Пемоганг: первая тибетская религия

Надписи на стенах раскрывают душу страны. Естественно, что в Италии, стране чрезвычайного индивидуализма, путешественник видит стены, сплошь разрисованные буквой W, что означает viva (да здравствует) то-то и то-то, и буквой М, что значит morte (смерть) тому-то и тому-то, и буквы W часто переделывают в М и наоборот, и все в конечном итоге превращается в неразборчивые каракули. Естественно, что в некоторых северных странах, дисциплинированных, путешественник находит надписи в парках со словами shon («красиво») и стрелкой-указателем; также естественно, что в Индии, где веками существовала вера в очищающую силу слов, на вокзалах встречаются такие плакаты: «Ведите себя хорошо, потому что только так можно заслужить доверие окружающих».

В Тибете можно встретить надписи любого рода, написанные мелом на стенах, нарисованные на дверях, выложенные рядами белых камушков на горах и вырезанные на каменных стенах. Но они всегда религиозные: «О сокровище в цветке лотоса», или «Долгой жизни нашему дорогому защитнику» (далай-ламе), или «Почитай Три драгоценности» (Сенге, Что, Гедун – Будда, дхарма, община). Свастики правые и левые тоже встречаются часто. Свастика – очень древний символ, который немцы взяли у Востока; в Китае, Тибете и Японии она ассоциируется буддизмом. Правую свастику использует Гелуг; «нереформированные» школы обычно используют свастику, указывающую в другую сторону.

Иногда, однако, можно увидеть левостороннюю свастику в деревнях или на дверях домов, которые не принадлежат ни к каким ламаистским школам. В таких случаях, вместо знакомой мантры «Ом мани падме хум», вы увидите «Ом матри салей ду». Там будут такие же менданги, такие же чортены, такие же тарчо, и, может быть, вы даже найдете небольшой монастырь в округе, но знайте, вы находитесь в районе, где сохранился первоначальный тибетский культ – религия бон.

Все связанное с боном чрезвычайно интересно. В течение многих веков буддизм сильно модифицировал его (и в свою очередь оказался под его влиянием). Буддизм полностью выжил его в некоторых районах и ограничил в других, но ему не удалось разделаться с ним до конца. Тут и там все еще находятся семьи, традиционно принадлежащие к бону, и целые районы и деревни, где придерживаются исключительно бона. Пемоганг («Коленный холм»), деревню недалеко от Ятунга, преимущественно населяют бонпо, приверженцы религии бон. Я пошел туда сегодня утром. Из Ятунга я немного прошел по караванному пути, оставил его на дне долины и несколько часов карабкался по каменистой ослиной тропке, которая извивалась среди сухих зарослей и скалистых пропастей. Внизу подо мной открывалась долина, становясь все более грандиозной с каждой минутой, а рев потока переходил в глубокий, непрерывный, но неразличимый рокот. Одновременно казалось, что горные пики на той стороне долины поднимаются и приобретают более величественные пропорции. Вдалеке виднелся Кундуганг, покрытый льдом и снегом. Я набрел на ельник и вышел на плато у подножия каких-то высоких гор. Здесь среди ячменных полей и пасущихся яков лежали три деревни: Киримце, Гангку и Пемоганг. Киримце и Гангку – обычные тибетские деревни с маленькими буддийскими храмами. Но Пемоганг – исключение; это приют бона.

Пока шло время, погода, сначала великолепная, постепенно портилась, и, когда я дошел до Гангку («Девять хребтов»), небо плотно затянули тучи. Пейзаж был мрачен. Пемоганг виднелся вдали, на другом конце плато. Это деревня примерно из двадцати домой, и все ее жители – крестьяне. Я подошел к ней по тропинке, змеившейся среди зарослей шиповника и полей ячменя, но она все равно казалась ужасно далекой.

Любой, кто пытается почувствовать скрытую душу мест, по которым путешествует, знает, как глубоко в нем поселились местные боги. Да, бог создал людей, но и люди тоже создали бога. На самом деле высшая и конечная цель каждой цивилизации – создать бога. В его личности сублимируются поэтические видения, соборы мысли воздвигаются в его честь, и самые возвышенные выражения красоты стремятся его изобразить. Наконец, бог возвращается к человечеству, наполняя долины, моря, леса и города жизнью и вдохновением.

