Четвертая 4 page

Я знаю одну отпадную девчонку, Белладонну. От нее все торчат. Боже, вот это краля. Ваш дружок Гвин Барри втюрился в нее, хоть он и телезнаменитость.

В целом новости были превосходные. Ричард допил пиво. Из всего этого мог получиться вполне сносный план Б. Хотя пока все складывалось так, что Ричард был очень доволен планом А. И вообще Ричард был полон надежд.

Вернувшись домой, он позвонил по двум номерам. Во‑первых, он позвонил Энстис, своей сорокачетырехлетней секретарше из «Маленького журнала». Он проговорил с ней час – он так делал каждый день, не о «Маленьком журнале» и не потому, что ему этого хотелось, – Ричард боялся, что Энстис может покончить с собой или рассказать Джине, что он с ней переспал – однажды около года назад. Потом Ричард позвонил Гвину. Он звонил по поводу их очередной партии в снукер – два раза в месяц они с Гвином играли в бильярд, – Ричард хотел узнать, состоится ли очередная партия. Выяснилось, что Гвин не может. Причина (Ричарда чуть не стошнило), на которую сослался Гвин, заключалась в том, что в последнее время он провел слишком много вечеров «вдали от своей леди». Гвин, между прочим, был знаменит не только тем, что писал романы. Он был знаменит еще и тем, что он был счастлив в браке. Прошлой весной некий телепродюсер от нечего делать сварганил серию телепередач «Семь высших добродетелей». Гвину досталась «Безграничная любовь к жене». Сериал получил массу хвалебных отзывов, его крутили три раза как образец чисто британского шарма. Каждая серия длилась по часу. В фильме Гвин помогает Деми в саду, приносит ей чай, сидит и по‑детски завороженно смотрит на нее, пока она болтает по телефону, рассеянно листая свой ежедневник.

Не сказать, чтобы стояла отличная погода, но все же это было лето. Хотя с летом явно было что‑то не так. Но это Англия, так что ничего нового.

Посудите сами. Считается, что четыре времени года соответствуют четырем основным литературным жанрам. Иными словами, подразумевается, что лето, осень, зима и весна соответствуют трагедии, приключенческому роману, комедии и сатире (я перечисляю их в иерархическом порядке). Закройте на минутку эту книгу и подумайте, сможете ли вы угадать, какое время года какому жанру соответствует.

На самом деле все достаточно очевидно. Стоит вам угадать комедию и трагедию, как остальные разом встанут на свои места.

Лето: приключенческий роман. Странствия, поиски чудес, волшебники, говорящие животные и попавшие в беду девицы.

Осень: трагедия. Отчужденность, вырождение, роковые пороки и предсмертная агония героев.

Зима: сатира. Антиутопии, перевернутые миры, мысли, объятые стужей.

Весна: комедия. Свадьбы, яблони в цвету, веселые праздники, конец недоразумениям – прочь уходит все старое, да здравствует новизна.

Нам все время кажется, что с временами года происходит что‑то неладное. Но что‑то неладное уже произошло с литературными жанрами. Они все перемешались. Приличия более не соблюдаются.

У леди Деметры Барри был инструктор по вождению по имени Джери.

А у Тринадцатого был старший брат по имени Бац.

Это был один и тот же человек.

Бац – это его уличная кличка. Это не его настоящее имя, и это не псевдоним, что вполне очевидно, поскольку Бац – инструктор по вождению. И его настоящее имя – Джери.

Однако все же не совсем ясно, как случилось, что Джери стали звать Бацем. Уличные клички отнюдь не всегда бывают описательными, и они даже не всегда бывают контраописательными. Среди знакомых Тринадцатого и среди его братьев было несколько совершенно неописуемых типов с кличками наподобие: Большая шишка, Молния или Смотри‑в‑оба. К примеру, у Тринадцатого был двоюродный братишка по имени Йен, а кличка у него была Иму. И эти буквы: «И», «М» и «У» Йен старательно выводил краской из баллончика по всем мостам и пандусам Западного Лондона вперемежку с более сложными призывами, воззваниями и проклятиями типа: «Вооружим Зимбабве», «Мочи копов» и «Сыновья грома». Буква «И» обозначала Йен, а Йен любил музыку: отсюда Иму. Блеск. Или взять, к примеру, другого двоюродного брата Тринадцатого – Звено. Эта кличка была выбрана как достойная альтернатива Цепям. Она была призвана увековечить один случай во время ежегодного карнавала карибских негров, когда Звено расчистил от полицейских целую лестницу, размахивая в воздухе метровыми стальными цепями. Фигурально выражаясь, Звено провел в цепях следующие полтора года, и, возможно, именно по этой причине эта кличка – Звено – так к нему пристала.

