеть рубеж десятилетий: 70‑х и 80‑х. Хотя вдумчивый исследователь уже в 83‑м мог бы предположить, что группа, которая сумеет, не теряя присущего свердловчанам профессионализма, соотнести свое творчество с актуальными и болезненными проблемами, неминуемо выйдет в конце концов на первые места в советской рок‑музыке. Такой группой стал “Наутилус”...

О профессионализме группы, и даже музыкальной ее изощренности, говорено и писано немало, однако профессионализм “Hay” – явление странное. Хотя бы потому, что Слава Бутусов на гитаре играл плохо. А Диме Умецкому не очень‑то удавалась игра на басу... Лидеры группы изначально в профессионалы не годились, в чем сами себе вполне отдавали отчет. Но в Свердловске играть плохо было даже стыдно.

Краеугольным камнем наутилусовского “крепкого” звучания стал Витя “Пифа” Комаров, у него было несколько странное, но по‑своему совершенное чутье на крепкую клавишную фактуру. Вторым подспорьем во времена от “Невидимки” до “Разлуки” стал синтезатор типа “Ямаха ПС‑55”, простенькая машинка, созданная – по японской задумке – для домашнего и детского музицирования. С каковой целью и был в нем встроен драм‑бокс, электрическим путем имитировавший игру глуповатого, но достаточно уверенного барабанщика.

Для “Невидимки” этой пары оказалось достаточно, однако музыка менялась, становилась сложнее, обрастала совершенно новыми по духу текстами и скоро окончательно переросла и аранжировочные, и исполнительские возможности троицы архитекторов. Возникала брешь, с которой и пытались справиться весь 1985 год. Заполнил ее приход Могилевского, композитора, саксофониста, клавишника, вокалиста и аранжировщика. Леха и определил будущую характерность звучания и аранжировок “Hay” времен его “золотого века”. Не говоря уж о том, что был он выпускником не архитектурного института, а музыкального училища имени П.И.Чайковского – заведения во всех смыслах достойного.

Кстати, впоследствии, во время многочисленных кадровых пертурбаций, Слава брал в группу только профессионалов, желательно со специальным образованием. Барабанщики: Алик Потапкин – экс‑“Флаг”, музучилище; Володя Назимов – экс‑“Урфин”, училище; Игорь Джавад‑Заде – экс‑“Арсенал”. Клавишник Алексей Палыч Хоменко – этот просто везде переиграл и некоторым музыкантам чуть ли не в отцы годился; гитарист, звукорежиссер, мультиинструменталист, вокалист и композитор Володя Елизаров годился в дяди... И так далее... А потом и сам Слава научился.

Однако с приходом Могилевского не все было ясно: его в то время постоянно брал в группу Пантыкин; стать “урфин‑джюсом” считалось великой привилегией; понимал это Леха, понимали и Слава с Димой. Но в “Урфине” дела шли к почетной кончине, скандал следовал за скандалом, после каждого из них Пантыкин с малопонятной стабильностью, хотя и без особых оснований, Могилевского обратно выгонял. А потом опять брал ... От урфин‑джюсовской кадровой суеты Могилевский к июню, то есть к первому фестивалю рок‑клуба, совершенно запутался. Наусы ждали. На фестивале взорвалась последняя бомба:“Урфин Джюс” выползал на сцену тяжело, с очевидным намерением посмертно провалиться, что успешно и сотворил на глазах многочисленной публики. Дело было не в Лехе, а вметафизике, но и он в тот день постарался; как раз к концерту пьян был до полной невменяемости. Его спешно мыли, прогуливали, материли, после чего выгнали на сцену. Ну Леха и наиграл...

Из интервью А.Могилевского:

И меня выгнали из “Урфина Джюса”, я ушел заплаканный совершенно. Славка меня обхватил, сказал: “Не плачь, завтра реабилитируешься”. А на следующий день – полная победа. И Славка оставил меня при “Наутилусе”.

Забавно, но обстоятельства инцидента еще долго вызывали в Свердловске подозрения, поскольку чьей‑то доброжелательной рукой Леха как раз перед концертом уведен был на берег реки Исети, а там при участии того же доброжелателя “доведен до кондиции”. Возникли сомнения, а не задумано ли мероприятие и не осуществлено ли именно Бутусовым, ибо Славу в тот момент никто не видел. Мало кто знает, что деяние это на самом деле совершил Белкин, урфиновский гитарист, просто признаться у него духу не хватило. Так или иначе, Могилевский стал четвертым из “Hay”, и это было хорошо.

Теперь к вопросу о “футболках и бананах”. Весь посленевидимковский период в манере одеваться и поведении на сцене Слава с Димой все еще пытались отыграть образ, созданный встуденческие времена “Группой из Промобщаги”, то есть всячески кривляться, извиваться, в чем были они со своей худобой и странной пластикой более чем забавны, но, к примеру, с суровым текстом “Князя тишины”, написанным венгерским поэтом‑экспрессионистом Эндре Ади в начале века и непонятно как попавшим к Бутусову, ужимки и прыжки явно не ладились. А с последующим репертуаром кривляться становилось и вовсе странно. Клоунада, каковой они, по сути, и занимались, все больше противоречила песням, которые уже в материале “Невидимки” с натяжкой можно было отнести к “ерническим”, а с каждой новой работой “Hay” все дальше уклонялся в сторону, с клоунством несовместимую.

