Договор в Фонтенбло

«Я не наследник Людовика XIV, я последователь Карла Великого», - написал Наполеон в один из тех моментов своих язвительных откровений, которые так любимы теми, кто изучает одну из самых интересных исторических эпох и одну из самых интересных личностей новой истории. [6] Есть историки, которые отыскали истоки Пиренейской войны глубоко во тьме извечных и непримиримых конфликтов между демократией и привилегиями [7]: есть и другие, кто – принимая императорскую версию событий – представили это как неожиданное развитие его плана по включению в Континентальную Блокаду всех государств Европы. Нам же кажется, что поворотным моментом, отправной точкой, которую нам не нужно искать где-то в глубине веков, был тот миг, когда Бонапарт сформулировал свою идею того, что он не был наследником величайшего из Бурбонов, но был основателем Священной Римской Империи. Одно дело, утверждать, что ты первый среди европейских монархов, и совсем другое – претендовать на то, что ты – король королей. Уже Луи XIV имел далеко идущие планы касательно себя и своей семьи: но он, вероятно, не обладал глубокими или достоверными познаниями о Карле Великом. В то же время Наполеон именно от него перенял свою идею единой императорской власти для всей Европы, власти монарха, чей указ одинаково исполнялся бы в Париже и на Майнце, в Милане и в Гамбурге, в Риме и в Барселоне, а принцы-вассалы доставляли бы ему дань со всех земель по берегам рек Одер, Эльбы и срединного Дуная. [8]

Нет нужды прослеживать развитие наполеоновской концепции самого себя в качестве наследника Шарлеманя, кроме, разве, зимы 1805-6 гг. Это был тот момент, когда победитель при Аустерлице, впервые ставший повелителем Центральной Европы, начал приводить в исполнение свой план по превращению всех государств континента в вассалов Французской Империи. Он добился от Франца II отказа от своих довольно слабых и устаревших прав на корону Священной Римской Империи, поскольку он хотел заменить древнюю тень былого новой реальностью. Мысль, что он мог быть Императором Европы, а не только Императором Французов уже созрела, хотя было несколько проблем: нужно было приструнить пруссаков и проконтролировать, чтобы русские вновь повернулись лицом к Востоку. После Аустерлица, но до Йены – основы Рейнской Конфедерации были заложены [9], а император взял в свои руки создание множества искусственных государств под властью принцев из его дома. Апогеем этого процесса явилось создание нового испанского королевства под властью «Джозефа Наполеона I». К лету 1806 эта система была уже хорошо развита и отточена: со времени первого скромного эксперимента с превращением его сестры Элизы и ее ничтожного мужа в князья Лукки и Пьомбино прошло уже двенадцать месяцев. Далее последовали передача в дар когда-то принадлежащего Бурбонам Неаполитанского королевства Джозефу Бонапарту в феврале 1806 и трансформация Батавской республики в Голландское королевство в июне. Зять императора, Иоахим Мюрат, был сделан великим герцогом Берга в марте, а его сестра, Полина, герцогиней и принцессой Гвасталлы. Нельзя сомневаться, что к этому времени его взор уже обежал всю Европу в поисках регионов, с помощью которых систему вассальных государств можно было бы развить еще больше.