Кто знает? Баца могли назвать Бацем, потому что он был очень большой, и если он падал, то всегда со страшным грохотом. Баца могли назвать Бацем из‑за предсказуемости его финансов: через две недели после получения зарплаты Баца неизменно ждал финансовый крах. Хотя, скорее всего, Баца называли так из‑за его давнишней (и давно оставшейся в прошлом) привычки вламываться в чужие дома и спать там: на кушетках, на полу, в ванной… Посторонний человек с полным правом мог бы предположить, что Баца прозвали Бацем из‑за того, что постоянно случалось с ним и машинами, на которых он ездил в автошколе. Стоит мне закрыть глаза, и я вижу, как Бац, скорбно сложив руки на груди, взирает на необъятную свалку разбитых им машин. Ну, а если еще чуть‑чуть подумать, то можно предположить, что Баца прозвали Бацем из‑за того, что случалось с его учениками и их машинами во время экзамена по вождению. А машины в их автошколе были все сплошь немецкие, блестевшие лаком и оснащенные бортовыми компьютерами, потому что школа была модная и все женщины просили, чтобы инструктором им дали Баца – хотя они называли его другим именем.

Среди его учениц была и леди Деметра Барри.

Вот они: Стив Кузенс в темном офисе автошколы с книгой на коленях (Стив всегда носил с собой какую‑нибудь книгу: сегодня это была книга Конрада Лоренца «Об агрессии»), смотрит в окно. Окно офиса выходило во двор, служивший в качестве автостоянки. Бац стоял во дворе в окружении сверкающих автомобилей и разговаривал со своим учеником, время от времени поглядывая на окно офиса. Стив и Бац смотрели друг на друга, но так и не поняли, встретились их взгляды или нет. Стив отложил книгу. Бац попрощался с учеником – богатым подростком крепкого телосложения с короткой стрижкой как у космического рейнджера и черепом как у инопланетян из комиксов.

– Бац, дружище, – сказал Стив Кузенс.

– Скуззи, – ответил Бац.

Бац отправился за кофе. Как и многие другие ребята из его округи, Бац когда‑то работал на Скуззи продавцом кокаина. Этот факт и определял правила протокола. Чернокожий Бац стоял, склонившись над кофеваркой. Он был большой. Не толстый, а просто крупный, и ни в коем случае не безнадежно огромный, как некоторые чернокожие великаны, чьим быстрым ростом их матери постепенно гордятся все меньше и меньше.

– Забыл, какой ты пьешь, – уточнил Бац.

– Черный, два куска сахара, – ответил Стив.

Они устроились на низком диванчике. Бац был одет в черный тренировочный костюм, какие носят водители грузовиков (Скуззи подобной экипировки не признавал), но блеск черной ткани мерк перед густой чернотой его лица. Как и Тринадцатый, Бац говорил на лондонском наречии, но память об Африке была в нем сильна: об этом свидетельствовали огромный плоский нос, напоминавший спинку распластавшейся на лице черной лягушки, и растафарские дреды, торчавшие во все стороны. Конечно, это были не настоящие растафарские дреды. Растафарианам их вера не позволяет мыть волосы, так что в конце концов их косички становятся похожими на пепел, наросший на конце огромной сигареты. Еще у Баца были замечательно большие и яркие глаза – даже кровь, которой они наливались, была яркой. Ему очень нравились белые женщины, двери его спальни не успевали закрываться, впуская и выпуская посетительниц. Глядя на Баца, Стив подумал: просто невозможно, чтобы Бац состоял в родстве с таким троглодитом, как Звено. Больше того, Стив понимал, что на диаграмме, иллюстрирующей ход эволюции человека от Звена к Бацу, сам он (Скуззи, с его генами гениальности) будет не справа от Баца, а где‑то посредине между Звеном и Бацем.

