Ужасы-защитники

Фотография – обоюдоострое оружие, опасная штука в этих местах. Сначала никто не соглашался фотографироваться, а несколько дней назад один человек сделал вид, что подбирает камень и бросает в меня, потому что я все пытался его сфотографировать. Но сейчас, когда я раздал несколько снимков, плохо напечатанных в бунгало, я заметил, что все переменилось. Люди не только позволяют мне фотографировать все, что я хочу, но многие сами находят меня и уговаривают их сфотографировать. Я предвижу, что очень скоро мне не будет покоя. Один из самых настойчивых среди тех, кто меня осаждает, – это молодой монах, который приходит нам по нескольку раз в день. К счастью, это приятный, дружелюбный и всегда добродушный юноша, и мы стали использовать его в качестве проводника. Его зовут Кумпхел, и ему, по-моему, года двадцать четыре или двадцать пять.

Сегодня мы с Туччи пошли посмотреть и сфотографировать гонканг при большом храме в священном городе. Как обычно, это была темная комната, полная ужасов. Черные статуи гневных богов стояли под пыльными тряпками, набитые соломой остовы на стенах разваливались на части. Везде стояли маски, древние мечи и алебарды вперемежку с приношениями из прогорклого масла. Жуткие, кровожадные фигуры были нарисованы на стенах. Через несколько минут в гонканге ты чувствуешь угнетение, как будто к тебе присосался инкуб, и тебе хочется выйти на свет и солнце, как тонущий человек хочет глотнуть воздуха. Но я часто замечал, что ламам даже нравится бывать в этих местах. Сегодня я спросил Кумпхела, не страшно ли ему среди всей этой жути.

– Наоборот, – сказал он. – В гонканге всегда чувствуешь себя хорошо, здесь ты под большей защитой, чем где-нибудь еще. Ужасные боги – наши защитники!

Меня всегда завораживается, когда видишь что-то с чужой точки зрения, особенно если она так отличается от нашей. Ответ Кумпхела показал, насколько вещи, в которые ты веришь, важнее вещей, которые ты видишь. То, что ты видишь или чувствуешь, ты сразу же вплетаешь в свой внутренний ландшафт. Западная мысль, на двадцать веков отставшая от восточной, теперь наконец-то в этом убедилась. Но мы по-прежнему уделяем слишком мало внимания тому, что именно культурная константа, а не индивидуальная переменная является решающим фактором в преображении, через которое проходит космос в душе. Иными словами, если бы мы родились и выросли в ламаистской среде, мы бы тоже, безусловно, считали гонканг самым уютным местом на свете. И наоборот, к примеру, то, что для нас приятное утопление в играх и спорте, для большинства жителей Востока либо просто безумие, либо вид наказания.

Все наши действия «культурные»; нет такой вещи, как «естественный» человек. Я не способен высморкаться или восхититься закатом, не раскрыв в этом всей традиции, всего отношения к обществу и миру. Но человек начинает осознавать это только тогда, когда выходит из теплицы собственной цивилизации – теплицы, где самые разные растения в конце концов становятся похожими на дуб Абсолюта.

Кумбум

Кумбум («Сто тысяч картин») – один из самых знаменитых храмов и один из самых интересных памятников Тибета. Если Потала – это Ватикан буддизма Верхней Азии, то Кумбум – это его Ассизи; это святое место не только для верных, для тех, кто верит в миф, но и для всего человечества, для людей всех времен и народов, которые верят в красоту и склоняются перед тайной вдохновения.

Кумбум поражает даже издалека. Вся верхняя его часть позолочена и сверкает на солнце, а остальное здание белое или ярко-разноцветное. Когда подходишь ближе, видишь два нарисованных на куполе больших, загадочных глаза; это придает ему личность и ощущение присутствия. Кумбум по сути своей чортен, пагода. Как произведению архитектуры, ему определенно не хватает тонкого, лирического качества японских пагод, их изящного деревянного кружева, ритмической поэзии крыш и спиралей. У Кумбума тибетский характер; то есть он статичен и массивен, как гора или пирамида. Он мог бы стоять в Египте или империи ацтеков; монолитный камень, вырезанный и раскрашенный рукой человека. Как и Потала, он чудесным образом выражает окончательное, неизменное, иерархическое чувство тибетской цивилизации.