Последняя отчаянная попытка зацепиться за цирковую тенденцию была предпринята на первом Свердловском рок‑фестивале, 20 июня 1986 года, попытка масштабная и во многом интересная. Были подключены архитектурные друзья, раскрашена и разукрашена сцена, перед началом выступления занавес закрыли, по авансцене бродили люди в странных костюмах, зал волновался. Пронесли плакат “Добро пожаловать!” – и опять унесли... В зале посвистывали, на местах Агап с Шахриным затянули “Светит месяц, светит ясный”. Песню подхватили, попели, публика сама занималась “предконцертной подготовкой”. После некоторых мытарств занавес разъехался, на сцену сквозь растянутую бумагу “вломились” Бубу и Уму, расписанные под коверных, в бодренькой раскраски костюмчиках. За музыкантами выписывали странные па Корнет и Терри, два толстячка, старинные архитектурные приятели. И поехало...

Под звуки очередного прощания с Америкой наусы стали пускать в зал бумажные самолетики, на сцену взбегали рокеры, в финале собрался сборный хор музыкантов рок‑клуба, он пел “Гуд‑бай, Америка, о‑о‑о!”. Был почти триумф, было ощущение рок‑н‑ролльного братства, но все равно ребята уходили с концерта какие‑то нервные. Больше в клоунском виде “Hay” на сцене не показывался. Следующий концерт состоялся 5 сентября того же года – впервые перед публикой появились малоподвижные фигуры в псевдовоенной, псевдогусарской, псевдоорденоносной униформе.

Впрочем, в некотором смысле Слава так и не изменил образу клоуна, просто из Белого обратился в Черного, если такое возможно... И только много позднее, когда из песен полностью исчезли всплески черноватого юмора, Бутусов окончательно стал рок‑звездой. Или не окончательно?..

Как бы то ни было, выступление на фестивале прошло удачно, наусов хвалили. На следующий день Слава с Димой в последний раз выступили в качестве вокалиста и, соответственно, басиста группы “Степ”, которой руководил Женя Димов, экс‑“Трек”. “Рубились” страшно, Слава восседал на помосте в неимоверных лохмотьях и с микрофоном в руках, пел по бумажке, поскольку тексты не выучил, что в зале воспринято было как оригинальность. Зато пел от души, то есть голос сорвал к середине выступления, дальше хрипел, визжал, задыхался...

* * *

Через месяц в клубе Архитектурного института, где Андрей Макаров исполнял функции директора, сели на запись. Трудились весело, портвейно, опять ездили по кабакам к закрытию, заимствовали у кабацких музыкантов клавиши, поутру ходили с кругами вокруг глаз. Тогда же как‑то сам собой прибился к группе Алексей Палыч Хоменко, у которого обыкновенно выпрашивали клавиши на запись. Зашел однажды в подвал, посидел да так и остался в группе.

Альбом пошел, материал весь был наигран, недоставало разве что обрамления, которое появилось случайно.

В то лето посиделки чаще всего происходили на квартире Леши Балабанова, начинающего киношника, а Балабанов любил, хотя и не умел, попеть, а пел одну‑единственную песню: “Разлука, ты разлука, чужая сторона”. Остальные подтягивали, и после исполнения эдак двухсотого обросла русская народная песня такими руладами, что явно просилась в вечность. Тогда Диме и пришла идея – а не записать ли заодно и ее? – и у альбома появилось название вкупе со знаменитым “Эпиграфом”. Появилась и еще одна известная песенка.

За два года до того, в 1984‑м, Илья Кормильцев в пижаме сидел по ночам в подъезде – дома ему курить не позволялось – и писал на кусочках бумаги тексты… Автор этих заметок тогда, холодной черненковской зимой, прочитал два и с полной уверенностью сказал: “Илья, тебя посадят...” В ответ Илья улыбался, но невесело, он никогда не был героем. Тексты назывались “Скованные одной цепью” и “Метод Станиславского”. Впоследствии оба перешли к Бутусову, и летом 1986‑го один стал песней. Второй потерялся. Автор до сих пор считает, что второй был много лучше, но так всегда потом кажется... Увы, Слава всегда не слишком осторожно обращался с бумажками, а Илья никогда не оставлял черновиков...

4 августа состоялась премьера “Разлуки”. Скандал состоялся двумя днями позже: прибежал встрепанный президент рок‑клуба Коля Грахов: “„Скованных“ нельзя!” Опасения, навещавшие “Hay” и раньше, благодаря которым, например, строчка “За красным рассветом коричневый закат” благоразумно окрасилась в розовый цвет, подтверждались. Начались судорожные переговоры, в результате которых решено было альбом распространять без “Скованных”.

Помогло недоразумение: одному из свердловских “магнитофонных” людей об этом решении не сообщили, он и продолжал гнать запись целиком, а когда недоразумение вскрылось, было в общем‑то все равно. В деяниях незадачливого писалы попытались искать состав злоумышленного преступления, но не это важно. Важно другое: как рокеры ни боялись, власти не реагировали. Одному Богу известно, почему все‑таки в то на демократию не слишком жирное время ни малейших гонений в отношении “Скованных” так и не последовало. Хотя к выступлениям текст еще переписывали, пытались что‑то поправить...

Несколькими годами позже один из бывших партийных, человек грузный и умный, случайно наткнулся на запись “Скованных”, чутко выслушал до конца, вздохнул и признался с виноватой улыбкой: “Как они тогда смогли? До сих пор жутко становится”. Как знать, быть может, и их прокачало?