– Сиськи? – переспросил Бац. – Тут без веревки и ледоруба не обойтись. И лучше надеть альпинистские ботинки.

– Она их еле таскает, – иронично сказал Стив.

– Они типа как эти – чертовы овощи, которые накачивают всякой дрянью… Кабачки там всякие. Короче, которые чем‑то напичкали.

Стив повернул голову набок.

– Большие сиськи – это хорошо, – сказал он. – Но ты ведь не хочешь, чтобы от них в машине было не повернуться.

– Она их поддерживает. Говорю тебе – сидит откинувшись назад, а они у нее так и торчат… буферами. – Бац негромко и восхищенно рассмеялся.

В другой компании Бац с удовольствием поболтал бы в таком духе с полчасика, прежде чем сменить тему, – ну, скажем, прежде чем перейти к тому, как леди Деметра Барри устроена ниже пояса. Но теперь он вдруг задумался: что он делает? Болтает про чьи‑то сиськи со Скуззи. С ним об этом говорить не стоило, уж точно не с ним, не с этим долбаным психом. Определенно не стоило… Бац увидел, как недоразвитый подбородок Стива сморщился, рот стал жестким, точно клюв, и в его ярко горящем взгляде чувствовалось раздражение. Бац по привычке и без всякой обиды подумал, не заходит ли речь о межрасовых противоречиях – наши женщины и все такое. Ничего особенного он не уловил. Может быть, Скуззи еще только подбирался к сути дела. В любом случае, что бы ни произошло, в конце дня Тринадцатый точно получит хорошую затрещину. Бац подождал. Конечно, положение у него было трудное. Потому что никто – абсолютно никто – не знал о необычном мнении Скуззи о сиськах.

Наконец Стив сказал Бацу, чего он от него хочет: оформлено это было как ряд предложений. Бац оглянулся. Инструкторы, ученики (прошел час, и офис начал мало‑помалу заполняться), девушки‑секретари – все они, глядя на этих двоих на диване, ни за что бы не подумали, что этот черный боится этого белого, что такой большой боится такого маленького. Бац действительно боялся Скуззи. Много раз ему приходилось видеть Скуззи в деле: в пабах, на автостоянках. Скуззи невозможно было остановить. Если уж он заводился, то его было не остановить. В подобных обстоятельствах большой человек традиционно остерегается маленького, потому что маленький всегда наносит удар первым. А сейчас Скуззи сидит рядом с ним.

– Она счастлива с мужем, – произнес Бац и удивился своему голосу. – Его еще по телевизору показывали.

– Слушай. Знаю я вас, инструкторов по вождению. Целыми днями пялитесь на раздвинутые ножки. Вы не забыли пристегнуть ремень, дорогая? Позвольте я помогу. А сейчас вам вообще раздолье. Такая свобода. – Дыхание Стива приблизилось, запах изо рта у него был невероятно искусственный, как у новенькой машины, взятой напрокат. – Или, скажем, какая‑нибудь богатая бабенка случайно сядет на твою ласковую руку. И стоит ей хотя бы моргнуть, как ты ей: «Расистка!» А если промолчит – то все нормально. – Дыхание придвинулось вплотную. Дыхание было еще одним оружием Скуззи. – Они ведь любят поиграть в демократию. Или в антропологию. Или еще во что‑нибудь. Пользуйся этим, дружище. Пока есть такая возможность. Это называется репарации. Компенсация за работорговлю.

Бац на минуту отвлекся. У него было свое представление о работорговле. В голове у него засел образ обволакивающей со всех сторон абсолютной темноты, озвученной унылыми человеческими стонами и скрипом корабельной обшивки. Бац снова повернулся к Скуззи. Тринадцатому несдобровать. Вообще‑то Бац не пил, но иногда, когда наваливалось слишком много всего, он брал бутылку виски – плевать на все – и выпивал всю бутылку зараз. Не часто. Но все же иногда, чтобы снять стресс, он брал бутылку виски и посылал все на хрен. Бац проглотил слюну и сказал невпопад:

– Пожалуй, пару дней стоит воздержаться от острого. А то во рту какая‑то кислятина.

