Причины революций

Основные причины революций. Анализируя предпосылки революций, правильнее было бы начать с причин, порождающих революционные отклонения в поведении людей. Если поведение членов некоего общества демонстрирует такие отклонения, то и все общество должно быть под­вержено подобным изменениям, поскольку оно представляет собой сум­му взаимодействующих друг с другом индивидов.

Каковы же тогда те причины, которые приводят к быстрым и всеоб­щим отклонениям в поведении людей?

Вопрос о причинах, поставленный в наиболее общей форме, всегда аморфен и имеет некоторый метафизический душок. А потому, видимо, мне необходимо как-то дополнительно квалифицировать свой вопрос. Под причинами я в данном случае разумею комплекс условий, связь событий, обрамленных в причинную цепочку, начало которой теряется в вечности прошлого, а конец — в бесконечности будущего. В этом смысле можно дать предварительный ответ на поставленный вопрос. Непосредственной предпосылкой всякой революции всегда было увеличение подавленных базовых инстинктов большинства населения, а также невозможность даже минимального их удовлетворения.

Таково в общих чертах суммарное утверждение о причинности револю­ций, которая конечно же проявляется во множестве конкретных реалий разных времен и места действия. Если пищеварительный рефлекс доброй части населения "подавляется" голодом, то налицо одна из причин восстаний и революций; если "подавляется" инстинкт самосохранения деспотическими экзекуциями, массовыми убийствами, кровавыми зверствами, то налицо другая причина революций. Если "подавляется" рефлекс коллективного самосохранения (к примеру, семьи, религиозной секты, партии), оскверняют­ся их святыни, совершаются измывательства над их членами в виде арестов и т. п., то мы имеем уже третью причину революций. Если потребность в жилище, одежде и т. п. не удовлетворяется по крайней мере в минимальном объеме, то налицо дополнительная причина революций. Если у большинства населения "подавляется" половой рефлекс во всех его проявлениях (в виде ревности или желания обладать предметом любви) и отсутствуют условия его удовлетворения, распространены похищения, насилие жен и дочерей, принудительное замужество или разводы и т. п. — налицо пятая причина революций. Если "подавляется" собственнический инстинкт масс, господ­ствует бедность и лишения, и в особенности, если это происходит на фоне благоденствия других, то мы имеем уже шестую причину революций. Если "подавляется" инстинкт самовыражения (по Э. Россу) или индивидуальности (по Н. Михайловскому), а люди сталкиваются, с одной стороны, с оскорбле­ниями, пренебрежением, перманентным и несправедливым игнорированием их достоинств и достижений, а с другой — с преувеличением достоинств людей, не заслуживающих того, то мы имеем еще одну причину революций.

Если подавляются у большинства людей их импульс к борьбе и сорев­новательности, творческой работе, приобретению разнообразного опыта, потребность в свободе (в смысле свободы речи и действия или прочих неопределяемых манифестаций их врожденных наклонностей), порождае­мая чересчур уж мирной жизнью, монотонной средой обитания и работой, которая не дает ничего ни мозгу, ни сердцу, постоянными ограничениями в свободе общения, слова и действий, то мы имеем вспомогательные условия — слагаемые революционного взрыва. И все это лишь неполный список причин. Мы обозначили наиболее значимые импульсы, которые подвергаются "репрессии" и которые ведут к революционным катаклиз­мам, а также лишь основные "репрессированные" группы, руками кото­рых свергаются старые режимы и воздвигается знамение революции.

Причем и сила "подавления" наиболее значимых инстинктов, и их совокупное число влияют на характер продуцируемого взрыва. Во всех исторически значимых революциях "репрессии" дают о себе знать осо­бенно на второй их стадии. Необходимо также, чтобы "репрессии" распространялись как можно более широко, и если не среди подавляюще­го числа людей, то по крайней мере среди достаточно весомой группы населения. Подавление меньшинства существует повсеместно; оно приво­дит к индивидуальным нарушениям порядка, обычно именуемым престу­плениями. Но когда репрессии становятся всеобщими, то это приводит уже к "рутинности" нарушений и свержению режима. Акт этот по сути тождествен тем, которые совершаются индивидами, то есть преступлени­ям, но, став универсальным, он именуется высокопарно — "революция".

Рост репрессий, как и все остальное в этом мире, — вещь сугубо относительная. Бедность или благоденствие одного человека измеряется не тем, чем он обладает в данный момент, а тем, что у него было ранее и в сравнении с остальными членами сообщества. Полумиллионер сегод­ня, который был мультимиллионером еще вчера, чувствует себя бедня­ком по сравнению со своим былым состоянием и другими милли­онерами. Рабочий, зарабатывающий 100 долларов в месяц, — бедняк в Америке, но богач в России. То же можно сказать и о возрастании или сокращении "репрессий". Они возрастают не только с ростом трудно­стей на пути удовлетворения инстинктов, но и тогда, когда они возраста­ют с разницей в темпах у разных индивидов и групп. При виде прекрасно сервированного обеденного стола человек, физиологически вполне сы­тый, почувствует голбд и подавленность. Человек, увидев роскошные одежды и фешенебельные апартаменты, чувствует себя плохо одетым и бездомным, хотя с разумной точки зрения он одет вполне прилично и имеет приличные жилищные условия. И это вновь — пример подавле­ния определенных инстинктов¹. Человек, объем прав которого достаточ­но обширен, чувствует себя ущемленным перед лицом более существен­ных привилегий у других.

¹ "Мы создаем новый тип лишений — отсутствие автомобиля, яхты или виллы в Ньюпорте. Самые утонченные драгоценности становятся жизненной необходимостью, а их отсутствие тяжело переживается", — верно пишет Г. Патрик о новых типах "подавленных" и "обездоленных" американцах (Patrick G. The Psychology of Social Reconstruction. P. 133).

Эти примеры могут послужить в качестве иллюстрации к моему тезису и объяснить, почему в таком значительном числе случаев "подавление" инстинктов определенных групп в дореволюционные периоды возрастает не столько абсолютно, сколько относительно, первым долгом благодаря росту правовой собственности, социальной дифференциации и неравенст­ву. Следует постоянно помнить об этой релятивности "репрессий".

В этом суть первичной и всеобщей причины революций. Но такого объяснения было бы достаточно. Ведь для революционного взрыва необходимо также, чтобы социальные группы, выступающие на страже существующего порядка, не обладали бы достаточным арсеналом средств для подавления разрушительных поползновений снизу. Когда растущим революционным силам "репрессированных" инстинктов груп­пы обороны способны противопоставить контрсилу подавления, а тем самым создать баланс давления, революция отнюдь уже не является столь неизбежной. Возможен сериал спонтанных выступлений, но не более. Когда же силы порядка уже не способны проводить в жизнь практику подавления, революция становится делом времени.

Таким образом, необходимо вновь подчеркнуть, что 1) растущее подавление базовых инстинктов; 2) их всеобщий характер; 3) бессилие групп порядка в адекватном описании являются тремя необходимыми составными всякого революционного взрыва.

