Монастырь Дунгкар: чудовищные связи защищают медитирующего доктора

На днях я хотел побывать в монастыре Дунгкар, но не дошел до него и остановился в Лингматанге, но «летние каникулы» маленького бодхисатвы долины Тромо уже закончились, и монахи вернулись в монастырь. В этом уверил меня Чампа, когда заходил за мной, так что в восемь часов утра мы вышли из Ятунга, оживленно разговаривая.

Дорога шла по дну долины, вдоль реки ослепительно цвели заросли шиповника. То и дело мы натыкались на тарчо, поющий на ветру, замечали чортен или менданг. Менданг – это священные стены, где лежит пепел мертвых лам, богослужебные объекты, разные реликвии или писания. Наверху длинные ряды камней с грубо вырезанными изображениями самых популярных богов: будды Амитабхи или будды Акшобхьи, бодхисатвы Авалокитешвары или бодхисатвы Манджушри, Мануши-будды Шакьямуни или Майтрейи, а также ужасные мужские и женские фигуры, самая частая из них – Ваджрапани, и довольно часто встречается Ваджраварахи.

Какое-то время дорога шла между вертикальными каменными стенами со священной резьбой (самая большая изображала Падмасамбхаву). «Ом мани падме хум» тоже было написано сотни раз яркими цветами. В Тибете никогда нельзя скрыться от религии. Практически у каждого встречного погонщика было при себе кау и небольшой талисман на шее, даже если он внаглую курил сигарету. Было видно много караванов, которые направлялись в Индию с грузами шерсти. Шерсть – главный тибетский предмет экспорта. Он дает правительству некоторое количество долларов, которое то использует на медленную (и пока что разумную) модернизацию страны. В Лхасе уже есть электростанция, проектируется больница и строятся мосты. Единственное, где они ставят предел, – это строительство нормальных дорог и ввоз автомобилей. Если допустить их сюда, говорят в Тибете, что станет с погонщиками мулов? Правда в том, что тибетцы предпочитают изоляцию и независимость коммуникациям и неизбежному подчинению. Учитывая, в каком состоянии сейчас находится мир, трудно их упрекать.

Мы дошли до развалин старого китайского военного гарнизона, который пришел в упадок после 1904 года, когда британская военная экспедиция под предводительством полковника Янгхазбанда проникла в Лхасу.

Китай кажется отсюда невозможно далеким, но каждый добрый китаец до сих пор уверен, что эти деревни принадлежат Китаю.

Мы оставили караванный путь справа от себя и спустились в деревушку Галиганг домов примерно из сорока, лежащую среди возделанных ячменных полей. У местной архитектуры много вариантов, которые привлекают своим сельским стилем (см. фото 18). Стены из камня и земли, большая деревянная крыша и большие окна в деревянных рамах. Стены беленые, и с течением времени древесина перекладин, крыш, окон и дверей приобретает добрую, честную, коричневую патину.

Из Галиганга мы продолжили спускаться к реке и потом стали снова подниматься по крутой тропинке, извилисто бежавшей между камнями и зарослями. Кругом росли земляника и шиповник в цвету. Чампа поднимался медленно; он слабого здоровья и не может переутомляться. То и дело мы останавливались, смотрели на долину и обменивались несколькими словами. Испуганная лошадь с ушами торчком пробежала мимо нас вниз по холму и пропала. Потом появился запыхавшийся мальчик с палкой.

– Твоя лошадь там! – крикнул Чампа.

Когда мы наконец дошли до монастыря, нас встретил яростный лай собак. Тибетские сторожевые псы огромные, свирепые звери; к счастью, днем они сидят на цепи. Мы прошли в ворота и очутились в большом дворе в окружении деревянных обителей. Двор к тому же служил для молотьбы, и в него открывались двери всех храмов. Один монах снимал с лошади мешки с зерном, рядом лежали сельскохозяйственные инструменты. Монастырь, как все монастыри «желтой веры», получает большие дотации из Лхасы, в основном натурой, и владеет собственной землей, которую монахи либо возделывают сами, либо сдают крестьянам.

