Приближаясь к монастырю Кагью: символизм чортенов

Перейдя по перевалу Нату в Тибет, мы спустились на монастырь Кагью. «Спустились на» – правильное выражение. Дорога внезапно стала крутой, и, обходя отроги горы, мы увидели в сотнях метров под нами монастырскую крышу, увенчанную позолоченным павильоном (кенчира), сверкавшую на солнце. Еще ниже мы увидели Амочу, большую гималайскую реку, которая стремительно текла, вспениваясь белыми бурунами.

Это прелестное место в альпийском духе – отличном и от печального, туманного одиночества первых гималайских аванпостов, и от желтого, солнечного, эпического Тибета высоких плато. Эта долина Тромо, как многие похожие места в Бутане, Верхнем Сиккиме и Непале, восхитительно напоминает Итальянские Альпы. Потоки извиваются между крутыми, поросшими лесом горами, и то и дело землю прорезают пропасти, где опытный взгляд может различить следы, оставленные сползанием древних ледников. Но мы не в Альпах. Даже в своих малых аванпостах мир Гималаев имеет фантастический масштаб. Есть что-то первобытное, эпическое и чрезмерное даже в этом обычном, заросшем соснами склоне. Там чувствуется присутствие гигантов-восьмитысячников, как будто тебе это шепнули или намекнули.

Чуть выше монастыря стоят несколько чортенов, придающих месту типично тибетский вид. Чортен – название обнесенных стеной башен высотой от двух до пятнадцати метров, которые так же типичны для Тибета, как тории для Японии или большие распятия для многих альпийских долин. Все три имеют религиозное происхождение и поэтический смысл. Может, они и кажутся маленькими и незначительными перед лицом грандиозной окружающей природы, но их достаточно, чтобы придать форму и атмосферу всему ландшафту.

В Альпах христианской Европы распятие на перекрестке двух дорог придает значение горам и помещает их в историю. Распятие говорит о целом мировоззрении: оно напоминает о космической драме, на которой Запад воспитывался две тысячи лет, – драме сотворения человека Богом, восстания и падения человека, принесении Богом в жертву собственного Сына, чтобы страданием искупить грехи Его творений.

Так же и тории, простые врата из дерева и камня, которые стоят у входа в парки дзиндзя, японские синтоистские святыни, могут своими грубо срубленными балками и каменными колоннами придать нотку поэзии тому, что иначе было бы всего лишь купой деревьев на равнине или небольшой рощей в горах. Тории косвенно, за счет отдаленной ассоциации, намекают на неясный и загадочный мир, невразумительный для интеллекта, но полный эмоционального содержания, мира Ками, Высших; они также напоминают мир предков (которые тоже являются Высшими). Они символизируют непрерывность, союз с невидимым, архаичным, далеким, с мифом и самой душой мира, которая открывается прежде всего в деревьях, высокой кроне криптомерии, где ветер шепчет секреты и звезды останавливаются на ночлег.

Так и в Тибете, чортен дает жизнь всему горному склону, каменной впадине или пустоши у подножия ледяного пика, продуваемой ветрами на высоте пять километров. Очень редко чортен является последним пристанищем почтенного ламы, иногда в него помещают пепел и кости, но обычно его содержимое – священные картины и писания. Для тибетцев чортены, мимо которых они проходят в дороге, – причем они всегда стараются пройти так, чтобы чортены были слева, – символизируют саму их религию. Чортены напоминают им о другой грандиозной космической драме, такой отличной от христианской: драме мириад живых существ, которые, проходя через циклы перерождений, плывут по мучительной и беспокойной реке жизни и смерти и направляют свои шаги, сначала с сомнением и нерешительностью, на ощупь во тьме, а потом сознательно и решительно, к просветлению, состоянию Будды. Чортен – главным образом символ, нечто наполняющее долину безмятежностью, как присутствие любимого человека духовно освещает дом.

В Тибете можно найти чортены любой давности; новые, с еще свежей побелкой, и старые, разваливающиеся, разоренные и разрушенные течением веков. Старый, побитый погодой чортен, возвышаясь на бесконечном фоне охряных, желтых и красных гор, исчезающих в голубой дали и сверкающих снегом, – это чистая поэзия. Может быть, это поэзия, которая всегда живет в трудах человека, если они воплощают мечту или миф; в храмах (мечты о богах), крепостях (мечты о славе), дворцах и садах (мечты о красоте и удовольствии). В этих гималайских долинах у чортенов особое очарование, которым не обладают чортены в стерильном климате высоких плато. С годами они покрываются растениями и цветами; часто какой-нибудь куст находит приют между камнями. Так они превращаются в восхитительно романтические места, достойные азиатского Пиранези, одаренные тонкой жилкой меланхолии, которая присутствует всегда, когда природа исподволь одолевает труд человеческих рук.

Но что такое чортен? Само тибетское слово означает буквально «вместилище приношений», это тибетский эквивалент санскритского «дхатугарбха», которое исказилось до «дагаба», откуда и берется наше слово «пагода». Так ее происхождение, как и происхождение практически всех духовных мотивов тибетской цивилизации, нужно искать в Индии. В Индии с незапамятных времен существовал обычай хоронить тела особо почитаемых буддистов и важные реликвии в каменных мавзолеях, называвшихся ступами. В Тибете ступа удлинилась и постепенно приняла теперешнюю характерную форму. Ее цель и смысл также претерпели трансформацию. Она стала меньше гробницей и реликварием и больше кенотафом и строилась, «чтобы ознаменовать какой-либо особый факт либо для спасения того, кто возвел ее, или его родных, либо в качестве приношения по обету или выражения благодарности» (Г. Туччи).

Вдобавок чортен – символическая конструкция, точно изображающая в миниатюре всю ламаистскую космологию. Каждая ее часть изображает один из элементов, из которых состоит всё и на которые снова распадаются тела после смерти. Основание конструкции изображает землю, башня – воду и так далее. Наверху два предмета, похожие на солнце и полумесяц, но полумесяц означает воздух, атмосферу (опрокинутый свод небес), а солнце – это пламя, оно символизирует пространство, эфир, последний и самый тонкий из элементов.

Восточная любовь к символизму – или скорее неотъемлемая восточная потребность в символизме – подразумевает, что в чортене часто можно и нужно прочитать и другие вещи. Таким образом, это не только непосредственная идеограмма, но и эзотерическая, из которой знание выводится в форме тайны и ритуала, трудный для понимания процесс, передаваемый от учителя к ученику в узком привилегированном круге посвященных. Больше того, интерпретации варьируются в зависимости от разных школ, и всегда остается возможность для еще более трудных и скрытых интерпретаций; эзотерика эзотерики. Что один ум задумал (или узнал через откровение), веками передается нескольким адептам, немногим избранным ученикам. Таков Восток; мир как созвездие отдельных и изысканных садов для элиты, элиты, которая живет на жалких кореньях и пригоршне поджаренной муки в чаше в виде полого черепа, элиты, одетой в лохмотья, ночующей в холодных кельях в окружении опасных гор и мрачных ущелий.