Почему подавление импульсов всегда ведет к революциям? Почему рост репрессий базовых инстинктов масс приводит к всеобщим революционным отклонениям в поведении людей? Да потому, что подавление основных импульсов неизбежно вынуждает людей искать пути выхода, так же как и любой другой живой организм ищет спасения от несвойственной ему окружающей среды. Старые формы поведения нетерпимы, следовательно, необходим поиск новых форм. Репрессированный рефлекс вначале старается найти выход в подавлении в свою очередь других инстинктов, которые препятствуют его удовлетворению. К примеру, репрессированный пищева­рительный инстинкт оказывает давление на те тормоза, которые удержива­ют человека от воровства, лжи, поедания запретной пищи и т. п. И тот, кто никогда не крал, становится вором и бандитом; тот, кто стыдился протянуть руку, становится попрошайкой; верующий прекращает поститься; тот, кто всегда соблюдал закон, порывает с ним; аристократ, поборов в себе чувство позора, отправляется на рынок, дабы продать пару штанов; тот, кто стеснялся есть на улице, теперь делает это запросто; тот, кто ранее презирал людей, теперь попросту льстит им, лишь бы заполучить ломоть хлеба, и т. п. Исчезновение большинства привычек, препятствующих удовлетворению репрессированных врожденных инстинктов, означает освобождение их от множества тормозов и способствует высвобождению их. В то же время это означает и ослабление условных рефлексов, которые ранее сдерживали все же человека от совершения определенных актов насилия, подобно воровст­ву, убийствам, святотатству и т. п.¹

¹ Об этом см. мою книгу "Голод как фактор"', где в деталях описаны отклонения в поведении людей, проявившиеся под влиянием голода и, соответст­венно, исчезновение всех безусловных рефлексов, препятствующих удовлетворе­нию чувства голода.

Человеческое поведение отныне развивается по биологическим зако­нам. Репрессированные инстинкты, разрушившие условные фильтры поведения, начинают оказывать давление на все остальные инстинкты. Баланс равновесия между ними исчезает, а инстинкты, на которые оказывается давление, смещаются. Это приводит к новой серии сдвигов в условных рефлексах и вызывает еще большую "биологизацию'" поведения людей, дальнейшую расторможенность в совершении антисоциаль­ных актов. Если правительство и группы, стоящие на страже порядка, не способны предотвратить распад, "революция" в поведении людей насту­пает незамедлительно: условно принятые "одежки" цивилизованного поведения мгновенно срываются, а на смену социуму на волю выпуска­ется "бестия". Но как только видоизменяется тип поведения масс, то неизбежно с этим меняется и весь социальный порядок.

Любопытно было рассмотреть этот вопрос, проанализировав один за другим действие репрессированных базовых инстинктов.

1. Исследования показывают, что громадную роль в человеческой
истории играет голод и пищеварительный инстинкт¹*. Периоды револю­
ций и восстаний в Афинах и Спарте, в Риме конца Республики, в Визан­
тийской империи, истории Англии (1257—1258 годы, начало XIV века,
перед восстанием 1381 года, кануна и в первый период английской буржу­
азной революции середины XVII века, конца XVIII — начала XIX века,
непосредственно перед чартистским движением и, наконец, в 1919—1921
годах) были периодами не просто обнищания, но и крайнего голода
и подавления пищеварительного рефлекса. То же можно сказать и о време­
ни, предшествующем французской Жакерии 1358 года, революций конца
XIV и начала XV века, годах, предшествующих французским революциям
(1788—1789, 1830—1831, 1847—1848 и, наконец, 1919—1921 годы).

Известна также и причинная связь между массовыми движениями на Руси (я имею в виду восстания и революции 1024, 1070, 1230—1231, 1279, 1291, 1600—1603, 1648—1650 годов, восстание Пугачева, народные дви­жения XIX века, наконец, революции 1905—1906, 1917 годов) и голодом и обнищанием, что также иллюстрирует подавление пищеварительного инстинкта накануне революций². В любом случае для провоцирования революционной ситуации подавление голода не должно доходить до крайней степени чрезвычайного истощения людей, ибо в противном случае массы попросту физически будут неспособными на революцион­ную активность. С другой стороны, экономический прогресс, сопровож­даемый неравным распределением продуктов, делает население достато­чно мощным и в высочайшей степени опасным в плане потенциального крушения социальных препятствий и препон на пути к революции.

То, что верно относительно связи между подавлением пищевари­тельных инстинктов и революционными взрывами в прошлом, можно с соответствующими модификациями отнести и на счет всех остальных базовых рефлексов человека. Причинные отношения между их "репрес­сией" и ростом революционных всплесков не подлежат сомнению. Об­ратимся лишь к некоторым примерам.

2. Подавление импульса собственности, результируемох о из экономичес­
кой дифференциации, всегда приводит к революционным взрывам. Это
положение подтверждается многочисленными фактами. Почему пролетари­
ат — равно как работники физического, так и умственного труда — суть
наиболее революционный класс общества? Да потому, что его собственни­
ческий инстинкт подавляется больше, чем у любого другого класса: он почти
ничем не владеет, если и вообще владеет чем-либо; дома, в которых живут
рабочие, принадлежат не им; орудия труда не являются его собственностью;
его настоящее, не говоря о будущем, социально не гарантировано; короче,

¹ * П. Сорокин не проводит принципиальной терминологической разницы
между понятиями "инстинкт"', "рефлекс", "импульс", употребляя их синонимич­
но, в соответствии с принятой бихевиористической схемой "стимул — реакция".

² Примечательные детали на этот счет можно найти в моей книге "Голод как
фактор".

он беден как церковная крыса. Зато со всех сторон он окружен непомер­ными богатствами. На фоне этого контраста его собственнический ин­стинкт подвергается значительным раздражениям, подобно инстинкту материнства у женщин, не имеющих детей. А отсюда его революционность, его непрестанное ворчанье на "кровати из гвоздей", на которую взгромоз­дила его история. Его идеалы социализма, диктатуры, экспроприации богачей, экономического равенства, коммунизации есть прямое проявление этой репрессии. Но как только собственнический инстинкт удовлетворен, идеалы социализма и коммунизма растворяются, а сами пролетарии становятся ярыми поборниками священного права собственности.

Из кого чаще всего составляются революционные армии? Из пауперизированных слоев, людей, которым "нечего терять, но которые могут приобрести все", — словом, из людей с репрессированным реф­лексом собственности. "Голодные и рабы" — к ним в первую очередь апеллирует революция, и среди них она находит самых жарких адептов. Так было в греческой и римской античности, в Древнем Египте и Пер­сии, в средневековых и современных революциях. Их революционные легионы всегда составлялись из бедняков. Последние были главным инструментом достижения революционных целей. Не достаточно ли этого для подтверждения выдвинутого выше тезиса о связи между собственническим инстинктом и революционностью?

Не подтверждается ли эта закономерность всем ходом истории европейских стран последних лет? Не сотрясался ли общественный строй от голода, нищеты и безработицы? Не связан ли успех коммунистичес­кой идеологии с социальными потрясениями и стачками? Не ощущаем ли мы эффект этой связи в современной Германии, самой нереволюцион­ной из всех стран мира, которая пару лет назад стояла на краю револю­ционной бездны? Этих рассуждений достаточно, чтобы отчетливо об­рисовать социальное действие этой связки явлений.

3. Обратимся теперь к подавлению инстинкта самосохранения, кото­рый служит целям выживания индивида, а также к подавлению инстин­кта коллективного самосохранения, который служит целям выживания социальной группы: семьи, нации, племени, государства, церкви, то есть любого кумулятивного образования, соорганизованного вокруг общно­сти интересов. "Зерна" обоих инстинктов наследуемы и достаточно могущественны. Их подавление, особенно если это происходит одновре­менно, очень часто приводит к революциям. В качестве яркого примера подобного подавления можно обратиться к опыту неудачных войн.