Два ремесленника-мирянина работали у входа в самый большой храм. Один штамповал глиняные статуи разных божеств; после того как они высохнут, их покрасят и будут продавать верующим. Другой был художник, который заканчивал настенную роспись. В одном углу двора несколько плотников шумно пилили и сбивали столы. Из двери кухни вырывались клубы голубого дыма. Молодой монах в большом блестящем черном фартуке, неописуемо грязном, вышел оттуда с большой сковородой и повесил ее на стене на солнце.

Чампа исчез, так как пошел за смотрителем. Пока я ждал, несколько учеников окружили меня и стали возбужденно кричать «Пар! Пар!» («Фото! Фото!»). Чампа вернулся со смотрителем, и мы поднялись по небольшой лестнице на портик, который есть у каждого тибетского храма. Стены полностью покрывала роспись. Я узнал Четырех Небесных Царей, а также Двух Защитников Веры, Ваджрапани (Чана Дордже) и Хаягриву (Тамдрин) в их ужасной форме, они были нарисованы у двери. Четыре Царя (гьялчен джи) – мифические фигуры, связанные с легендой о Будде в самых древних известных документах. Их изображения в Индии, в великой ступе Санчи, уходят во II век до н. э. Тибетцы любят изображать их в виде воинов по образцам из Центральной Азии, у каждого из них свой цвет и свои символы. Кубера (север) желтый, он держит знамя в правой руке и мангуста в левой. Вирудхака (юг) либо зеленый, либо синий; его символ – меч, а на голове у него вместо шлема слоновья голова. Дхритараштра (восток) белый и играет на лютне, а Вирупакша (запад) красный и держит маленький чортен в руке. Эти фигуры редко отличаются индивидуальностью; обычно они теряются в лабиринте цветов, орнаментов и символов, что производит очень пестрый декоративный эффект, словно гобелен.

Каждый стиль – это язык, а каждый язык надо учить. Когда со временем ты привыкаешь к этому языку цветов и линий, превосходнейшие примеры росписи, где присутствуют Четыре Небесных Царя, кажутся выражением шумной радости среди красивых, роскошных, преходящих вещей мира. В общем, разумеется, у этих росписей либо чисто декоративная цель, такая же, как у короля, дамы и валета в колоде карт, либо они подчиняются гротеску – опасности, которая всегда присутствует в тибетской живописи. Но когда художник полностью следует традиционному образцу, Четыре Царя дают ему замечательную возможность выразить возвышенные, но сравнительно банальные темы, такие как сила, подвиг, изобилие, и не впасть в две тибетские крайности: ужас, с одной стороны, и аскетический мистицизм – с другой. Четыре Царя, уверенные повелители далекого золотого века, в блистающих доспехах сидят в цветистых садах среди флагов, музыкальных инструментов, оружия, даров, самоцветов, кораллов, шелков, драгоценностей, геральдических животных и символических лент, играя на лютнях, размахивая стягами, играя с экзотическими зверями.

Все мечты тибетских торговцев и разбойников выражены на этих стенах: мирское богатство и удовольствия, которые буддизм осуждает как бесполезные, вредные и греховные. Любопытно отметить, что японцы, которые во многом напоминают тибетцев, но более воинственны, всегда изображали Четырех Царей – которых они называют Тэнно – в виде скульптур угрожающего вида. Иными словами, они подчеркивают силу и действие, а не цвет и изобилие.

Внутри храм огромен и, как обычно, темен, загадочен, грозен; это место тайны, может быть, непристойной, может быть, жестоких и кровожадных церемоний. Но в тот раз там не было ничего подобного. Трое мальчишек бегали между длинными скамьями. У одного была лепешка, другие шумно пытались ее отнять. Смотритель, мудрый человек лет пятидесяти, с лицом в оспинах, крикнул: «Тихо!» – и мальчишки в ужасе убежали. В конце храма стояли какие-то огромные позолоченные статуи. В центре стоял Майтрейя (Чампа), будущий Будда, апостол пятой калпы, а рядом с ним Цонкапа (1357–1419), основатель «желтой веры» (Гелуг). Было несколько статуй поменьше, среди них статуя Тромо Геше (учителя Тромо), который десять лет назад воплотился в личности нашего маленького друга Нгаванга Лобсанга Чодена.

