Монастырь Пакджан: шесть добрых вещей и маленькая девочка с заячьей губой

Одна из особенностей древних, установившихся цивилизаций, которые долго развивались и достигли стабильности, по крайней мере относительной, – это особое значение, которое приписывается некоторым числам. На Западе классический мир придумал и передал нам семь мудрецов, три грации, семь чудес света, девять муз и так далее; христианство добавило десять заповедей, четырех евангелистов, семь грехов и семь добродетелей, не говоря обо всем остальном. На Востоке китайская цивилизация показывает нам целую вселенную, четко и неизменно организованную, словно товары в аптеке, с ее двумя принципами, четырьмя формами, восемью триграммами, четырьмя книгами, пятью канонами, тремя царствами, восемью классами духов, шестью династиями и так далее.

Но мы живем в мире постоянных перемен и эволюции. Все умирает и возрождается. Может быть, мы усвоили бергсонианский смысл времени и становления, но определенно потеряли парменидово чувство бытия и вечности. Поэтому числа потеряли для нас свое значение, и у нас нет причин находить новые. С этой точки зрения мы читаем Данте с чисто археологическим интересом. Единственное по-настоящему современное подобное число, которое всецело нам принадлежит, – это девяносто два элемента[8], но их слишком сильно модифицируют физики, чтобы они могли окончательно установиться и приобрести ту каменную стабильность, которую в прошлые века имели другие числа духовной и материальной природы.

Тибетская цивилизация (может быть, единственная цивилизация другой эпохи, которая нетронутой дожила до нашего времени), естественно, пронизана такими числами и символами. Я уже говорил о Четырех благородных символах (траши тегье), двенадцати животных и пяти элементах. Другие важные знаки и символы – это три драгоценности (кончок сум): сенге, чо, гедун (Будда, дхарма, община), а еще семь самоцветов; колесо, символизирующее симметрию и полноту кармы; самоцвет, который приносит все, что ни пожелаешь; яшмовая девушка, которая обмахивает веером спящего принца и остается с ним с постоянством рабыни; советник-драгоценность, который хитроумно устраивает дела царства; белый слон, символ верховной власти; конь, который, может быть, символизирует солнечную колесницу, то есть «царство, над которым не заходит солнце»; и полководец-драгоценность, который отбрасывает силы врага. Есть семь личных драгоценностей, восемь благородных приношений, пять чувственных качеств, пять удач, шестнадцать учеников Будды, десять сторон света, двенадцать деяний Будды, четыре благородные истины, пять Дхьяни-будд, с которыми связаны пять цветов, пять символов и пять гласных, – им нет ни конца ни края.

В этом, как и в других случаях, тот, кто возьмется изучать вопрос и дойдет до самой его сути, обнаружит элементы индийского происхождения, тесно связанные с элементами китайского происхождения. Тибет, высокая, далекая страна, лежащая в сердце крупнейшего континента, – это живой музей, и в этом его самое большое очарование. Бывать в Тибете, узнавать его – значит путешествовать во времени, как в пространстве. Это значит на короткий миг стать современником Данте или Боккаччо, Карла Орлеанского или Жана де Мена; вдохнуть воздух другой эпохи и узнать на собственном опыте, как наши предки думали, жили и любили двадцать или двадцать пять поколений тому назад.

Сегодня, посетив монастырь Пакджан возле Ятунга, я открыл существование числа, которого не знал: это шесть добрых вещей – мускат, гвоздика, шафран, кардамон, камфара и сандаловое дерево. Старый монастырский лама сказал о них, когда я пил тибетский чай, который всегда отвратительно отдает дымом.

Пакджан совсем рядом с Ятунгом – едва в часе дороги. Сначала нужно идти на север, подняться по караванному пути, потом перейти по мостику через реку и прудик, полный замечательных зеленых водяных растений; потом взобраться по крутому склону, и тогда ты увидишь над собой на маленьком ровной площадке группу домов, из которых состоит так называемый монастырь. Он был настолько не похож на все, что обычно бывает в Тибете в таких местах, что стоит его описать.