Война есть инструмент смерти. Она сурово подавляет инстинкт самосохранения, ибо принуждает человека поступать против его воли и перебарывает его неискоренимо протестующий стимул к жизни. В то же время она подавляет и инстинкт коллективного самосохранения, принуждая людей к уничтожению и оскорблению друг друга, подвергая опасностям и лишениям целостные социальные группы.

Следует ли удивляться после этого, что ужасающие войны зачастую приводят к социальным взрывам? Репрессированный импульс самосох­ранения приводит к дисфункции условных инстинктов, нарушает послу­шание, дисциплину, порядок и прочие цивилизованные формы поведения и обращает людей в беснующиеся орды сумасшедших. Именно это произошло с русской армией в 1917 году, а позже с немецкими солдатами в 1918 году. Люди, ставшие рабами своего инстинкта самосохранения, бросают все и с яростью набрасываются на правительство, переворачива­ют существующий социальный порядок, воздвигают знамя революции.

Это объясняет, почему многие революции происходят сразу после или во время неудачных войн. Вспомним, что революции нашего времени — русская, венгерская, немецкая, турецкая, греческая, болгарская — были
совершены при этих обстоятельствах. Применимо это и к русской револю­
ции 1905 года. Турецкая революция смела режим Абдул-хамида после
неудачной войны. А Парижская коммуна 1870—1871 годов — разве не
результат поражения в войне с немцами? Французская Жакерия 1358 года
и революционные движения конца XIV века произошли в результате
неудач в Столетней войне и пленения короля Иоанна II после битвы при
Пуату в 1356 году. В равной мере это относится и к английскому восстанию
1381 года Уота Тайлера: волнения начались после поражения английской
армии при Ла-Рошеле, собственно восстание разгорелось после неудачных
военных действий против Ковенантеров. Вспомним и о революционных
движениях в Германии и Италии конца XVIII — начала XIX века,
вспыхнувших после серии поражений этих стран от наполеоновской армии.

Даже этого далеко не полного списка революций, разразившихся под непосредственным влиянием военных неудач, достаточно, чтобы убе­диться в истинности приведенного выше утверждения.

Конечно же, войны приводят к революциям не только благодаря "репрессии" упомянутого инстинкта, но и в результате подавления дру­гих инстинктов людей (рост бедности, голод и дезорганизации структур, вызванные войнами, и т. п.). Но все же революционный эффект войны в первую очередь осуществляется через подавление упомянутого инстин­кта. Люди, заинтересованные в войнах, вовсе не жаждут революций. Однако кто посеет ветер, тог пожнет бурю.

Сказанное можно отнести и на счет режимов диктаторской власти

— режимов бесконечных арестов, преследований и наказаний. Они также
представляют комплекс актов, подавляющих инстинкты самосохране­
ния и самовыражения личности. Постоянный риск и отсутствие гарантий
в условиях деспотических режимов приводят к "репрессиям" известного
тотка: страх, неудовлетворенность, негодование, наконец, попытки свер­
жения "репрессирующего" режима.

Опосредованно подобные режимы репрессируют также инстинкт группового самосохранения, поскольку каждый очередной арест или убийство одного человека есть одновременно и покушение на всю группу

— семью, друзей, ближайшее окружение. Нередко подобные режимы
подавляют этот инстинкт, подвергая гонениям символы групп, их цен­
ности (особенно это относится к преследованиям религиозных, полити­
ческих, национальных и им подобных групп). В результате резко воз­
растает потенциальная возможность революционного взрыва благодаря
количественному росту "репрессированных" индивидов. Пожалуй, от­
сюда становится ясным, почему подобные общества постоянно "бере­
менны" революционностью, в их социальном фундаменте заложены
мины, готовые вот-вот разорваться при условии даже малейшего посла­
бления контроля сверху. Все это проясняет революционизирующий эф­
фект войн и деспотических режимов.

4. Нетрудно вообразить, что подавление других инстинктов, как, к примеру, полового, способно сыграть известную роль. Легенда, со­гласно которой римская революция, положившая конец монархическому строю, была вызвана сексуальными преследованиями римлянок со сто­роны последнего римского царя, по-видимому, не так уж и далека от действительности.

Подавление полового инстинкта может вызываться разными спо­собами и обстоятельствами: в одном случае простой невозможностью его удовлетворения, в другом — за счет растущей распущенности при­вилегированных классов, подавления инстинкта "ревности", искушени­ями, деморализирующими жен и дочерей граждан. Роли подобных "репрессий" зачастую не придается большого внимания. На первый взгляд ее роль может показаться непримечательной, хотя в серьезности самого инстинкта вряд ли кто будет сомневаться. Для того чтобы убедиться в обратном, достаточно присмотреться к многочисленным революционным речам и прокламациям, в которых негодование масс искусственно разжигалось за счет гипертрофированного акцентирования репрессий этой группы инстинктов. В то же самое время эти речи бессознательно отражают революционный характер этого фактора.

"Рабочие, если вы не желаете, чтобы ваши дочери стали предметом наслаждения богачей... восстаньте!" Призыв Парижской коммуны может послужить одним из ярких образцов прокламаций подобного толка. Кто станет утверждать, что указанный здесь мотив не был также среди базовых причин и других революций? Любому мало-мальски знакомому с историей известно, что среди революционных вызовов правителям всегда были обвинения в безнравственности, распущенности, соблазнении жен и дочерей низкого происхождения. Да в общем и сам антураж повседневной жизни большинства свергнутых правительств недвусмысленно свидетельствует о сексуальной "жизни" правителей, репрессирующих половой инстинкт масс. Аморальный тип поведения папской курии и римской католической верхушки был одним из поводов, почему церковь начали именовать вавилонской блудницей, почему она утратила свой былой престиж и влия­ние над массами. Ненависть к епископату среди чехов накануне гуситских войн, а также среди населения других европейских стран накануне Реформа­ции вселял сам епископат своим безнравственным поведением, "деморали­зуя" своих прихожан¹. Многим из них предъявлялось обвинение в распу­щенности, сожительстве (нередко в содержании целых гаремов), половой связи с матерями и сестрами, в превращении монастырей в бордели и т. п.²

Все это не могло не привести к подавлению ревности и других сексуальных рефлексов масс, с одной стороны, а с другой — к падению морального престижа епископата. Наконец, в один прекрасный день ореол власти испарился, а в ее сохранении возникают законные сомнения.

Обратимся к России кануна революции 1917 года. Что было роко­вым фактором, окончательно погубившим царизм? Распутинщина. Об­винение императрицы и ее двора в сексуальном распутстве³ (сейчас не принципиально, насколько оно было справедливым), распутинщина бы­ли одним из факторов русской революции. То же самое мы наблюдаем накануне Великой французской революции, я имею в виду все то же обвинение Марии Антуанетты и ее окружения. Собственно, иЪ нашей повседневной жизни престиж и репутация человека могут незамедлите­льно пошатнуться под воздействием обвинения в аморализме илл в ре­зультате скандала на этой почве.

Вообразим на мгновение, что правительство некой современной цивилизованной державы заявит о своих плотских претензиях в отноше­нии всех женщин государства и попытается провести эти претензии в жизнь. Нужно ли говорить, что результатом такого поворота событий может быть лишь революция. Одного лишь упоминания о подобном "experimentum crucis"⁴* достаточно, чтобы осознать всю полноту социаль­ной значимости этой группы инстинктов.

¹ Denis E. Huss et la Guerre des Hussites. P., 1878. P. 13—14.:

¹ Weber M. General History. Vol. 8. P. 190-191.