– Бац, дружище, тебе ничего не придется делать. Мне нужна только информация. И послушай моего совета: выброси на хрен эту туалетную воду. От тебя несет как от дешевого сутенера.

Да уж, подумал Бац. Приход Скуззи всегда означал дурные вести, совсем хреновые вести, информацию, наводящую на вас страх, как специальные выпуски теленовостей про катастрофы, которые крутят часами.

– Это все.

Леди Деметра Барри отличалась пунктуальностью: пробило ровно полдень. Появившись в потоке солнечного света, она вошла через стеклянную дверь. Первым, что бросалось в глаза при взгляде на верхнюю часть ее тела, было то, что ее серая шелковая блузка сидела как‑то небрежно и косо, застежка съехала набок, да и пряжка пояса, возможно, была не совсем на месте.

– Привет, Джери, – сказала она.

– Добрый день! Как дела? – ответил Бац более глубоким и проникновенным тоном – африканские нотки в его голосе усилились, – так он обычно разговаривал со своими белыми ученицами. Потом он повернулся к Скуззи, который взял свою книгу, кивнул и протянул Деми руку:

– Стив Кузенс.

Стив шел по двору автошколы и думал, что никогда раньше ему так сильно не хотелось произнести то, что ему так часто хотелось произнести. Он сказал: «Стив Кузенс» – и чуть не добавил: «Воспитанник доктора Барнардо».

Как кто‑нибудь другой мог бы сказать «звукооператор», «политический обозреватель» или «поэт и эссеист».

Конечно, он мог бы представиться и иначе – «дитя джунглей», что тоже было правдой.

Как у тебя сейчас дела с агентами? – спросил Гвин Барри. – У тебя есть агент?

Гвин и Ричард были в спортивном комплексе на шоссе Уэствей в окружении тридцати или сорока изнуренных алкоголем мужчин: они играли в снукер. Гвин успел выпить несколько кружек пива, ну а Ричард, само собой, был уже на рогах. На восемнадцати столах игра была в полном разгаре, восемнадцать пирамидальных светильников нависли над зелеными столами с блестящими костяными шарами. Игроки являли собой разномастную компанию: тут были испанцы, выходцы из Вест‑Индии, из Южной Америки, люди с тихоокеанского побережья и бесцветные британцы, почти неотличимые от клубов сигаретного дыма, проплывающих между игроками, как призраки судьей… Англия действительно менялась на глазах. Двадцать лет назад Ричард и Гвин или им подобные никогда не пошли бы в бильярдную – Гвин в своих мешковатых брюках и кашемировом свитере с высоким горлом, Ричард в своем (случайно соответствующем местным обычаям) жилете и перекошенной бабочке. Они стояли бы на улице, согревая дыханием ладони и принюхиваясь к доносившемуся из подвала запаху жареного бекона, изучали бы безграмотную надпись на объявлении и сторонились бильярдистов в рабочих фуфайках или модных костюмах. Гвин и Ричард могли бы даже войти внутрь. Но вряд ли бы они оттуда вышли. В те времена у англичан были пролетарские прозвища – Купер, Бейкер, Уивер, – и они могли запросто набить вам морду. Теперь у них совсем другие прозвища – Кар, Шерт, Шоп, – и все могут ходить куда им заблагорассудится.

– Почему ты спрашиваешь?

– Дело в том, что у меня новый агент. Я теперь работаю с Гэл.

– Да, я читал.

– Ты помнишь Гэл?

– Конечно, я помню Гэл.