Вполне очевидно, что «желтая вера» – самая мощная религиозная организация в Центральной Азии. Ее храмы лучше ремонтируют, ее ткани поддерживают в хорошем состоянии, ее картины – слишком часто – не только ретушируют, но и полностью перерисовывают, и все богослужебные предметы у нее богатые. Здесь, например, были огромные литые серебряные лампы – чаши для горящего масла, и одна из них весила несколько килограммов. Из-под рук тибетских ювелиров выходят красивые, варварские и довольно мрачные вещи, с красноватыми отблесками; в золоте они были бы достойны сокровищ Агамемнона или нагрудника Теодориха. Они не имеют ничего общего с холодными, учеными, мерцающими золотыми украшениями, которые носят европейские дамы. Ты на самом деле чувствуешь, что это сокровище земли, и сразу понимаешь, почему в Тибете запрещено добывать золото. Где добывают золото, поля становятся бесплодны, говорят там. Рядом с главным храмом, в молельне, где светлее обычного – она новая, – лежало тело учителя Тромо, забальзамированное и положенное в высоком чортене, со всех сторон отделанном серебром. Картины на стенах были еще не окончены. В общем все это производило впечатление помпезное, мрачное и довольно вульгарное.

Картины в главном храме тоже были современные, но, по крайней мере, их писал художник с вдохновением. Если ты говоришь о тибетской живописи в Европе, в ответ обычно кривят рот, как если бы ты говорил о чем-то не старше XVIII века. Это ошибка. Старинная художественная традиция очень жива в Тибете; культурный контекст, на котором взрастает художественное выражение, так же силен и энергичен. На Западе движение романтизма привело нас к культу личности, часто нелепому поклонению личности, и потому мы с подозрением смотрим на художника, который пользуется не своим собственным языком, который придумал сам, а языком, который напитан и связан с вековыми традициями. Это наш предрассудок, и именно к нему мы должны относиться с подозрением, а не к способности живого художника выражать себя и создавать ценные произведения средствами анонимной грамматики и синтаксиса.

Две фрески особенно запомнились. Первая – большая роспись из серии Чокьонг (Защитников Веры); это чудовищные и жуткие поборники религии и добродетели, которые неустанно сражаются со злом среди крови и пламени. Там были изображены два скелета Шинкьонг (см. фото 6) в оргиастическом объятии. Мотив мистического объятия здесь изображен на примере двух скелетов – спутников Ямы, царя смерти и адских миров; чудовищная выдумка, в которой ламаизм, возможно, достиг апогея своих жутких фантазий. Художник вложил в свою концепцию свирепость ягуара и чувственность вакханки. Но он был сильнее выдумки, с которой работал, потому что он отнесся к ней отстранение, чисто по-научному, как если бы рисовал узор с акантами и лилиями, а не с костями и похотью.

Чампа и ученики – которые потихоньку пробрались назад в храм – следовали за мной, пока я фотографировал. Я попытался выяснить, вызывают ли эти картины у них какие-то чувства и если да, то какие. Оказалось, это не так просто. Они как будто были совершенно равнодушны. Мальчиков целиком занимал мой фотоаппарат, гораздо более загадочная штука для тибетца, чем тантрические эманации. Чампа объяснил мне значение картин, но тоном гида, который говорит: «Справа святой Иоанн с орлом, а ниже святая Екатерина с колесом и пальмовой ветвью мученицы». Возможно, они смотрят взглядом, который очень отличается от нашего. Мне всегда вспоминается, как меня поразило замечание одного японского друга, который как-то раз сказал мне: «Какая, должно быть, у вас кровожадная и жестокая религия, ведь у вас над каждым алтарем на деревянных досках висит этот измученный человек!» Европейцы и американцы, родившиеся в христианской среде и воспитанные так, чтобы воспринимать христианство как религию любви, веками отучались от того жуткого первого впечатления, которое производит распятие, и реакция моего японского друга-буддиста, для которого божество означало созерцательную безмятежность, совершенно застигает нас врасплох. Но услышать такую ошеломляюще иную точку зрения – это ценный и важный опыт.