³ О роли распутинщины в расшатывании престижа монархии среди простых людей и армии см. воспоминания В. Шульгина "Дни".

⁴ * "опыт креста", то есть решающий эксперимент, определяющий путь даль­нейших исследований (лат.).

5. Тот же эффект легко пронаблюдать, если обратиться теперь к подавлению импульсов свободы¹.

Всякие строгие ограничения в миграциях, коммуникациях и действи­ях людей приводят к подавлению этого импульса. Только тогда, когда репрессии перекрывают все границы возможного (так же как и в случае неимоверного голода) и полностью "растворяют" этот инстинкт (в павловских экспериментах собака с вытравленным инстинктом свободы была обречена на длительную голодную смерть), то есть когда люди превращаются в "биологизированных рабов", это подавление может и не провоцировать революционной контрреакции. Вплоть до этого предела рост репрессии должен сопровождаться ростом воли к сопроти­влению и стимулировать переворот существующего режима. Вот почему режимы "подавления" и "деспотии" неизбежно приводят к социальному взрыву, если не противодействие сил контроля, которые могут временно отодвинуть срок взрыва, анигилируя инстинкт свободы. Связь между ростом репрессии рефлекса свободы и дезорганизующими взрывами присуща всей многовековой человеческой истории, и, видимо, нет надоб­ности в каких-либо конкретизирующих примерах.

То же самое можно сказать и о подавлении других врожденных или приобретенных инстинктах. Хотя каждый из них, взятый сам по себе, — лишь элемент в системе сущностных составляющих необходимого бытия индивида (вспомним поговорку: primum vivere deinde philosophare²*), все же их роль не столь жизненно важна.

6. Возьмем далее группу инстинктов самовыражения унаследованных
способностей. Различие в наследуемых способностях суть факт установ­
ленный; но он лежит в основе профессионального выбора людей. Предпо­
ложим, что механизм социальной селекции и распределения перестал
должно функционировать, а индивиды начинают занимать те позиции,
которые и подавно не соответствуют их талантам: прирожденный прави­
тель или "Цицерон" становится обыкновенным работником, который так
ничем и не отличится, а прирожденный организатор — портным или
чем-либо в этом роде. Что же тогда приключится с подобным обществом?

Подавление инстинкта самовыражения всех этих людей проявится крайне остро. Никто из них не будет удовлетворен занимаемой обще­ственной позицией, и все будут проклинать узы, связывающие их, мечтая не о чем другом, как об их разрушении. В то же время каждый из них предпочтет вкладывать минимум усилий в не интересующую их профес­сию. В результате группа людей с репрессированным инстинктом, помы­шляя об эмансипирующей их революции, восстанут. "Прирожденный" правитель, ставший простым рабочим, обернется лидером конспиратив­ной организации; "Цицерон" станет пропагандистом; организатор со­здаст нелегальную партию; "поэт" восславит революцию, да и все остальные индивиды-"перевертыши" составят революционные армии и, таким образом, революционная ситуация будет создана.

¹ В соответствии с И. П. Павловым, я понимаю под этим врожденные
импульсы, принуждающие людей преодолевать препятствия, ограничивающие их
свободу коммуникации, передвижений, действий. Согласно И. П. Павлову, "реф­
лекс свободы — типичная черта, характерная реакция всех живых существ —- яв­
ляется наиважнейшим из числа врожденных инстинктов. Благодаря ему любое,
даже небольшое, препятствие на пути живого органичма разрушается, если
противоречит его жизненному курсу. Всем хорошо известно, как ограниченные
в свободе животные, особенно привыкшие к дикой жизни, пытаются высвобо­
диться".

² * прежде выжить, а уж потом философствовать (лат.).

Мы лишь немного пофантазировали о возможном неадекватном репрессивном распределении индивидов в обществе, но наша гипербола недалеко унесла нас от реальности. Нетрудно увидеть нечто подобное в любом обществе в предреволюционный период, когда соответствие социальных позиций способностям людей, особенно врожденным талан­там, попросту не соблюдалось. Вот почему столь часто в такие периоды встречаются группы людей с подавленным инстинктом самовыражения, который вдобавок подавляется со стороны искусственно созданной славы и привилегий ни к чему не способных индивидов, так сказать, "прирож­денных рабов", но взобравшихся на вершину общественной лестницы. А отсюда революционные настроения многих репрессированных индиви­дов — писателей, мыслителей, журналистов, поэтов, общественных деяте­лей, ученых, предпринимателей и буржуазии, а также массы других людей, находящихся у подножия социального конуса, которые негодуют по поводу своих социальных позиций и жаждут восхождения, а потому готовых приветствовать любого, кто высвободит их из "лап" репрессиру­ющего режима.

7. То же можно сказать и о подавлении других инстинктов, которое приводит к более или менее схожим последствиям. Удивительно, что революционизирующее влияние репрессированных инстинктов обычно остается непримеченным.

А вот зримый предлог к революционным событиям бывает совершенно иным. Скажем, введение нового навигационного закона, учреждение молитвенной книги, созыв Генеральных Штатов, борьба за создание ответственного кабинета министров или ссора вокруг ряда религиозных догм, да и вообще что-нибудь в этом роде. Полагать, что подобные конкретные поводы могут сами по себе провоцировать революционные движения, если не предварительное подавление базовых инстинктов людей, по меньшей мере наивно. Все это не более чем искра в пороховом погребе. Функция их — роль повода, своего рода предохранительного клапана, через который выплескивается все накопившееся недовольство¹. Их внут­ренний революционный потенциал невелик и сам по себе не вызывает революционного урагана. Но когда подавление инстинктов аккумулирова­но, то любое мало-мальски значимое событие провоцирует прямо или косвенно революционный эффект репрессий и приводит к взрыву.

¹ Э. Дени, исследователь гуситских войн, совершенно справедливо по этому поводу пишет: "Человеческие страсти играют определенную роль во всей религи­озной трансформации, но они всегда скрыты и представлены в форме догматичес­кой и теологической" (Denis E. Huss et la Guerre des Hussites. P. 32).

Иными словами, постановка грандиозной драмы, комедии или тра­гедии революции на исторических подмостках предопределена первым долгом репрессированными врожденными рефлексами. Только от них зависит, будет ли разыгрываемая пьеса именоваться "революцией" или нет. Если "да", то пьеса будет иметь успех, а в актерах недостатка не будет. Значение безусловных импульсов гораздо существеннее, чем вся совокупность бесчисленных условных рефлексов. Последние могут опре­делять мизансцену, прически и гардероб героев и событий. "Идеологи­ческие" факторы детерминируют скорее конкретные формы, монологи, диалоги и случайные реплики участников революции. От них же зависит, что будет написано на знаменах — "Святая земля", "Истинная вера", "Конституция", ''Правовое государство", "Демократия", "Республика", "Социализм" или что-либо другое. Они определяют также выбор попу­лярных героев революционных движений, будь то Христос, Гус, Руссо, Лютер. Маркс, Толстой или Либкнехт; а также выбор дискурсивной идеи Библия, толкование Евангелия, национальная идея, теория прибавоч­
ной стоимости и капиталистическая эксплуатация; выбор эмблемы

— "фригийский колпак", "зеленый сыр", "черная рубаха", "пятиконечная
звезда" и т. п.; выбор места действия — катакомбы, церковь, городская
ратуша, современный парламент; способ распространения революцион­
ных идей — при помощи пергамента, манускрипта, печатного станка;
наконец, орудия революционного правосудия — булава, топор, меч или
гаубица, динамит, танки и дредноуты. То есть их роль в целом сводится
к выяснению конкретных форм революционности. Но было бы тем не
менее несправедливым сделать из этого вывод, что, единожды появив­
шись на революционной сцене, "идеологические факторы" не могут
превратиться в эффективную движущую силу революций.