С первого взгляда кажется, что ты попал на ферму. Камни во дворе истерты годами шагов и молотьбы; там были овцы и козы, и коровы уходили и приходили с пастбища. Грабли, лопаты, колья прислонялись к стене. Большая тибетская собака на цепи все лаяла, пока кто-то из семьи не вышел и не велел ей сидеть тихо.

Да, кто-то из семьи. Монастырь относится к школе Ньингма («Древние»), и там живет только старый лама, его жена – маленькая женщина, вся из поклонов и улыбок, – и пять или шесть сыновей и дочерей, которые работают в поле и пасут животных. Всегда есть что-то трогательное в сочетании хозяйства и религии. Разве земледелие и животноводство – не продолжение божьего труда? Это может быть верно и в абстрактном смысле, но, когда попадаешь в Пакджан, лама производит отнюдь не возвышенное впечатление.

Я не говорю, что он плохой человек, но его морщинистое недовольное лицо выдавало давнюю и горькую обиду на жизнь. Быть может, у него было призвание, и он его потерял; или, быть может, у него никогда не было призвания и он стал ламой, как можно стать торговцем или служащим. Возможно, у него были амбиции, и теперь ему казалось, что он неудачник в этом далеком и недоступном месте. Не знаю. В мое первое посещение он принял меня холодно, но, после того как я дал ему денег, он стал подобострастен.

Ему, пожалуй, было около шестидесяти, он был высокий, грязный, распущенный и неуклюжий, с длинными, хищными руками и длинными, грязными ногтями. На нем был шерстяной засаленный, поношенный, заляпанный халат, и под складками халата на груди он хранил целый запас вещей. У него на лице было выражение страдающей упряжной лошади, у которой еще осталось духу, чтобы укусить. Как ни странно, его семья сразу же мне понравилась. Старший сын лет двадцати, крепкий на вид парень, почти что чистый, с высоким лбом и умными глазами, и хорошенькая старшая дочка. Была целая ватага других мальчиков и девочек вплоть до трехлетней малышки с заметной заячьей губой, что совершенно портило ее лицо. То и дело старик брал бедняжку на руки и прижимал к себе. Тогда его безжизненные глаза озарялись неожиданной нежностью.

– Можно посетить лхаканг? – спросил я.

– Конечно, конечно, сюда.

Старик повел меня. Мы поднялись по ступенькам, вошли в ворота и прошли в темный, сырой дворик, куда открывалась кухня. Лама исчез и через миг вернулся с какими-то очень красивыми тибетскими ключами в одной руке и пригоршней жареных семян в другой. Он предложил мне этот якобы деликатес.

– Угощайтесь, – сказал он. – Они полезные!

Может, они и были полезные, но они пахли затхлостью и прогорклым маслом. У меня не было иного выбора, кроме как взять немного семян из грязной руки, где даже в самые мелкие линии глубоко въелась грязь.

Лхаканг («дом бога», храм) представлял собой большое помещение рядом с кухней. Тяжелая деревянная дверь, заскрипевшая, когда ее открывали, могла быть дверью житницы или кладовой, где дозревают фрукты или хранятся оплетенные бутыли с оливковым маслом. Но когда лама зажег крошечную лампу, на другом конце огромного, похожего на пещеру зала засветилось золото пыльной статуи в ритуальных шалях, которые расползались на куски. Это была статуя Падмасандхавы, мудреца, привезшего буддизм на Тибет в VIII веке, которому особо поклоняется школа Ньингма. Кроме него были другие статуи и большие фрески на стенах с изображением аскетов с тиграми на поводке и эзотерических богов в мистических объятиях. С потолка свисали маски, пояса и картины на шелке.