Может быть, потому, что буддизм как религия имеет такое глубокое и широкое значение; может быть, потому, что буддийское искусство, как и христианское искусство, подарило человечеству некоторые из самых памятных свидетельств о том, до каких высот может подняться вдохновение; может быть, из-за многих великих личностей, которые наделили его простором, светом и метафизической гордостью, может быть, по этим и другим причинам, о которых мне неизвестно, я всегда чувствовал что-то знакомое и приятное в долинах Тибета, почти как если бы я родился и воспитывался там, а не во Флоренции. Но по дороге к Пемогангу я чувствовал, что это незнакомая цитадель, возможно, даже враждебной вселенной, возможно, глупой, злой или коварной. То малое, что я знал о религии бон, не вдохновляло. В древние времена они приносили человеческие жертвы. Были странные связи между манихейством и шаманизмом. Их мир населяли добрые и злые силы, занятые вечной борьбой. Как говорят в народе, они были некромантами и экзорцистами, заклинателями змей и специалистами по приготовлению ядов. Это были оккультные, демонологические этруски Азии.

Я испытывал похожие чувства, когда впервые приблизился к деревне айнов в Хоккайдо в Северной Японии. Я знал об этом первобытном туземном культе с его непонятной персонификацией огня, моря, гор, воды, разных болезней, хижин, в которых они живут, и, наконец, о культе медведя, которого заботливо растят во всех деревнях айнов, а потом убивают и поедают на ритуальных пиршествах, чтобы установить союз с невидимым, – дикая и варварская форма теофагии. Но потом я узнал айнов получше и познакомился с их легендами и миром, и постепенно долины и горы Хоккайдо начали говорить со мной собственными голосами. Это уже было не просто место на карте, и мое чувство неизвестности, моя подозрительность сошли на нет. Капуи – боги айнов – оказались, как и сами айны, простыми, вспыльчивыми и авантюрными, игривыми или свирепыми, но скорыми на прощение и в любом случае совершенно иррациональными. Они были братьями ветра, играющего среди листьев летом, шумных потоков весной, ревущих лавин зимой; неясные персонификации природы, памяти предков, первобытных философских прозрений, в центре которых была идея рамата (духа), тайной связи между сердцем человека и вещами.

Но передо мной был Пемоганг. Там жизнь не отличалась от жизни в Гангку или Киримце. Женщины работали в полях. Завидев меня, они сразу же принялись кричать: «Пар! Пар!» («Фото! Фото!»). Белый человек в этих местах – это, как правило, Хомо фотографикус. Там были две голосистые старухи – голосистые, как все старухи в Тибете, – и девушка лет пятнадцати-шестнадцати в лохмотьях, подпоясанных веревкой; каждое движение открывало ее свежее и здоровое, но страшно грязное тело. Вскоре прибежала обычная орда тибетских детей, которые не знают, что такое робость. Они прыгают на тебя, вырывают вещи из рук, тянут за одежду, просто от хорошего настроения и веселья.

Дома в Пемоганге были бедные. Дорожка, соединявшая их, состояла из грязи, камней и коровьего навоза. В деревне стоял характерный запах маленьких альпийских деревень. Виднелись развалины чортенов и много камней с надписями «Ом матри салей ду». Наконец-то я встретил мужчину. Он был похож на крестьянина, но в том, как он подошел ко мне, была какая-то скованность, и он посмотрел на меня, как бы говоря: «Что этот незваный гость тут делает?» Я спросил его, где деревенский храм, и он вдруг разулыбался и стал подобострастен, но в нем не чувствовалось внутреннего подобострастия; казалось, он ведет себя так в надежде получить выгоду. Он говорил со мной со снисходительным превосходством, плохо скрываемым презрением, которое я редко встречал среди лам.

Снаружи храм ничем не отличался от любого ламаистского храма. Это была квадратная постройка с большой бревенчатой крышей и маленьким позолоченным павильоном (кенчира) наверху. Вход находился под портиком, на стенах была обычная роспись. Я сразу же заметил Четырех Царей (гьялчен деши), таких же во всем, как и ламаистские Четыре Царя, и четырех богинь, которые главенствуют над временами года: синюю Яги Гьемо (царица лета), желтую Гунги Гьемо (царица зимы), зеленую Тонги Гьемо (царица осени) и красную Чиги Гьемо (царица весны). Эти четыре царицы, казалось, имеют особое значение в религии бон, но они были изображены в виде ламаистских богинь, то есть их внешний вид опять-таки целиком соответствовал внешности индийских богинь. Должен признаться, я питал смутную надежду, хотя таких оснований не давало мне ничто прочитанное или услышанное, что бонпо смогли изобрести хотя бы самый элементарный собственный язык искусства, но меня постигло разочарование.