Ричард снова взял кий и встал в позу: верхняя часть тела склоняется почти под прямым углом, подбородок на уровне стола. Когда вы играете в снукер, разговаривать не полагается – ни о чем, кроме снукера. Ричард был вынужден на этом настоять. Поскольку стоило ему прицелиться к трудному шару, как Гвин начинал рассказывать о том, что завтра утром его будет снимать итальянское телевидение, или о потрясающей сумме, предложенной за права на перевод его книги в Саудовской Аравии. В результате Ричард непостижимым образом умудрялся запустить шар на соседний стол… Прошло уже две недели после происшествия в ресторане, но Ричард по‑прежнему каждый день читал колонку Рори Плантагенета, надеясь наткнуться на обстоятельный рассказ о том, как он, Ричард Талл, унизил Гвина Барри на глазах у теневого министра культуры. Однако сегодня утром он наткнулся на сообщение о том, что Гвин Барри отказался от услуг своих агентов Харли, Декстера и Филдинга и передоверил свои дела Гэл Апланальп.

– Она уже проделала огромную работу по продвижению моего нового романа.

– Но ты ведь его еще не закончил.

– Да, но теперь они предпочитают начинать заранее. Это целая кампания. На войне как на войне. Хотят охватить весь мир.

– Возьмем еще выпить.

– Так с кем ты сейчас работаешь? Как у тебя дела с агентами?

– Давай еще выпьем, – сказал Ричард, чьи дела с агентами обстояли примерно так. Начинал он под крылышком Харли, Декстера и Филдинга, которые подписали с ним контракт, когда Ричарду было двадцать пять, еще до «Преднамеренности», обратив внимание на его броские язвительные обзоры новой поэзии и прозы. Ричард работал с Харли, Декстером и Филдингом, когда вышли два его первых романа, но потом, когда его третий роман отвергли все издательства страны, включая «Джона Бернарда Флаэрти Данбара ЛТД», «Фокус‑покус букс» и «Сдох пресс», он их уволил. Тогда Ричард вверил свои таланты Дермотту, Дженкинсу и Уайетту, которые уволили его самого, после того как его четвертый роман постигла судьба третьего. Далее Ричард решил действовать самостоятельно, и сам вел переговоры по поводу своего пятого романа, иными словами, сам делал ксерокопии, упаковывал и рассылал их, причем в таком количестве, что в конце концов почувствовал себя издателем или печатником, выпускающим самиздат в свободной стране. Пока что у него не было никаких планов относительно своего шестого романа – «Без названия». А планы ему были нужны. Позарез нужны.

– У меня нет агента, – сказал он.

– Знаешь, Гэл – твоя большая поклонница.

– Ты хочешь сказать, что у нее остались приятные воспоминания обо мне? Или что ей нравятся мои вещи?

– И то и другое. Ей нравятся твои вещи.

В игре остался один красный шар. Таким образом, на столе было восемь шаров: черный, коричневый, розовый, синий, зеленый, желтый, одинокий красный и, разумеется, белый. И Ричард, и Гвин играли слабо, так что утверждать, что Ричард играл лучше Гвина, значило бы вводить читателя в заблуждение. Однако Ричард всегда выигрывал. Он понимал, что в этом деле, как и в парочке других, есть начало, середина и конец. И сейчас он понял, что настало время эндшпиля. Но именно в эндшпиле Гвину порой удавалось блеснуть: сказывалась его кельтская осмотрительность, его лисья изворотливость. Теперь держи ухо востро.

– Она просила передать, что собирается тебе позвонить.

– Авторы у нее, однако, не очень‑то, верно? – произнес Ричард и почувствовал, что заливается краской и почти теряет сознание. Он наклонился над столиком с напитками, лицо его было розовее розового, краснее красного. – Да и что она издает – биографии рок‑звезд да поваренные книги?..

– Она хочет перейти на новую ступень. Более литературную. Среди ее клиентов очень немного романистов.

– Да, и все они прославились в какой‑нибудь другой области. Знаменитые альпинисты. Комики. Ведущие теленовостей.

Да уж. Ричард читал, что один телеведущий знаменит не только тем, что он телеведущий и романист. Теперь он прославился еще и тем, что как‑то ночью его зверски избили в одном дворе на Кенсингтон‑Хай‑стрит.

– И политики, – добавил Ричард.

– Думаю, это правильный шаг. Гэл ради меня горы свернет. Потому что иметь меня в списке своих клиентов – престижно.