Но архитектура стен и купола – только один аспект Кумбума. На самом деле имеет значение его невидимая архитектура. Как я сказал, это по сути чортен; иными словами, это разумный и систематический синтез буддийской вселенной; физика метафизического; экзотическая «Божественная комедия» в камне, пропорциях и цвете. Картины, которым украшены практически все стены семидесяти трех часовен, выходящих на четыре уровня Кумбума, берут, развивают и окончательно раскрывают основные темы, выраженные архитектурной конструкцией. Так в целом Кумбум скрывает сложность живых организмов. Лейбниц сказал, что разница между человеческими и природными механизмами в том, что первые – механизмы только на поверхности, а вторые даже в разобранном состоянии остаются механизмами. Кумбум, как природный механизм, даже в самых дальних нишах и самых мимолетных чертах есть космография, путеводитель по буддийским небесам и сверхнебесам. Поэтому он также называется Чоку, Воплощение веры.

Здание опирается на массивный фундамент в 108 локтей (108 – священное число; есть 108 томов Кангьюра, 108 знаков Будды, 108 ламп и т. д. и т. п.). Этот фундамент называется Лунный Лотос, потому что на нем покоится Дордже Чанг, Абсолют, изображенный в форме статуи, скрытой в самой высокой молельне Кумбума, и он «безмятежный, блаженный, лунный». Подвал «символизирует слияние двух элементов, из которых вырастает мысль просветления, то есть праксиса (упая) и гнозиса (праджня), или два аспекта бытия, блаженство и невещественность (махасукха и шуньята)» (здесь и дальше цитаты из Дж. Туччи). Следующая часть здания, стоящая на фундаменте, символизирует «четыре возвышенных состояния ума Будды», следующие этажи построены концентрически. У каждого пять фасадов с символом одного из пяти Дхьяни-будд: лев Вайрочаны (невозмутимость), слон Акшобхьи (десять мистических сил), конь Ратнасамбхавы (чудотворная сила), павлин Амитабхи (десять главных возможностей), орел Амогхасиддхи (сила непривязанности).

Символический контрапункт (на широту которого я только намекнул) продолжается, расширяется и отражается от основания конструкции до вершины. Он развивается, как танец или фуга. Картины, часто очень красивые (см. фото 17, 42, 49), отзываются на символы, измерения, пропорции, как группы инструментов отзываются на другие группы инструментов в оркестре, и так символическая конструкция поднимается к своей вершине, где на троне стоит Дордже Чанг, Абсолют, начало и конец, Все. Так вся вселенная воспроизведена в Кумбуме для назидания верующих; это одновременно и Библия, и планетарий, и энциклопедия, и музей, и храм; сумма тибетского знания. Благочестивый посетитель, поднимаясь с одного уровня на следующий, получает благоприятную возможность просветиться на каждом новом этаже.

Первый этаж символизирует «четыре коэффициента сознания», второй «четыре отказа» и третий «четыре элемента мистической силы». На четвертом этаже тантрические учения выражаются в священных узорах, которые называются мандатами и имеют такой же смысл для посвященного, какой сложные символы уравнения для математика. Наконец, картины в святилищах под самым куполом «предназначены для символического выражения тех тантрических переживаний, которые ведут к пониманию Абсолюта и недифференцированному единству коэффициентов верховного просветления; иными словами, практики и мистического знания» – к единству, которое, как мы знаем, представлено в священном объятии.