Все в этом месте было старое, пахло прогорклым маслом и помещением, которое годами стояло закрытым. Все медленно разваливалось и превращалось в мелкую пыль, которая лезла в нос и рот и заставляла кашлять. Картины, едва освещенные крошечной свечой ламы, мысленно уводили в фантастические метафизические эмпиреи ламаизма, такие далекие от фермы снаружи, от кухни в соседней комнате, от коров, сельскохозяйственных орудий, обычных, простых, повседневных вещей, детей, которые играли и бегали вокруг (до нас доносились их голоса) между горками репы и копнами соломы. Но вот они, последние перезрелые плоды тысячелетий изощренного интеллектуального труда; Дордже Семпа («Тот, чья сущность молния»), персонификация изначального принципа вселенной, сидящий прямо и неподвижно в ритуальной позе медитации, а его женская энергия, держа в левой руке полный крови череп, одетая в летящую драгоценную одежду и сверкающая золотом и самоцветами, в бесконечном, божественном сладострастии бросается в его объятия, напряженные, как будто в танце…

– Папа! Папа! – захныкал малыш, который бесшумно приковылял в храм босыми ногами. – Мама говорит, что не может найти ключ от муки. Он у тебя на кольце. Мама его просит!

Усталый, старый лама с выражением несказанной скуки долго искал между халатом и грудью. Потом он нашел ключ и отдал ребенку, и тот исчез.

Подле мистической пары космических любовников было несколько весьма тантрических изображений Падмасамбхавы в форме окруженного пламенем аскета в состоянии медитации или в сопровождении диких зверей. Это были красивые картины со странной, опьяняющей силой; одни из лучших в долине.

– Можно сфотографировать? – спросил я.

Лама тут же понял, что я признал его прерогативу в этом вопросе и что поэтому он имеет возможность попросить у меня что-нибудь взамен. Его глаза загорелись, и длинные грязные пальцы оживились.

– Хорошо, – сказал он. – Но оставьте немного… шоме… для ламп.

Магниевая вспышка сильно его испугала. Миг он в ужасе молчал и вдруг с яростью набросился на меня.

– Вон! – кричал он. – Убирайтесь! Вы не понимаете, что оскорбили святых? Такая вспышка! Они, наверное, пришли в ужас и отомстят за себя! Но не вам, потому что вы будете далеко! Они отмстят нам… – Он стал говорить тише, чуть ли не плача. – Они отомстят за себя нам, и нам придется заплатить, все из-за вашей наглости… – Его голос стал совсем жалобным. – Вы должны мне еще две рупии из-за ваших огненных фотографий! – закончил он.

Весь гомпа, дом ламы, храм, почетные помещения наверняка знали куда лучшие времена. Может быть, из-за этого лама вел себя так грубо и алчно. Нет ничего более унизительного и разлагающего, чем постоянная нехватка денег. Любой человек, который осужден бессильно смотреть, как все медленно распадается, в конце концов деградирует и грубеет. Мы поднялись на второй этаж, где было несколько молелен и почетные помещения. Покровителем этого места был сиккимский махараджа, и все здесь было довольно ухожено. Пока я потягивал чай из нефритовой чашки, лама исчез. Скоро он снова появился, пряча что-то под халатом. С очень загадочным видом он достал резную деревянную маску, раскрашенную яркими красками. Она была уродливая, и вообще он запросил с меня безумные деньги, равные восьми фунтам, так что я даже и не подумал ее купить.

Некоторое время мы продолжали разговор. С узора на серебряной вазе мы перешли на семь сокровищ, а оттуда на шесть добрых вещей. Я видел, что старый лама так и думал, как бы еще выманить у меня немного денег. Такие сети можно расставлять элегантно и с достоинством, но у него не было ни того ни другого, и, кроме того, он был грязный, неряшливый, некрасивый и наводил тоску.

Дверь открылась, и вошла девочка с заячьей губой, держа зеленое яблоко. Старик взял ее на руки и прижал к груди, и его глаза повлажнели.

– Неужели нет у вас лекарства, у вас же столько лекарств, чтобы вылечить ее рот? – сказал он. – Сейчас почти не видно, но когда она вырастет, никто не захочет взять ее замуж, и она будет очень несчастной. Как это грустно, грустно!

Мы опять спустились вниз. Проходя мимо двери храма, лама завел меня внутрь и шепнул на ухо:

– Если дадите еще немного денег, можете еще сфотографировать с огнем.

Date: 2015-08-24; view: 340; Нарушение авторских прав