– Потому что ты… – начал было Ричард, но потом остановился. – Разумеется, ты просто не знаешь, что значит престижный. Или значило. Ложный. Вспомни слово престидижитатор, что значит – фокусник, мистификатор.

– Когда ты последний раз видел Гэл? Она была симпатичной девчонкой, но теперь она… она просто… Она просто…

Ричард без капли жалости наблюдал за тем, как мысль Гвина плутает в потемках, безуспешно пытаясь подыскать слова, чтобы выразить то, что Гвин хотел сказать. А он предположительно хотел сказать (Ричард слышал об этом от других и верил этому), что Гэл Апланальп стала беспощадно красивой. Гвин стоял, то пожимая плечами, то хмурясь – он был расстроен тем, что не может выразить словами свою мысль. Он боялся, что может показаться грубым и бестактным по отношению к Гэл или к другим, менее одаренным физически. И так далее.

– Говорят, ей очень повезло с наружностью, – сказал Ричард. – Постой. И ты ведь тоже еще кое‑чем знаменит.

– Я? Чем же?

– Ты счастлив в браке. Влюбленный в жену муж.

– А, это…

Гвину удалось‑таки загнать черный шар в лузу, но это уже ни на что не влияло, и Ричард отнесся к этому снисходительно – он одержал победу со счетом 3:1. Когда они шли к выходу с узкими футлярами для киев в руках, немного похожие на музыкантов или палачей, они прошли через спортзал, в котором, кстати, шесть лет назад Стив Кузенс давал уроки каратэ юношам из спортклуба Уэст‑Тен. Но работал он здесь недолго, потому что все родители наперебой стали жаловаться и потому что Стив так и не научился уснащать свою речь всей этой философской дребеденью о самоограничении, самоконтроле и пустой руке.

– Тебе никогда не приходилось встречать девушку по имени Белладонна?

– Кажется, нет, – ответил Гвин. – Иначе я бы запомнил. Такое имя.

– Мало ли. Люди только и делают, что меняют имена. В наше время.

Они расстались на Лэдброук‑Гроув под мостом, по которому проходили поезда метро. Этот кусочек Лондона, принадлежавший бродягам и забулдыгам, был просто образцовым антигородом. Здесь не только тротуары, но и проезжая часть были залиты пивом (в различных его проявлениях), которое чмокало у вас под ногами, когда вы старались поскорее миновать это место. Сидящие на земле люди с обращенными к небу разбитыми физиономиями… Вид их навел Ричарда на мысль о подземной столице Преисподней – Пандемониуме – и о мятежных ангелах, низвергаемых, точно молнии, с хрустальных стен небесной цитадели и падавших один за другим в карающее пламя, в бездонный мир тьмы. А потом был призывавший их к неповиновению Совет. Больше всего Ричарду нравился Молох: «Мой приговор – открытая война». Но Ричард чувствовал, что ближе к цели был Вельзевул: интриги, месть исподтишка, соблазны и искушения, подрывающие устои Эдема.

Мой приговор – открытая война… Это слово «приговор» ему ужасно нравилось. Когда ненавидит писатель, все сводится к чему‑то очень простому. Его слово против моего.

Это все кризис. Вся эта чехарда – это все кризис среднего возраста.

Каждому отцу знаком омерзительный садик и детская площадка, где он бывает утром по воскресеньям (матери там бывают по пятницам вечером и по четвергам днем – и в другое время): горки, качели, нехитрые лесенки – пиктограмма бессмыслицы. Отцы примостились на краешках скамеек, или прогуливаются, или наклоняются и зорко смотрят – таковы их обязанности. Устало раскланиваясь при встрече, они прислушиваются к непроницаемой стене звуков детской возни: к воплям, визгу, хлопкам.

Я был там однажды туманным утром. Туман жалел, что оказался замешан в эту историю, он чувствовал себя несчастным и жалким. Как и отцам, ему некуда было больше податься. Древний и глупый, хотя теперь ему на помощь пришли новые химические добавки, туман маялся и слонялся без дела, надеясь, что никому не мешает.