Что еще примечательного было в этих росписях – это их часть со стилизованным и идеализированным портретом учителя Тромо, умершего более десяти лет назад. Мудрец в своем коричневом халате и желтой шляпе, держа два геральдических лотоса, из одного из которых вырастают лопата и книга, сидит в состоянии полной медитации, а в небе вокруг него танцуют тантрические божества в их ужасных формах, сжимая своих шакти в оргиастических объятиях и совокупляясь с совершенством метафизического ритуала, украшенные драгоценностями, облаченные в шкуры диких зверей, подпоясанные змеями, с ятаганами и дордже в руках, черепами, залитыми кровью трупами, сердцами, только что вырванными из живых тел, вспышками молний, веревочными петлями, скипетрами, четками и цветами.

Это были Дхармапалы, Чокьонги, защитники веры школы Гелуг. Слева стоял темно-синий Дукхор («Колесо времени») с двадцатью четырьмя руками и тремя головами. Его восьмирукая шакти была желтого цвета. Она тоже стояла, отдаваясь ему и запрокинув назад голову. Мистические возлюбленные топтали мертвые тела, символизируя в своем танце победу над страстями. Справа от них, тоже темно-синий, стоял Демчог («Обновленное счастье») с двенадцатью руками. Его шакти была нагая, но украшенная бесчисленными драгоценностями, и в руках держала ритуальный кинжал и череп. Еще правее, чуть ниже, был Дордже Джидже («Ужасная молния»), воинственный аспект Манджушри («Божественная субстанция мудрости») и лучшее, что смог придумать ламаизм, в смысле чудовищности. Он был изображен с шестнадцатью ногами, тридцатью четырьмя руками и девятью головами, топча зверей и одновременно прижимая к себе шакти, которая держала в левой руке чашу-череп с кровью. Среди леса его рук, священных предметов, ожерелий с черепами, ног, зверей, драгоценностей, половых органов и звериных шкур выступала его четкая, гротескная и жуткая центральная голова быка с языками пламени вместо волос, с третьим глазом мистической мудрости, а над его головой, как хохолок, виднелась маленькая голова Манджушри. Божественный учитель под защитой этого и других поборников веры, в ужасающем великолепии и кошмарной славе, ангельски медитировал, увенчанный ореолом белых облачков и радуг.

Ко мне подошел ученик и сказал, потянув в сторону за руку:

– Кушог, у настоятеля ревматизм. Он хочет, чтобы вы пришли и дали ему лекарство, которое обещали. И к тому же чай готов. Идемте быстрее!

Я спросил Чампу, почему бодхисатвы и небесные будды в их ужасной форме изображаются в интимном союзе со своими шакти; мне было любопытно услышать популярное толкование глубокого и сложного тантрического символизма.

– Они эффективнее, если поклоняться им в таком виде, – ответил он на своем забавном английском.

– Эффективнее, потому что им так больше нравится?

– Да, поэтому.

Я хотел сразу же пойти к настоятелю-ревматику, но Чампа настоял, чтобы я сперва посетил храм поменьше с другой стороны двора.

– Спешить некуда, – сказал он. – Он все равно не вылечится сразу же, он всегда болен.

В храме на стенах была изображена любопытная генеалогия лам, но с определенной точки зрения самой интересной в нем была полированная и лакированная деревянная статуя нового божества Намки Барзина в его ужасной форме. История этого нового, совершенно местного божества дает некоторое представление о том, насколько тибетский буддизм жив и по-прежнему полон творческой силы, даже в его менее возвышенной, более народной и суеверной форме. Примерно в 1920-х годах некий лама, получив плату за обучение в Сиккиме, отправился с деньгами обратно в Тибет. Но у Пхари его подстерегли разбойники. Лама отказался отдать деньги, последовала борьба, в которой злосчастный лама погиб. По тибетским верованиям, когда праведного человека убивают, он приобретает ужасную злую силу, и его нужно постоянно задабривать. Через несколько лет культ этого ламы распространился по всей долине Тромо, где часто встречаются его статуи и изображения. Еще он выступает одним из главных персонажей в танцевальных представлениях в разных местах, например в Киримце.

– Ну вы идете, кушог? – Ученик все хныкал и тянул меня за руку. – У настоятеля ревматизм.

– Вы еще должны посмотреть масляные фигуры, – сказал мне Чампа. – Да отстань ты, надоеда! – сказал он ученику. – Иди и скажи настоятелю, что мы сейчас придем!