Устная и печатная пропаганда, безусловно, чрезвычайно значима в деле кристаллизации бесформенного чувства негодования. Но ста­новится действенной лишь при условии предшествующего подавления базовых инстинктов масс. Без этого пропаганда бессильна в прово­цировании какого-либо социального взрыва. Несмотря на многочи­сленные денежные затраты русского правительства на монархическую пропаганду, она была безрезультатной в силу своего конфликта с ре­прессированными инстинктами масс. И напротив, пропаганда социа­лизма, коммунизма и других революционных течений шла весьма успешно. После июля 1917 года коммунистические призывы стали вообще вне конкуренции.

Но вот пролетело три года. Коммунисты монополизировали всю прессу, блестяще организовали свою пропаганду. Увы, их учение, кото­рое было столь популярным ранее, не находит уже новых поклонников. Зато контрреволюционные идеи, в том числе и монархические, распрост­раняются чрезвычайно широко. Пример русской революции вовсе не единичный в истории, он лишь вновь подтверждает идею о том, что "речевые рефлексы", взятые сами по себе, не отличаются особым посто­янством. То же самое относится и к остальным "идеологическим фак­торам". Их роль сводится лишь к обрамлению революции в конкретную форму, в то время как само явление — повторюсь — детерминировано подавлением врожденных инстинктов масс.

Какие социальные группы становятся революционными, в какой степе­ни и почему? Допустим, что наша теорема верна, тогда из нее следует: 1). В течение дореволюционного периода мы должны обнаружить ис­ключительно сильное подавление серии базовых импульсов масс. 2). В любом обществе те индивиды и группы в первую очередь будут склонны к революционным действиям, чьи базовые инстинкты репрес­сированы. 3). Поскольку подавленные инстинкты разных людей и групп отличаются по характеру и глубине, то, в соответствии с теоремой, их характер и количество должны детерминировать и объяснять: сколь далеко в революционной диспозиции зашла каждая группа, кто первой из них начнет революцию, в каком порядке все последующие группы будут вступать в революционное движение.|К примеру, дореволюцион­ный порядок некоего общества подавлял в одной группе населения серию инстинктов: а, б, в, г, д, е в другой — а, б, в, г, ж в третьей — а, б, в, з в четвертой — а, б, и

в пятой — а, к в шестой — а

Предположим, что наиболее сильные инстинкты и соответственно более других репрессированные будут обозначены начальными буквами алфавита. Нетрудно заметить, что первая группа людей будет в таком случае самой революционно-экстремистской и последней, покинувшей бастионы революции, поскольку ее импульсы труднее всего удовлетворить или удержать в строгих границах. Каждая последующая группа — все более умеренна в своих революционных требованиях, а потому быстрее выйдет из революционного процесса по мере его эскалации. Подавление инстинкта "а" последней группы проще всего устранить, и потому эта группа будет первой, которая "откажется" от революции. Эта следуемая из теоремы схема объясняет реальное поведение разных групп в революцион­ные периоды¹. 4). Далее, принимая справедливость теоремы, социальные агрегаты, чьи инстинкты репрессированны более всех остальных, должны, согласно схеме, стать носителями самых радикальных настроений.

Таковы выводы, следуемые из нашей фундаментальной теоремы. Верны ли они? Думаю, что да. Прокомментируем вначале первые три положения. Исследование дореволюционной ситуации в любом обще­стве покажет, что базовые инстинкты самого широкого круга социа­льных групп безжалостно подавляются.

Что, собственно, мы наблюдаем в России накануне революции 1917 года?

1). Жесточайшее подавление инстинкта индивидуального самосох­ранения среди 50—60 миллионов мобилизованных солдат, вырванных из нормального состояния ужасной смертоносной войной, замученных хо­лодом, голодом, паразитами, окопной жизнью и прочими лишениями.

2). Жесточайшее подавление инстинкта группового самосохранения среди более 90 процентов населения вследствие постоянных поражений, беспомощности властей и даже государственной измены ряда деятелей².

3). Жесточайшее подавление пищеварительного инстинкта, следу­емое из дезорганизации экономической жизни общества и сложности продуктового обеспечения городов, в особенности обострившееся в кон­це 1916 года³.

4). Жесточайшее подавление инстинкта свободы, связанное с введе­нием военного положения в стране с 1914 года (военная цензура, трибу­налы, деспотическая политика, проводимая в жизнь государственными ставленниками).

5). Подавление собственнического инстинкта, вызванного, с одной стороны, обнищанием большей части населения, на плечи которого обрушились все тяготы военного времени (рабочие, государственные служащие, интеллектуалы, часть буржуазии и крестьянства); с другой — обогащением барышников; с третьей — правительственным вторже­нием в экономические отношения (установление фиксированных цен на зерно, которые всегда ниже рыночных).

¹ Это объясняет также и "контрреволюционно"-реставрационный радикализм
подавляемых революцией групп. Чем больше число инстинктов и чем значитель­
нее они подавляются революцией, тем более экстремистскими становятся эти
группы в своих реставрационных порывах. Придворные и аристократы, как
правило, подвергаются самым значительным репрессиям, а оттого их желание
реставрировать прежний порядок обычно отмечено радикализмом и особой
страстностью. Группы, слегка потревоженные революцией, всегда остаются более
умеренными в своих реставрационных устремлениях; они склонны извлечь мак­
симум из "революционных завоеваний".

² В одном из своих выступлений в Думе Милюков объявил, что "глупость
и государственная измена" стали главными причинами волнений в стране. См. его
"Историю русской революции". Т. 1.

³ См. об этом: Кондратьев. Регуляция рынка в годы войны и революции. М.,
1922.

6). Подавление сексуального инстинкта населения беспутством пра­вящих кругов и распутинщиной.

Не будем останавливаться на репрессиях других инстинктов людей, а также на бессилии властей хоть как-то контролировать или способ­ствовать "выходу" репрессированных импульсов. Мы подойдем к этому сюжету несколько позже.

Такого стечения обстоятельств было вполне достаточно, чтобы вы­звать взрыв революционного гнева. Никто специально не подготовлял его¹, но все ожидали его как грома, не ведая только, когда он разразится. И действительно, революция началась, как раскат грома. Какие же группы были замешаны в этом? Пожалуй, около 95 процентов населе­ния, у которых либо все, либо практически все базовые инстинкты были подавлены. Лишь после первого взрыва начался любопытный процесс самовыдвижения революционных требований разных групп, их самооп­ределение и, наконец, "успешный исход" из революции.

¹ Об этом написано в воспоминаниях Мстиславского ("Пять дней") и Сухано­ва ("Воспоминания о революции").