Здесь я столкнулся с оборотной стороной одного общего правила: взрослые на площадку допускались только в сопровождении ребенка. Таким образом, площадка была защищена от маньяков и убийц. Ты не убийца. Твой ребенок является гарантом того, что ты не убийца.

Ко мне подошел один маленький мальчик – не мой сын – и стал делать мне знаки. Он сложил указательные пальцы в виде буквы «Т». Глухонемой мальчонка, подумал я и почувствовал, как на моем лице появляется выражение терпимости. Мой взгляд так старательно изображал терпимость, что она уже не выглядела как терпимость: просто широко открытые глаза. «Т». Может быть, глухонемой мальчик хочет сказать: «Ты»? Погодите. Вот он снова принялся что‑то изображать пальцами. Может, «О» значит «ничего»? От напряжения я весь подался вперед и сосредоточенно нахмурился, внезапно почувствовав близость откровения, как будто этот мальчик мог сказать мне что‑то, что мне действительно нужно было знать.

Ведь я знаю так мало. Ведь я так нуждаюсь в информации, откуда бы она ни была почерпнута.

– Том, – сказал мальчик. – Меня зовут Том.

Тогда я сложил свои скрюченные, вдруг ставшие чужими пальцы в «М» и «Э» и подумал: как я мог, как смел изображать из себя всеведущего мудреца, когда я ничегошеньки не знаю? Если я даже не смог прочесть имя ребенка в этом чувствующем себя неловко тумане?

Я написал эти строки пять лет назад, когда мне было столько же лет, сколько Ричарду. Уже тогда я знал, что Ричард выглядит вовсе не так плохо, как ему кажется. Пока еще нет. Если бы это на самом деле было так, то наверняка кто‑нибудь – женщина или ребенок: Джина, Деми, Энстис, Лизетта, Мариус, Марко – взял бы его за руку и отвел бы в какое‑нибудь красивое, уютное, светлое место, ласково шепча ему на ухо какие‑нибудь слова, пока он ловил бы ртом воздух. Убежденность в собственной безобразности на пороге среднего возраста – дело обычное и, возможно, даже повсеместно распространенное. Но когда Ричард смотрел в зеркало, он искал там то, чего там уже не было.

Возможно, нам было бы легче, если бы мы знали, где мы живем. Ведь, в конце концов, у каждого из нас – один и тот же адрес. Его помнит каждый ребенок. А звучит он примерно так:

Такой‑то номер дома.

Такая‑то улица.

..Такой‑то город.

…Такое‑то графство.

….Такая‑то страна.

…..Такой‑то континент.

……Такое‑то полушарие.

…….Планета Земля.

……..Большие планеты.

………Солнечная система.

……….Альфа Центавра.

………..Ветвь Ориона.

…………Млечный Путь.

………….Местное скопление.

…………..Местное суперскопление.

……………Вселенная.

…………….Эта Вселенная, включающая:

……………..Местное суперскопление.

………………Местное скопление.

……………….И так далее. В обратном порядке, вплоть до:

………………..Такая‑то улица.

…………………Такой‑то номер дома.

Возможно, нам было бы легче, если бы мы знали, куда и с какой скоростью идем.

Земля вращается вокруг своей оси со скоростью полкилометра в секунду.

Земля вращается вокруг Солнца со скоростью тридцать километров в секунду.

Солнце вращается вокруг центра Млечного Пути со скоростью триста километров в секунду.

Млечный Путь движется в направлении созвездия Девы со скоростью двести пятьдесят километров в секунду. С точки зрения астрономии все удаляется друг от друга.

Возможно, нам было бы легче, если бы мы знали, из чего мы сделаны, что поддерживает в нас жизнь и к чему мы вернемся.

Все, что находится у вас перед глазами – бумага, чернильница, эти слова и ваши глаза тоже, – были сделаны из звезд: звезд, которые взрываются, когда умирают.

Если точнее, то нас согревает, высиживает и выращивает одна стабильно работающая водородная бомба, наш желтый карлик: звезда второй стадии главной последовательности.