Мы поднялись по скрипучей лестнице в гонканг, молельню богов – хранителей этого места. Среди разлагающихся ободранных остовов, блестящих статуй страшных богов, снедаемых метафизической яростью, загадочных, символических фресок, старых доспехов, масок, священных предметов и вонючих реликвий в неподвижном, бесшумном, затхлом воздухе стоял буфет с масляными скульптурами – маслом, которое было вырезано в форме сложных узоров, филигранного пламени, пейзажей, небосвода, группами святых, и все они были раскрашены (см. фото 50).

– Ну как вы не понимаете, что у настоятеля ревматизм? – причитал ученик.

У меня не осталось иного выбора, кроме как пойти за ним. Мы прошли к почетным покоям, где дожидался настоятель. Когда визит подошел к концу («Понимаете, когда я наклоняюсь, болит тут… а по ночам болит вот тут… а если я поворачиваю шею, что-то скрипит…»), мы пошли в комнаты маленького Драгоценного. Но сегодня он занимался медитацией, и повидать его было нельзя. Поэтому ученики повели меня в их жилище, в «класс», где несколько мальчиков читали вслух трактат о Дордже Джигдже («Дордже джигджегьи чога чатсанг…»). Учитель, пыльный монах лет тридцати с усталым видом, медленно читал фразу, потом ученики повторяли ее хором, и так продолжалось часами. Таков был их урок.

«Класс» представлял собой комнату с очень большими окнами, и зимой там, наверное, стоял адский холод. Ученики сидели по-турецки на полу, перед каждым лежала своя книга. Света было мало, и все, казалось, служило для того, чтобы умертвлять чувства. Везде вдоль стен на полках стояли сотни статуй Цонкапы, все одинаковые, все безобразные, все позолоченные и все пыльные. Посередине на почетном месте на алтаре-буфете под стеклом стояла большая статуя Цонкапы.

– Это чудотворная статуя, – сказал мне скучный учитель, его глаза чуть заблестели, когда он заговорил. – Видите голову? Каждый год она немного растет. Желтую шляпу пришлось увеличивать три раза. Мы не знаем, что это значит, но это великое чудо.

Мальчики, радуясь перерыву в уроке, с удовольствием наблюдали за этим необычным, экзотическим зверем – иностранцем, и то, что я пил тибетский чай, показалось им ужасно забавным. Наверное, живется им очень тяжело. Они встают на рассвете, потом час занимаются. Потом идут в храм, где пьют чай, едят немного цампы и молятся около двух часов, сидя на длинных холодных скамьях. После этого три часа чтения в классе, когда учитель произносит текст, а мальчики хором повторяют, – примитивный и глупый способ, но в конечном итоге он таки дает некоторый результат. В полдень они снова пьют чай и еще немного перекусывают, после чего отдыхают во дворе. После полудня снова чтение и, наконец, в шесть часов ужин.

Было как раз шесть часов, и я смог присутствовать на ужине. Мне было ужасно жалко бедных мальчиков. Они сидели рядами на полу в холодных темных коридорах. Перед каждым стояли две деревянные миски, одна для цампы с чаем, другая для овощного блюда – просто вареные овощи без каких-либо приправ. Не было ни ложек, ни палочек, они ели руками. Снизу тянуло холодным, сырым, затхлым воздухом; самые маленькие мальчики – лет восьми-девяти – кутались в свои халаты. Каждый мальчик брал цампу из своего мешочка. У одного мальчика мешочек почти опустел – видимо, он был из бедной семьи, – и другой мальчик, как видно, из семьи побогаче, отсыпал ему пригоршню своей цампы. Это было очень трогательно; эпизод длился лишь секунду, и никто его не заметил.

Ужин занял всего несколько минут. Ощущение было чего-то варварского, стоического, чрезвычайно аскетичного. И все-таки мальчики не казались несчастными. Они жадно проглотили овощи. Потом, отставив миски, с криками побежали играть во дворе. Я остался наедине со смотрителем. Он сказал мне, что у него сифилис. Не могу ли я достать ему лекарств для уколов?

Date: 2015-08-24; view: 384; Нарушение авторских прав