Описанная выше схема как раз основана на наблюдении за подобны­ми процессами. Единодушным было усилие всего населения в разрушении старого режима репрессий. Но буквально через пару недель это единоду­шие рассыпалось, как прах, и гомогенная в прошлом масса негодующих людей дифференцируется и распадается на сектора в четком соответствии с типом их подавленных инстинктов. В течение двух-трех дней после 12 марта 1917 года образовался первый дуализм власти — Советы и Времен­ное правительство. Падение монархии, означавшее одновременно и паде­ние нобилитета, способствовало уничтожению ограничений в деятельно­сти коммерческих и индустриальных классов; уничтожению допустимых пределов, установленных для социальных и муниципальных работников, для которых был закрыт проход к высшим позициям; уничтожению ограничений в активности среднего офицерства, которое выросло в чинах и теперь было окружено аристократами и собственными гвардейцами; уничтожению ограничений в свободе творчества значительных кругов интеллектуалов и официальных лиц, которые видели в правительстве главный источник пережитых военных неудач. Все эти группы были ныне умиротворены; они составили ядро тех, кто оказывал давление на Временное правительство, дабы приостановить дальнейшее поступатель­ное движение революции. Голод, холод, лишения и война, монотонный физический труд не затрагивали их особенно, в то время как их подавлен­ные инстинкты были более или менее удовлетворены.

По-иному складывались дела у рабочих, солдат, крестьян, отбросов общества, преступников и маргиналов. Вышеупомянутые группы людей во главе с Временным правительством не желали приостановления войны. Вот почему подавление базового инстинкта самосохранения у солдат не было уничтожено, и потому они не могли удовлетвориться первым этапом — Февральской революцией.

Но что принесла эта революция трудящимся массам страны?

Фактически ничего, кроме свободы на бумаге. Не изменилось их экономическое положение; напротив, нищета возрастала, а монотонный физический труд на заводах остался прежним. "Буржуазная мишура", которая была повсюду на виду, лишь будила в них зависть, однако роль, которую было позволительно играть массам, оставалась предельно скромной. Практически никакие ограничения не были уничтожены; не произошло искомого раскрепощения ни пищеварительного инстинкта, ни собственнического, ни всех остальных. Иными словами... рабочие вынуждены были педалировать революцию и стремиться к слому огра­ничивающих обстоятельств, которые все еще оставались для них тако­выми, но которые уже долее не существовали для групп умеренных.

То же относится к крестьянам. Февральская революция лишь обещала, но фактически не дала помещичьих земель, не сократила их обязательства по подготовке зерна и других продуктов питания, даже скорее увеличила их, не приостановила отток рабочих рук в виде рекрутства из деревень. Кроме того, подавлялся их инстинкт самовыражения в виде гражданского неучастия в сравнении с другими общественными классами. Соответствен­но... крестьянство не видело особого резона для торможения дальнейшей радикализации революции. Все это применимо и в отношении маргиналов, преступников и всякого рода авантюристов, пролетариев умственного и физического труда. "Помутнение воды" — углубление революции — было для них столь же насущным. Таким образом, одни группы пытаются ее приостановить, а другие, наоборот, форсировать. Октябрьская революция стала неизбежной после соорганизации трех сил — рабочих, солдат, требующих "мира любой ценой, пусть даже позорного", и крестьянства.

В течение первых месяцев после Октябрьского переворота были уничтожены многие ограничения, довлеющие над этими тремя группами населения: крестьяне получили санкцию на захват помещичьих земель; солдаты получили право на прекращение войны и возвращение домой; рабочим было дано право не работать, занимать наиболее важные административные посты, сопротивляться буржуазии, устанавливать контроль над заводами и фабриками. Что же касается отбросов обще­ства, преступников, авантюристов и прочего сброда, то и они получили места в правительстве и обрели полную свободу для удовлетворения своих естественных потребностей в форме убийств и грабежа, правда, если они направлялись против "буржуазии и контрреволюционеров".

Такими средствами обрели силу большевики после Октябрьской революции.

Но прошло не более нескольких месяцев, и картина начала постепен­но изменяться. Крестьянство не получило ровным счетом ничего, напро­тив, все больше и больше продуктов вымогалось грабежом или ре­квизициями. Результатом стала серия крестьянских бунтов и их отход от революции, удерживаемый еще частично страхом возвращения поме­щиков, восстановления старого режима и связанных с ним запретов. Красная Армия находилась приблизительно в том же положении, за исключением, может быть, нескольких сотен привилегированных боль­шевистских преторианцев. Рабочий класс в 1919—1920 годах тскже испытал немало лишений от голода, принудительного труда, бюро­кратизации и тирании новой власти. После ряда восстаний рабочих, "красных" солдат и крестьян в марте 1921 года новое правительство было на пороге того, что его вот-вот скинут; удержалось же оно у власти лишь благодаря жесточайшим репрессивным мерам, вводу новых ограничений и отходу от идеи коммунизма. Кроме того, для сохранения власти была введена многочисленная личная охрана для крупных государственных деятелей. Часть интеллигенции, особенно высокопрофессиональных специа­листов, удалось склонить к сотрудничеству, подкупив ее высокими заработ­ками, а предпринимателей — искушением обогатиться на спекуляциях. Но для того чтобы платить этим людям, они вынуждены были все больше и больше грабить крестьянство и эксплуатировать рабочих. Новое подавле­ние инстинктов привело к тому, что в 1922—1924 годах они фактически оказались во враждебном большевикам лагере. Реальную поддержку Советскому правительству оказывали пить преторианская гвардия, "спецы" и частью нэпманы. Такая поддержка могла бы оказаться не столь солидной, если бы не усталость в стране от войн, революции, чрезмерного обнищания, эпидемий и безграничных просторов и разбросанности населения — главно­го препятствия на пути консолидации социальных сил. Из приведенного схематичного наброска видно, что наши первые три предположения теоремы полностью подтверждаются всем ходом русской революции.

Жесточайшее подавление многих базовых инстинктов крестьянства, рабочих, буржуазии, низшего духовенства и интеллектуалов, без сомне­ния, существовало во Франции накануне революции 1789 года.

Крестьянство облагалось громадными феодальными повинностями и платежами (не следует забывать при этом и о голоде 1788 года); рабочие страдали от нищеты и голода; буржуазия бесновалась от факта привилегий нобилитета; низшее духовенство — от привилегий епископа­та. Буквально все, даже "привилегированные", чувствовали себя "подав­ленными". Общество, еле сдерживаемое деспотической монархией, в тисках которой оно пыталось функционировать, в надежде апеллиро­вало к идее конституции, "которая должна быть дарована королевству".

Взрыв был неизбежным, и вскоре он произошел. Группы, преданные революции, включали в себя подавляющее большинство населения. Радикализация революции и "отхода" от нее все новых и новых ин­дивидов демонстрирует действие описанного выше естественного закона революции. Как только некая группа, участвующая в движении, находи­ла удовлетворение своим подавленным инстинктам, она тотчас же теря­ла интерес к революции. И если новая революционная власть пыталась принудить ее к соучастию, то она тотчас же оборачивалась против него.

И во Франции крайний экстремизм проявляют неудачливые интел­лектуалы, рабочие, преступники и авантюристы, составившие ядро яко­бинцев. В союзе с другими группами они представляют собой "загон­щиков" революции. Рабочие и торговцы попервоначалу поддерживали якобинцев, но как только они стали ощущать вторичное подавление инстинктов на своей собственной шкуре (голод, безработица, закон Ле Шапелье, трудовые повинности, принудительные работы), они мгновен­но начали переходить на сторону врагов революции и безуспешно пытались приостановить ее ход (вспомним о заговоре Бабефа). Крес­тьянство, освободившись от феодальных повинностей и захватив земли, проявило полную индифферентность по отношению к революционному центру; но как только стали попираться их права в виде бесконечных реквизиций, они незамедлительно стали оборачиваться врагами револю­ционного правительства. То же произошло и с низшим духовенством.