«На самом верху сооружения, в темной келье, стены которой тоже покрывают рисунки, однако сегодня уже неразличимые, статуя Дордже Чанга, символ Абсолюта в его существенной неизменности, улыбается своей таинственной улыбкой. Так, совершив восхождение по зданию и оказавшись в присутствии верховного принципа всего сущего, посетитель преодолел разные стадии феноменальной жизни и в процессе этого с помощью мистического знания воссоединился с тем космическим, бесцветным и недифференцированным сознанием, символом которого является Дордже Чанг. Мистик, в обратном порядке проходя эволюционный процесс, ведущий к рождению всего, таким образом уничтожает его тем, что осознает его, и сам сливается со светом, источником существования всего сущего» (Туччи).

Мы несколько дней неустанно изучали и измеряли Кумбум. Храм известен уже давно, и многие путешественники коротко описывали и даже фотографировали его, но никто ни разу не подумал рассмотреть его тщательно и подробно. Туччи взялся за эту задачу со своим упорным характером и внушительным багажом учености (санскрит, тибетский, китайский, знание истории Азии, символизма и художественных техник). Мы рано встаем, идем в Кумбум, без отдыха просматриваем молельню за молельней. Туччи копирует надписи, делает подробные заметки и время от времени просит ламу помочь ему истолковать художественный, символический или палеографический фрагмент; я тем временем фотографирую все, что можно сфотографировать, и тоже делаю заметки. После полудня работа продолжается. Вечером профессор переводит и организует свои заметки, а я проявляю снимки, сделанные днем. На высоте 3600 метров это изматывает. Но тебя постоянно подстегивает чувство открытия, интеллектуального приключения и удовольствие от того, что при твоем участии западная цивилизация познакомится с этим шедевром восточной.

– Оставайтесь в этой комнате, – сказал мне профессор Туччи сегодня утром, – и выберите какую-нибудь деталь из фресок для фотографии, которая бы отразила общий дух, а я пока пойду туда и буду дальше копировать надписи. Вы знаете, что они чрезвычайно интересны? Там встречаются имена художников, которые расписывали стены. Это первый пример отказа от анонимности в классическом тибетском искусстве. Мы сможем изучить, что на что повлияло и что от чего произошло. Возможно, удастся найти какую-нибудь личность, более живую, чем остальные.

Я остался один со своим фотоаппаратом, треножником, вспышкой и другой современной аппаратурой перед настенными росписями самой пронзительной красоты. Я находился в молельне Майрейи, будущего Будды, воплощения милосердия. Передо мной была целая толпа фигур богов и людей. Они изображали небеса, от которых должен отказаться бог, чтобы снова воплотиться среди людей и возобновить свою апостольскую миссию. Художник черпал гуманистический восторг в этой теме. Он стряхнул с себя схематический, иератический формализм, который часто присутствует в таких изображениях, и заставил фигуры двигаться и дышать. Он поместил их в реальный мир, под настоящее небо, среди настоящей весны. Сколько во всем этом было китайского влияния! В соседних молельнях доминировал индийский стиль – плоть и разум, чувственность и символизм, нагота, искажение, чудовищность; метафизическая филигрань сокровищ, сношений, ласк и крови для знатоков эзотерики. Но здесь во всей славе явился Китай. Здесь было не пространство, но земля и небо. Здесь было портретное сходство, пропорциональность и умиротворенность, человечность и торжество вместо криптограмм и силлогизмов. Здесь были люди как индивиды, а не как фазы, состояния или категории; и вселенная была им домом, местом, где ты живешь.

Пока я работал в молельне, куда упал теплый, яркий луч солнца, послышались шаги. Вошел согбенный старец с ветхой сумой. Он приветствовал меня улыбкой и, казалось, совсем не удивился, увидев меня там со всеми причиндалами. Он полностью был занят своими мыслями и смотрел на богов с мистическим чувством. Для него это были не стены и фрески, а окно. Я спросил его, откуда он. Он назвал мне место и прибавил: «Таринг по (далеко)». Потом попрощался и ушел.