Наверняка, он должен был очень надолго задержать свой взгляд на слабых правительствах Испании и Португалии. Он чувствовал по отношению к дому Бурбонов ту злобу, что чувствуют люди, по отношению к тем, кем они были оскорблены. Он знал, что они никогда не могли простить ему ни разрушенных надежд 1799, ни убийства герцога Энгиенского, но пока что они могли лишь скрывать свои чувства под обычной вежливостью. Каковы их настоящие чувства можно было догадаться по вероломному поведению их родственников из Неаполя, которых он прогнал с континента. Испанские Бурбоны были на то время наиболее раболепными и самыми бесполезными из его союзников. Под управлением своего фаворита Годоя, Карл IV постоянно вступал в союз с Францией с 1795 года, посредством чего принес немало бед своей стране. И тем не менее, Наполеон был крайне недоволен им в качестве союзника. Субсидия в 72 миллиона франков, которую он ежегодно выжимал из своего обнищавшего соседа казалось ему сущей безделицей. Основная цель, которой он хотел достигнуть, втягивая Испанию в войну с Англией в 1804, была поддержка ее флота, с чьей помощью он планировал добиться контроля над Ирландским морем и Ла-Маншем на срок, достаточный для того, чтобы он начал давно запланированное вторжение на берега Кента и Суссекса. Но испанский военно-морской флот, всегда более грозный на бумаге, нежели в сражении, оказался кучей ломаного тростника. Весь цвет их флота был уничтожен при Трафальгаре. К 1806 осталось всего несколько кораблей, гниющих в портах Кадиса, Картахены и Ферроля, неспособных даже собраться в достаточном количестве для блокады Коллингвуда. [10] Наполеона крайне злила беспомощность союзника, и он начал раздумывать над тем, что под управлением более способного и энергичного правителя, нежели Карл IV Испания могла бы оказать помощь разного рода. Годы спустя люди вспоминали, что, начиная с 1805 года, он говорил своим доверенным лицам, что Бурбон на испанском троне был очень утомительным соседом – слишком слабым как союзник, но все еще опасным в качестве возможного врага. [11] К тому же, несмотря на всю угодливость Карла IV, император верил, и верил не зря, что в глубине души Бурбон должен питать отвращение к этому противоестественному союзу с детищем Революции. Но в 1806 году Бонапарт имел на руках надвигающуюся войну с Пруссией, и потому у него не было времени ввязываться в пиренейские авантюры. Испания, думал он, может подождать, и маловероятно, что он уже сформулировал в голове к тому времени какой-либо определенный план касательно нее.

Определяющий фактор его дальнейших действий был предоставлен ему осенью 1806, благодаря поведению испанского правительства в течение Йенской кампании. Это был очень напряженный момент (прямо перед началом решающего сражения): все европейское общество ожидало результатов кампании, чтобы поддержать победителя. Все же, военный престиж Пруссии все еще был очень велик, к тому же, было хорошо известно, что Россия не смогла выставить все свои силы под Аустерлицем. Верили, что объединившись, они получат большое численное преимущество над войсками Наполеона. В то время как эта идея была еще актуальна, испанский король, а скорее его фаворит Годой, сделал странное объявление, показывающее, как слабы были узы верности, которые соединяли их с Францией, и как лжива их хваленая лояльность императору. [12] Это был горячий призыв к населению с просьбой взяться за оружие и помочь стране людьми, лошадьми и деньгами. «Приходите», там говорилось, «дорогие собратья-земляки, приходите и поклянитесь в верности знаменам самого великодушного из правителей. Богиня Победы улыбается лишь тем, кто помогает себе сам, и счастливый и прочный мир – это результат решительных усилий». Все это очень запутанно… возможно, эти слова приводились в защиту Карла IV и возможно, что безымянный враг, упомянутый там, и который должен был быть повержен, это Англия. Но, к несчастью для этой интерпретации, целых три предложения документа наполнены требованиями лошадей и быстрого увеличения численности кавалерии в вооруженных силах Испании. Едва ли возможно утверждать с серьезностью, будто кавалерию планировалось выставить против британского флота. Более того, о военно-морских силах в объявлении не было ни единого слова.

Этот документ был опубликован 5 октября 1806: сразу перед тем, как в Мадрид прибыли известия о битве при Йене и взятии Берлина. «Князь мира» [13] был шокирован провалом его ожиданий и полным триумфом Наполеона. Он поторопился отозвать свои войска и забросал императора письмами с объяснениями и извинениями, указывая, что его уважаемый союзник никак не может быть «врагом», упомянутым в воззвании. Это письмо настигло Наполеона на поле битвы при Йене и вызвало жесточайший приступ ярости у августейшего читателя. [14] Но, все еще вынужденный сражаться с Россией, он подавил свою ярость на некоторое время, делая вид, будто удовлетворен почтительными объяснениями Годоя. Едва ли мы можем сомневаться, что это был тот самый момент, когда он составил план, по которому дом Бурбонов должен был отказаться от испанской короны. Должно быть, он принял во внимание возможную потерю южной Франции; сотни тысяч испанцев могли пойти маршем на Бордо или на Тулузу во время Йенской кампании и там не было бы армии, на этой незащищенной пиренейской границе, способной задержать их. Если принять во внимание, что Йена лишь дала месячную отсрочку, и что в первой стадии борьбы с Пруссией еще не произошло решающее сражение, было ясно, что Годой мог бы решиться начать войну. Удар в спину, даже если он нанесен таким отвратительным оружием, как дезорганизованная испанская армия, должен был расстроить планы Наполеона, и вынудил бы его бросить на юг все резервы, предназначенные для «Великой Армии». Было ясно, что такому положению вещей нельзя было позволить случиться, и что лишь по окончании войны 1806-7 следует ожидать того, что Наполеон повернет против Испании, либо чтобы свергнуть Карла IV, либо хотя бы ради отстранения Годоя от власти. Он сам подтвердил это на св. Елене: единственно верным решением было бы объявить войну Испании немедленно после заключения Тильзитского мира. [15]