И здесь, как и везде, первоначальный революционный порыв, осно­ванный на единстве чувств, был единодушным; но позже, вследствие разницы в глубине и наборе подавленных инстинктов, революционный поток разделился на несколько течений. И чем дальше шли радикалы, тем суше становился поток, образовывались обратные течения за счет тех групп, которые получали освобождение от подавленных инстинктов. Тем временем революционный авангард начинает репрессировать удовлетво­ренные группы и тем самым своими же руками выталкивает их в стан противников дальнейшего углубления революции. Под конец всего этого возрастают столь значительные ограничения, что выравниваются по своему количеству с репрессированными импульсами старого режима. В результате революционная власть теряет всякую поддержку и вынуж­денно уступает место новому правительству, которое представляется спасительным по сравнению со "смертоносной" тиранией радикалов.

Мы можем наблюдать подобное подавление врожденных рефлексов и накануне английской революции. Правление короля Карла I было по сути тираническим. Закон и права нации систематически попирались. Королевс­кие обещания не выполнялись. Новые налоги и монополии вводились на такие товары, как соль, мыло, уголь, железо, вино, кожа, крахмал, табак, пиво и т. п. Население было разорено. Королевские угодья росли за счет деспотических аннексий частных владений. Судьи и высшая администрация были коррумпированы. Население страдало от постоянно расквартирован­ных в деревнях воинских подразделений. Каждодневно попирались не только богатые, хоть они и были солидным источником пополнения фиска, но и бедные, ибо они были не опасны для режима. Аристократии предписывалось жить в своих поместьях. Кроме всего этого — невероятное давление религиозного порядка, причем как на простых людей, так и на духовенство; строгая религиозная цензура и т. п. Требовались невероятные усилия для того, чтобы "благополучно" вынести все это подавление инстинктов людей всех классов и национальностей. Но репрессии не могли длиться вечно, рано или поздно они должны были привести к взрыву.

Дальнейшее развитие английской революции, рассматриваемое с точки зрения радикализма разных групп и времени их исхода из процесса, соответствует положениям "2" и "3" нашей теоремы.

Обратимся к другому примеру — чешскому обществу XIV века. Накануне гуситских войн свободы и социального равенства фактически не существовало. Феодальные порядки становились все более и более ре­прессирующими, повинности росли, пошлины становились все многочис­леннее. Эксплуатация простого люда со стороны дворянства возрастала. О какой справедливости можно было говорить, если обидчик одновре­менно был и судьей. Крестьянство запросто лишалось земли. Пережива­ние от того, что чехи становились "рабами", было с каждым днем все сильнее, усиливалось оно вдобавок иностранным господством в Богемии.

Обнищание шло нога в ногу с обогащением аристократии, особенно германцев и римской католической церкви, а также с усиливающимся распутством и коррумпированностью духовенства. Из всего этого ясно, насколько значительным количественно и качественно было подавление человеческих инстинктов накануне революции.

Нет необходимости, видимо, продолжать список примеров из ис­тории других великих революций. Читатель может сам набрать нужное количество, анализируя под заданным выше углом зрения предреволю­ционную ситуацию в любой стране.

Из всего рассмотренного материала явствует, что число групп, вов­леченных в революционное движение, особенно во времена великих революций, достаточно значительное. Эти группы крайне разношерстны и состоят из людей самых разных социальных позиций. Здесь можно увидеть и негодующего за прошлые унижения профессора, и обиженного редактором газетчика, и ущемленного знатью интеллектуала, и обанк­ротившегося банкира, и разорившегося аристократа, и голодающего рабочего, и разоблаченного авантюриста, и склонного к насилию пре­ступника, а также и душевно неуравновешенного, но готового к самопо­жертвованию идеалиста. Многие из них страдают от голода, холода; другие исходят завистью, алчностью, мстительностью, страхом или гневом; третьи — жаждой и мечтой улучшения существующих отноше­ний в обществе и т. п.

Все эти мотивы не что иное, как разнообразные формы проявления подавленных базовых инстинктов, удобренных тем, что основы социаль­ного строя расшатаны, а дорога к революции открыта идеями Руссо и Вольтера, Иоанна Гуса и Иеронима Пражского, индепендентами и Лильборном, Марксом и Лассалем, Лавровым, Михайловским, Пле­хановым и другими. Именно под этим влиянием радикальных или умеренных "освободителей" начинаются всякие дерзновения "репрес­сированных" масс. Под их влиянием происходит дальнейшее углубление революционного процесса, за которым следует... коллапс.

Наше предположение подтверждается также и отличием в степени революционности жителей городов и жителей деревень. Профессор Э. Хайэс справедливо отмечал, что горожане, как правило, более рево­люционны, чем сильчане. Более того, они обычно выступают зачин­щиками, в то время как революция затухает чаще в деревне. Из недавних событий примерами, иллюстрирующими этот тезис, могут служить события в России, Венгрии, Баварии и Италии, а еще раньше события, происходящие в период Парижской коммуны во Франции... и даже во времена Великой французской революции 1789 года.

Почему же так происходит? Да прежде всего оттого, что человек с его инстинктами и рефлексами менее приспособлен к условиям боль­шого города, чем сельскому образу жизни. Город — явление сравнитель­но недавнее в истории человечества, особенно современный индустри­альный город. Люди в течение тысячелетий адаптировались к деревенс­кой среде обитания, а не к городской. Перенесенный, однако, волею истории со всем своим багажом старых инстинктов в город, человек ощущает себя лежащим на "кровати из гвоздей", к которой его рефлек­торная система отнюдь не приспособлена. Возьмем, к примеру, громад­ные массы городского пролетариата.

Каковы условия их жизни? Работа в закрытых пространствах, гос­подство бездушных машин из стали... Ужасающий шум и грохот... Одна и та же работа повторяется изо дня в день, механическая, монотонная, не дающая ничего ни сердцу, ни мозгу. Где и когда людские инстинкты адаптировались к подобным условиям, и могут ли вообще люди найти в такой работе удовлетворение? Естественно нет. В таких условиях не находят выхода ни импульсы творчества, новаторства, ни стремление к смене обстоятельств, ни любовь к перемещениям и т. п.

Добавьте к этому и тот факт, что пролетариат не имеет никакой собственности. А кроме того, в городах наряду с подавлением всех инстинктов взору пролетариата, с одной стороны, открыт мир плуток­ратии, с другой — пучина бедности¹. Следует ли удивляться, что проле­тарии умственного и физического труда всегда недовольны и извечно склонны к революционности².

' Hayes E. Introduction to the Study of Sociology. P. 63.

² Репрессирующее воздействие городской среды и слабая адаптивность к ней людей просматривается и на ряде других процессов: ускорение биологического старения организма, чрезвычайно высокий процент преступлений, мертворожде-ний, самоубийств, да и вообще высокий уровень смертности. См. об этом: Mayer. Moralstatistik. 1917. S. 108-109, 139, 274, 332-333, 504-505, 727—729.

Все изложенное можно расценивать в качестве дополнительного подтверждения нашей теоремы о генезисе революций. Из всего сказан­ного можно заключить, что теорема установлена и доказана.

Дезорганизация власти и социального контроля. Кроме универсаль­ного подавления базовых инстинктов человека существует еще одно немаловажное условие, необходимое для продуцирования революцион­ного взрыва. Это — недостаточное и недейственное сопротивление революционному подъему репрессированных масс. Под недостаточно­стью и недейственностью я подразумеваю неспособность властей и вла­ствующей элиты: а) разработать контрмеры против давления репрес­сированных инстинктов, достаточных для достижения состояния социа­льного равновесия; б) удалить или, по крайней мере, ослабить условия, продуцирующие "репрессии"; в) расщепить и разделить репрессирован­ную массу на группы, настроив их друг против друга (devide et imperia¹*), в целях их взаимного ослабления; г) направить "выход" подавленных импульсов в иное, нереволюционное русло.