На самом деле было неразумно ожидать чего-либо иного. Лишь очень немногие высшие цивилизации смогли создать поистине независимый художественный язык. Практически ничего не произвел, например, духовный мир добуддийской Японии и мир синтоизма (туземного культа японского архипелага). Художественные усилия нации в первую очередь были направлены на возвеличивание буддизма. Это вопрос более серьезный, чем можно предположить. Если только не учитывать принцип последовательного иконоборчества, как, например, в исламе, обычные люди, огромная масса верующих, за исключением философов, требуют, чтобы божество имело форму. Как и какую форму выберет цивилизация, это есть процесс с неисчислимыми следствиями.

Войдя в храм, я сразу же увидел, что каждая деталь архитектуры, иконографии и священной обстановки взята из ламаизма; я думаю, что и богослужение очень похоже. Были те же барабаны, те же трубы из бедренных костей человека (которые, по возможности, должны быть костями шестнадцатилетней девственницы), те же лампы для масла, тот же маленький трон для главного ламы, те же белые раковины, чтобы трубить в них, те же скамьи для монахов, те же деревянные маски для танцев – все, по сути, было то же самое. Если бы я не знал, что нахожусь в храме бона, мне было бы трудно в это поверить. Там даже был большой застекленный книжный шкаф с книгами, совсем как шкаф с буддийским Кангьюром. Но в этом шкафу лежали таинственные писания бонпо, которые Джузеппе Туччи исследовал одними из первых.

Мой спутник сказал мне, что он лама Юлгье – даже слово «лама» (учитель) взято у соперничающей религии, – и долго объяснял мне нараспев, как будто повторял стихи, выученные наизусть и неправильно понятые. Пемоганг, наверное, очень далеко от мира, потому что он смотрел на мой фотоаппарат с большим опасением. Он знал, что это такое, но, казалось, совсем не уверен, что мне можно разрешить фотографировать его богов. Наконец мои глаза привыкли к темноте, и я увидел, что стены полностью покрыты росписью и что в конце храма стоят какие-то большие и чрезвычайно уродливые позолоченные статуи.

Когда стал видеть лучше, я заметил некоторую разницу между ними и росписями и статуями в буддийских храмах. Все имена тоже были другие. Чаще всего встречалась фигура Тонпы Шенраба, учителя и основателя учения бон. Его положение в этой религии соответствует положению Гаутамы Будды в ламаизме. На одной большой фреске слева от входа он был изображен с шестнадцатью учениками в группе, что полностью повторяет знаменитый и распространенный мотив Будды с его шестнадцатью архатами.

Напротив нижней стены храма стояли какие-то огромные статуи в большом позолоченном святилище. Слева опять был Тонпа Шенраб, похожий на Будду, рядом с ним еще более внушительная и грозная статуя, заметно уродливая и неуклюжая, изображающая Пему Чунгне («Появившийся из лотоса»?). Она была покрыта позолотой и стояла наполовину в святилище, наполовину вне его.

– Тонпа Шенраб похож на Будду как две капли воды, – заметил я.

– Конечно, – ответил «лама» Юлгье. – У всех наших богов есть буддийский аналог.

На самом деле он не сказал «буддийский», такого слова нет в тибетском языке. Он сказал слово «чо», «вера». Юлгье говорил о буддизме, называя его «вера Гелуг». Я не знаю, всегда ли бонпо так называют буддизм, или Юлгье сказал так, чтобы мне было понятнее.

– Пема Чунгне, например, то же самое, что Чампа (Майтрейя), будущий будда, учитель любви, – продолжил он.

– Но ведь бон – это одно, а буддизм – совсем другое, разве не так, лама Юлгье?

– Да, – ответил он, – мы были первые.

Он сказал это таким тоном, как будто это был общеизвестный факт.

– Наша вера – настоящая вера Тибета, – продолжал он. – Буддизм пришел из Индии. Так или иначе, мы все стремимся к одной цели. Это все равно что я поехал бы в Лхасу через Пхари, а вы через Кампу. Дорога разная, а цель одна.