После восьмилетнего опыта союзнических отношений с Бонапартом, власти Испании должны были бы знать, что его молчание во время кампаний Эйлау и Фридланда не предвещали им ничего хорошего. Но его истинные намерения ускользнули от них, и они поспешили компенсировать воззвание 5 октября покорным подчинением всем приказам, которые он присылал им. Самым важным из них была команда мобилизовать и отправить на Балтику 15.000 их лучших полков [Март, 1807]. Это было немедленно сделано, неполные батальоны и эскадроны были усилены благодаря вербовке людей и лошадей, что окончательно дезорганизовало десятки корпусов, которые остались дома. [16] Мнимая причина (боязнь шведского и английского нападения на тылы «Великой Армии») была правдоподобна, но нет никаких сомнений, что реальной целью было лишить Испанию значительной и наиболее эффективной части доступных ей сил. Если бы Годой мог услышать разговор Наполеона и Александра он бы ужаснулся тому безразличию, с которым император говорил царю, что Балеарские острова следует отобрать у Испании и отдать Фердинанду Неаполитанскому, если бы позже удалось достичь соглашения об отказе его от Сицилии в пользу Жозефа Бонапарта. [17] Грабить союзников – это было вполне в стиле Бонапарта – Годой не мог не помнить об утрате Тринидада и Цейлона – но он до того времени не мог бы и предположить отрыва от Испании не отдаленной колонии, но древней провинции Арагонской короны. Проект был утвержден в «секретных и дополнительных» параграфах Тильзитского договора, которые Наполеон хотел сохранить до поры до времени в тайне.

Только когда Наполеон вернулся во Францию после длинной Польской кампании, дела Иберийского полуострова начали серьезно интересовать его. император прибыл в Париж в конце июля 1807, и это было, вероятно, то самое время, которое он провел в ожидании создания розги для наказания испанских властей, которые заслужили его своим глупым объявлением в предыдущем году. Но ни одного признака подобных намерений не было открыто: это правда, что рано в августе французские полки в большом количестве начали собираться в Байонне [18], но Бонапарт публично заявил, что они предназначены для борьбы с Португалией, а не с Испанией. В одной из статей Тильзитского мира содержалась информация, что Швеция и Португалия, последние государства в Европе, которые не поддерживали Континентальную Блокаду, должны быть принуждены – если потребуется силой – присоединиться к ней и прекратить всякую торговлю с Великобританией в своих портах. Потому вполне естественно, что сейчас, как и в 1801 году, французский контингент должен быть отправлен в Испанию для поддержки и оказания давления на ее меньшего соседа. Под влиянием этой идеи, Годой и его повелитель пребывали в добровольно взращиваемой слепоте по отношению к знамениям времени. Они передали своему послу в Лиссабоне, что он должен действовать в строгом соответствии с позицией своего французского коллеги.

Поэтому 12 августа представители Испании и Франции предъявили Джону, принцу-регенту Португалии (его мать, королева Мария, была безумна), почти идентичные ноты, в которых они утверждали, что они должны будут просить вернуть свои верительные грамоты и покинуть Лиссабон, если только к первому сентября регент не объявит войну Англии, не присоединит свой флот к союзническому, не конфискует все британские товары в своих портах и не арестует всех британцев в границах своего королевства. Принц, малодушный и неспособный править человек, чьим единственным желанием было сохранить нейтралитет, ответил, что он готов прекратить дипломатические отношения с Англией и закрыть свои порты для британских судов, но что арест людей и имущества британских торговцев без какого-либо предварительного объявления войны противоречит правилам международного закона и морали. В какой-то момент он надеялся, что эта полумера удовлетворит Наполеона, и он сможет поддержать Континентальную Блокаду без необходимости объявления войны Великобритании. Но когда французский министр и его повелитель в Париже обменялись сообщениями, пришел ответ, что предложение регента совершенно неудовлетворительно, и что представителям Франции и Испании приказано немедленно покинуть Лиссабон. Что они и сделали 30 сентября, но без формального объявления войны.