Как уже не раз отмечалось, человек может быть доведен до крайнего голода, но если к его виску приставлен револьвер, то он и не притронется к стоящим перед ним кушаниям. Импульс, продиктованный голодом, будет подавлен, пусть даже если индивид находится на краю голодной смерти. В этом же духе можно рассуждать и о людях с другими подавленными инстинктами. В каждом обществе в любой период его развития мы обнаружим более или менее сильную "репрессию" инстин­ктов значительной части населения. И если эта репрессия не приводит к катаклизмам или мятежам, то лишь по причине сопротивления со стороны властей и привилегированных групп населения. В самом деле, нам хорошо известны периоды в истории, когда подавление инстинктов населения было крайне сильным, но оно вовсе не приводило к революци­онным взрывам, а лишь... к вымиранию одной части населения и раб­ству другой. Причина тому — чрезвычайно сильный и действенный государственный контроль. Захваты, оккупации, аннексии могут послу­жить в данном случае в качестве примеров.

Вспомним о Бельгии и части Франции, оккупированных Германией в годы мировой войны; о Рурском бассейне, захваченном Францией и Бельгией в 1923 году; о России, порабощенной бандой интернациональ­ных негодяев, которых начиная с 1921—1922 годов ненавидят не меньше, чем, скажем, германцев в Бельгии и Франции, или как сейчас ненавидят французов и бельгийцев в Руре. Но вопреки этому оккупанты оказывают­ся способными предотвратить потенциальный революционный взрыв².

Иными словами, для революционного взрыва мало одних подавлен­ных инстинктов, необходимо еще и отсутствие мощного, эффективного сопротивления властей и правящих кругов. Мы наблюдаем нечто подо­бное в дореволюционные эпохи? Без сомнения.

Атмосфера предреволюционных эпох всегда поражает наблюдателя бессилием властей и вырождением правящих привилегированных клас­сов. Они подчас не способны выполнять элементарные функции власти, не говоря уж о силовом сопротивлении революции. Не способны они и на разделение и ослабление оппозиции, сокращение репрессий или организацию "выхода" репрессированных импульсов в нереволюцион­ное русло. Практически все дореволюционные правительства несут в се­бе характерные черты анемии, бессилия, нерешительности, некомпетент­ности, растерянности, легкомысленной неосмотрительности, а с другой стороны — распущенности, коррупции, безнравственной изощренности и т. д. Безмозглость, безволие, бесхитростность. "В стране нет рулевого. Где же он?.. Может, он уснул?.. Правитель утратил свою силу и долее уже не поддержка нам" — таковы комментарии Ипувера о слабости власти фараона накануне и во время египетской революции эпохи Сред­него Царства.

В Древнем Риме накануне и во время движения братьев Гракхов (II в. до н. э.) мы видим подобное вырождение власти: вместо мудрых, энергичных и властных patres conscripti³* — дегенеративный сенат, льстивый, подобострастный и раболепствующий перед толпой и ее

¹ * разделяй и властвуй (лат.).

² Об исторической роли наказаний и сдерживания в виде услуг см. мою книгу
"Преступление и кары" (Спб., 1914).

³ * сенаторы (лат.).

лидерами. Т. Моммзен так описывает этот период: "Никто более не желал жертвовать ни своим достоянием, ни жизнью во имя блага родины. Вместо героев — трусы; вместо добрых сенаторов — гнилая охлократия; вместо неумолимых воинов и правителей — трусливая и аморальная аристократия толпы".

Во Франции накануне Жакерии и революции конца XIV века насту­пает период царствования Иоанна II, правителя крайне бездарного, бесталанного вояки, окруженного такими же нулями, как и он сам.

В Англии Карл I и его правительство в равной степени было не способно следовать одной определенно строгой политической линии; успеха же они добивались лишь на поприще раздражения людей своими вечными шараханиями и истерическими взрывами деспотизма. Правите­льство то арестовывало членов оппозиции, то выпускало их на волю. Ввязавшись в войну, они не знали, как ее вести. Они не способны были даже оказать протекцию своим фаворитам, таким, как Букингем, Стаф­форд, Вильям Лод и др. "Не ощущалось ни твердости целей, ни власт­ной руки", — пишет Гизо.

В дополнение к этому — мотовство королевского двора, расшвыри-вание денег, создание синекур для своих фаворитов. Пенсии со времен королевы Елизаветы с 18 тысяч фунтов выросли до 120 тысяч. Расходы на содержание королевского семейства выросли почти вдвое, достигнув суммы 80 тысяч фунтов. И все это шло вперемешку с перманентным подавлением рефлексов людей¹.

Воистину только самое некомпетентное правительство может столь успешно возбуждать народ против себя самого и оказаться столь непо­воротливым, столкнувшись с результирующими беспорядками.

Положение дел с французской аристократией и правительством Лю­довика XIV накануне революции печально известно... Аристократия была совершенно не способна сопротивляться и не сделала никаких необходимых уступок. Ришелье систематически ослаблял горделивый норов аристократии; Людовик XVI продолжил его дело. Пребывая в эпикурейской похоти, бессловесная и изнеженная аристократия была совершенно бессильной. Скандальное и безнравственное поведение, дань моде и бессмысленному либерализму, утраченная вера в свои собствен­ные права, паразитический образ жизни и полное непонимание ситуации — вот характерные черты французского нобилитета. Даже в 1789—1790 годах "аристократия продолжала улыбаться", не понимая, что началась революция.

За долгие столетия до того французская аристократия успешно выполняла важные социальные функции, которые достались их предкам лишь как привилегии. Такое положение дел не могло долго сохраняться².

Король может быть, конечно, человеком благородным, добросердеч­ным и веселым. Но вспомним мудрые слова Наполеона: "Если люди говорят, что король мил, то это значит, что он дрянной правитель".

¹ Ш. Гизо замечает, что "тирания Карла была если не самой жестокой, то, по
крайней мере, самой несправедливой из всех царствований в Англии".

² И. Тэн в своей книге "Происхождение современной Франции" (С. 8,
552- 553) верно подмечает: "Какой бы ни был общественный институт, но если
современники обозревают его в течение сорока поколений, то их не следует
расценивать как плохих судей. И если они доверяют ему свою волю и собствен­
ность, то делают это исключительно пропорционально его достоинствам. Не
нужно ждать от человека благодарности за ничто, за ошибку или восхваления
необоснованных привилегий без должных на то причин. Человек эгоистичен
и слишком завистлив ко всему такому".

Людовик XVI не ведал, как повести себя, он не знал даже, о чем помыслить в сложившейся ситуации. Его правительство, возможно, и было честнее всех остальных, но при этом оно было правительством кризиса. В средние века короли династии Капетингов считались "защит­никами народа", хотя на самом деле не были таковыми. Но если король больше уже не верховный командующий армией, не высший судья, не защитник городских коммун, то кто же он?

А рядом с ним — Мария Антуанетта и весь "лакированный" свет, блестяще знакомый с Вольтером и Руссо, но безвольный, неэнергичный и не желающий вникать в суть обстановки. Беспомощность власти проявилась и в начале революции — 6 мая 1789 года — при открытии Генеральных Штатов, да и во многих других событиях революции. Попервоначалу правительство еще пытало

Date: 2015-08-24; view: 1582; Нарушение авторских прав