Это была очень тонкая аналогия, но если следует доверять первому впечатлению, то мне все-таки не нравится религия бон. Есть в ней что-то жутковатое, хотя это всего лишь впечатление, я повторяю. Может быть, чувство, что это первобытная религия, у которой только тогда появились настоящие храмы, писания, обряды и искусство, когда она вступила в контакт со своим соседом – буддизмом. Наконец, есть тот факт, что великий человеческий дух ни разу не выразился в ней – а это настоящий признак низшего качества. Ее пространства никогда не освещались – они оставались мрачными и темными.

У нас есть только скудная информация о древнем боне, в основном то, что содержится в «Кесаре» Линга, очень длинной, воинственной рыцарской поэме, датируемой V веком н. э. Точно известно, что там приносились жестокие человеческие жертвы, и, видимо, дух века был не только по-варварски здоровый, но и дикий до крайности. Там постоянно говорится о том, как вырывали глаза, пили кровь из черепов, как пытали врагов, брали трофеи в виде частей человеческих тел и приносили их царям-победителям и так далее. Когда солдат Линг захватывает шпиона из Хора, он злорадствует при мысли о пытках, которым его подвергнет:

Кровь из печени польется через рот.

Не повредив черепа,

Мы вытащим через рот все внутренности.

Человек будет жив, хотя его сердце будет вынуто через его рот.

Когда буддизм наконец пришел в эту страну, изменил обычаи диких горцев и пролил свет индийской цивилизации, бонпо пришлось отказаться от жертвоприношений людей и животных и вместо этого использовать тормы, маленькие статуи из теста из ячменной муки, масла и воды. Это очень похоже на то, что происходило в III веке н. э. в Японии, когда терракотовые статуи (ханива) заменили мужчин и женщин, которых раньше зарывали живьем, когда умирали японские правители.

Борьба между добрым и злым демиургами является фундаментальной в концепции вселенной бона. Таким образом бонская теогония определенно происходит из иранских и манихейских источников. Недаром бонпо согласны с тем, что их вера ведет происхождение из Западного Тибета. Их космогония, их ритуалы, однако, возвращают нас к примитивным и недифференцированным культам Центральной и Северной Азии, известным под общим названием шаманизма. Для бонпо, как и для шаманов, небеса представляют наивысшую важность. Небеса – это мудрость и сила, видимый аспект божественности. С небес – то есть с одного из девяти небес – спускается веревка (мутаг), по которой происходит обмен между этим и потусторонним мирами; мертвые поднимаются по ней к своей надземной цели.

Мифология бона чрезвычайно сложна; в ней бессчетное количество оккультных духов и божеств, почти все они враждебны человеку; эти духи ревниво относятся к своим владениям – земле, деревьям, рекам, – и их нужно задабривать постоянными жертвами. В том числе и по этой причине священники бона всегда были экзорцистами и некромантами и легко впадали в транс, когда, как считается, ими овладевают духи или когда они общаются с божественными духами. Возможно, тибетцы ведут свою любовь к маскам из шаманизма. Во многих местностях как в Тибете, так и за его пределами шаман, когда им овладевает дух или бог, закрывает свое лицо маской, что символизирует полное преображение его личности.

Выходя из храма, я заметил на росписях у входа четырех ужасных богов – лама не смог назвать мне их имена. Моим первым желанием было сказать, что разделение богов на ужасных и мирных тоже скопировано у ламаизма. Но, поразмыслив, я решил, что на самом деле может быть наоборот. В действительности древние тибетские легенды говорят, что, когда Падмасамбхава проповедовал буддизм в Тибете, он обратил не только людей, но и множество местных духов и демонов, которые затем перешли в буддизм, сохранив свои ужасные формы в роли его поборников и защитников. Во всем этом есть глубокая истина; иными словами, буддизм не вытеснил существовавшие до него религии в одночасье, но впитал многие их черты. Этим может объясняться все то дикое, кровожадное, варварское, сатанинское в тибетском искусстве, все то, что представляет собой сохранившиеся остатки древнего азиатского субстрата, важным элементом которого является бон. Так, рассмотрев картины во второй раз, я счел их единственными действительно автохтонными чертами, идеально настроенными на тайный дух мрачной, зловещей религии, целиком состоящей из змей, экзорцизма и заклинаний.

Мы вышли на воздух. Снова светило солнце. Красно-желтые цветочки росли между большими камнями, которыми была вымощена деревенская площадь. Я почувствовал освобождение. Вдалеке ледяная вершина Кундуганга сверкнула в ясном небе, а потом ее снова затянули тяжелые предвечерние тучи. Женщины пели, работая в полях.

Date: 2015-08-24; view: 306; Нарушение авторских прав