18 октября французская армия, которая концентрировалась в Байонне с начала августа и носила безобидное название «Наблюдательные корпуса Жиронды», пересекла Бидасоа в районе города Ирун и вторглась в Испанию. Она была передана под командование Жюно, одного из наиболее активных и решительных наполеоновских офицеров, но не выдающегося стратега, наподобие Массены, Сульта или Даву. Он был хорошим солдатом, но посредственным генералом. Причина, по которой он получил это назначение, заключалась в том, что он обладал некоторым знанием Португалии, поскольку был послом в Лиссабоне в 1805 году. Ему пообещали герцогство и маршальский жезл, если его миссия будет выполнена к полному удовлетворению его командира.

Понятно, что Наполеон изначально планировал, что Португалия откажется выполнять унизительные приказы, которые он отдал принцу-регенту. Если бы он хотел только окончательного распространения Континентальной Блокады по всей Южной Европе, то та форма повиновения, что была предложена ему португальским правительством, была бы вполне достаточна. Но он стремился к аннексии, а не к простому утверждению сюзеренитета над Португалией. Тот факт, что он начал собирать полки в Байонне, прежде чем он начал угрожать регенту, является достаточным доказательством его намерений. Армия не нужна была для принуждения португальцев: было бы невероятно, если бы, при том состоянии европейских дел, они осмелились пойти на риск и начать войну с Францией и Испанией из-за того, что были излишне верны Англии. Регент был робок и его покорность не вызывала сомнений; но Наполеон позаботился о том, чтобы продиктовать свои условия в такой агрессивной манере, что португальское правительство было бы вынуждено просить изменить некоторые детали, хотя с печалью согласилось бы на уступки в главных требованиях – войну с Англией и поддержку Континентальной Блокады. Принц-регент, как можно было бы ожидать, предпринял слабую попытку поспорить насчет наиболее унизительных деталей, и затем Наполеон отозвал своего посла и отправил свою армию на Лиссабон.

Вскоре после того, как Жюно пересек Бидасоа, в Фонтенбло был подписан знаменитый секретный договор, который являл собой вторую стадию развития императорских планов относительно Пиренейского полуострова. Он был составлен Дюроком, гранд-маршалом императорского дома, и Евгенио Искьердо, представителем Годоя. Что касается официального посла в Испании, принца Массерано, он не был обличен доверием своего господина. [19] Все деликатные вопросы решались частным представителем фаворита, малоизвестной, но весьма проницательной личностью, управляющим Ботаническими садами в Мадриде, чья позиция была узаконена подписанными королем инструкциями, дающими ему право вести переговоры с Францией в качестве королевского представителя. «Мануэль - твой покровитель: делай то, что он тебе скажет, служа ему, ты служишь мне», произнес старый король, давая ему свое поручение.

Договор в Фонтенбло – очень странный документ, главная цель которого, как кажется на первый взгляд, прославление Годоя. Он состоит из четырнадцати статей [20], самые важные из них содержат подробности планируемого раздела Португалии. Страна должна была быть поделена на три части. Опорто и северная провинция Entre-Douro-e-Minho становились «королевством Северная Лузитания» и передавались Бурбону, молодому королю Этрурии, которого Наполеон изгонял из его уютного жилища во Флоренции. Вся южная Португалия, огромная провинция Алентежу и прибрежный регион Алгарви, передавались в качестве независимого княжества Годою, вместе с титулом «Князь Алгарви». [21] Остаток Португалии, Лиссабон и провинции Бейра, Эстремадура и Траз-уж-Монтиш конфисковывались до заключения мира, на это время ими владели и управляли французы. В итоге эти земли должны были быть возвращены, или не возвращены, дому Браганса, согласно решению Высоких Договаривающихся Сторон.

Значит, вместо наказания за свою выходку осенью 1806, Годой был сделан Наполеоном независимым правителем! Но Испания, за исключением Годоя, извлекала малую выгоду из этого необычного договора: Карл IV мог принять, в течение последующих трех лет, помпезный титул «Императора Обеих Америк» и ему передавалась небольшая часть заморских владений Португалии – которые в то же мгновение (по договору или нет) неизбежно попали бы в руки Великобритании, которая правила морями, в отличие от Наполеона.

Невероятно, чтобы Бонапарт когда-либо серьезно планировал выполнить условия договора в Фонтенбло: они даже не должны были быть обнародованы (что оговорено в Статье XIV), пока на то не будет его согласия. Годой плохо послужил ему, и император никогда этого не простил. В целом позиция и характер фаворита (как мы вскоре покажем) были настолько гнусными и бесчестными, что потребовался бы куда больший цинизм, нежели тот, которым обладал Наполеон, чтобы уничтожить древнее и уважаемое королевство, ради назначения его независимым правителем. Постоянно преподносить себя как обновителя Европы и ее защитника от грязных махинаций Британии, и при этом сделать одним из своих представителей развращенного и продажного фаворита безнравственной старой королевы Испании… это было бы слишком абсурдно. Наполеоновский выдающийся ум сразу отверг бы эту идею, даже в состоянии постоянно растущего самолюбования, в которое он уже впал в 1807 году. Какая выгода могла быть в передаче королевства лживому другу, уже виновному в тайной измене, некомпетентному, бесчестному и повсюду ненавидимому?

Но если мы обратимся к другому толкованию договора в Фонтенбло, мы увидим его совсем в другом свете. Если мы примем гипотезу, что реальной целью Бонапарта было получить предлог для вступления французских войск в Испанию, не возбуждая подозрений, все его условия становятся понятны. «Князь мира», как он однажды доверительно сказал Фуше, «этот майордом ненавидим всей нацией; это подлец, который сам откроет мне врата Испании». [22] Призрак княжества, который маячил перед глазами Годоя, был обманкой, призванной отвлечь его внимание, пока французские войска пересекали Пиренеи. Сомнительно, планировал ли Наполеон, чтобы проект «Княжества Алгарви» стал общеизвестен. Если бы он и сделал это, то лишь с намерением представить Годоя еще более омерзительным, нежели он уже был для испанских патриотов, в то время как он и его господин были бы в одном шаге от того, чтобы их смахнула метла имперской армии. То, что Наполеон уже в октябре готовил другие корпуса, помимо войск Жюно, и что он намеревался вторгнуться в Испанию, когда придет время, видно непосредственно из этого договора. В приложении к нему есть соглашение, регулирующее детали вторжения в Португалию: шестой параграф этого документа гласит, что это была императорская идея сконцентрировать более 40.000 полков в Байонне – на случай угрозы британской высадки в Португалии – и что эти силы были бы готовы пересечь Пиренеи к 20 ноября. Наполеон отправил не сорок, а сто тысяч человек и бросил их в Испанию, хотя никакое британское вторжение не только не имело места, но даже не планировалось. После этого, возможно ли хоть на секунду поверить в его искренние намерения, или все же стоит подумать о том, что договор в Фонтенбло это не что иное, как западня?

Те, кто лучше знал, что у императора на уме, как Талейран и Фуше, проникли в его планы задолго до того, как был подписан договор в Фонтенбло. Талейран пишет в своих мемуарах [23], что причиной, по которой он был лишен портфеля Министра иностранных дел, в 1807, было то, что он не одобрил план захвата Испании таким подлым способом и убеждал своего повелителя не делать этого. Нет ничего удивительного в том, что к этому утверждению мы можем добавить тот факт, что Наполеон на острове св. Елены многократно заявлял, что именно Талейран впервые подумал о таком способе и порекомендовал его ему «в то время как сам планировал убедить общественность, что был противником этого плана». С другой стороны, мы вовсе не убеждены в невиновности князя Беневентского лишь потому, что он написал в своей автобиографии, что он был активным противником этой идеи. Он говорит, что император раскрыл ему весь план в то время, когда он вернулся из Тильзита, клянясь, что он никогда больше не позволит врагам нанести удар в спину, когда он занят в Центральной Европе. [24] Талейран же, как он сам говорит про себя, приводил против этого проекта все возможные аргументы, однако ни на дюйм не смог отвратить своего повелителя от его цели. Вполне возможно, это правда, однако мы считаем так, не потому что Талейран написал это – его счета требовали одобрения какого-либо покровителя с менее подмоченной репутацией – но потому что весь испанский эпизод выполнен в исконно наполеоновской манере. В этой искусной смеси насилия и обмана явственно прослеживается та же рука, что управляла падением Венецианской республики и низвержением папы Пия VII. Немыслимо было бы приписать этот сценарий какому-либо другому автору.