Когда мы умрем, наши тела в конце концов через пять миллиардов лет, примерно в 5000001995 году, вернутся туда, откуда пришли: на умирающую звезду, нашу звезду.

Возможно, нам было бы легче, если бы мы знали все это. Возможно, нам было бы легче, если бы мы все это чувствовали.

Бесспорно, Вселенная – это Высокий Стиль.

А что же мы такое?

~ ~ ~

Мы все упрямы до тупости. Первый пункт в плане Ричарда по уничтожению Гвина Барри не был задуман как решающий или хотя бы эффектный. Но с другой стороны, он доставил Ричарду кучу хлопот, потребовал серьезных финансовых вложений и довел до состояния крайнего утомления. Все эти телефонные звонки, изматывающие поездки через весь город и бесталанные схватки с упаковочной бумагой и шпагатом. Есть ли у Ричарда талант прозаика – этот вопрос пока остается открытым, но что касается упаковочной бумаги и шпагата, то здесь от него абсолютно точно нет никакого проку. Тем не менее он преисполнился решимости. Он даже на мгновение задрал подбородок в порыве бесхитростного героизма. Ноздри его раздулись. Ричард Талл решил отвезти Гвину Барри копию воскресного номера газеты «Нью‑Йорк таймс». С запиской. Только и всего.

Ему самому было совершенно очевидно…

– Папа, а ты левый?

– Да, Марко, мне хочется думать, что да.

– И ты всегда будешь левый?

Несмотря на жизненные невзгоды, которые сможет залечить только бальзам времени, Марко, несмотря на то что померк под натиском судьбы огонь сердец – все тот же наш завет: бороться и искать, найти и не сдаваться!

– А ты всегда был левым? Как ты полевел?

Ричард прикрыл глаза. Уронил ручку на стол и сказал:

– Ты хотел сказать «лысым». Пойди погуляй, Марко.

Но мальчик не уходил, по‑прежнему не сводя взгляда с отцовских волос.

– У тебя левизна мужского типа?

– Думаю, да. Что‑то в этом роде.

– А сколько тебе было лет, когда ты начал леветь?

– Иди, Марко. Иди поиграй на дороге. Я пытаюсь работать.

По этому поводу ему было все совершенно ясно… Ричард снова уселся за стол; он только что отложил «Без названия» до следующего утра, закончив истерический поток едва удерживаемой на туго натянутом поводке прозы, и теперь собирал вместе свои заметки (довольно разрозненные) к рецензии на книгу «Темный домик души. Жизнь Эдмунда Уоллера». Странное дело, но даже его карьера книжного обозревателя описывала аккуратно ниспадавшую кривую, как на графике над кроватью умирающего. Он начинал с рецензий поэзии и прозы; потом перешел только на прозу; потом на американскую прозу (это был его конек, его страсть). Что‑то пошло не так, когда он взялся за южноамериканскую прозу: потянулась нескончаемая процессия романов, на протяжении тысячи страниц цветисто повествовавших о борьбе с паразитами и разных забавах на сельских ярмарках. Потом пришел черед биографий. Потом были еще биографии. Как и большинство молодых обозревателей, Ричард был суров. Но вместо того, чтобы постепенно стать мягче, терпимее (приближаясь к зрелой беспристрастности, чтобы наконец прийти туда, где его ждал блаженный ступор при виде любого печатного текста), Ричард, напротив, стал еще суровее. Конечно, на то были личные причины, и это, в конце концов, чувствовали все. Как обозреватель он писал сильно – у него был свой неподражаемый голос и своя память. Но своим примером он только подкреплял взгляд на Критика как на Вышибалу. Похвалы Ричарда могли удостоиться лишь гении. Но главной проблемой всех присылаемых ему романов было то, что они были опубликованы. А его романы – нет… Ричард откинулся на спинку стула: он только что совершил головокружительный трюк, изловчившись измерить себе пульс, не переставая при этом кусать ногти. Его младший сын, Марко, не прошедший утренний тест Джины на состояние здоровья и пропускавший еще один день в школе, крутился возле отца, пытаясь примостить резинового тролля или гоблина на различных приблизительно горизонтальных поверхностях: на руке Ричарда, на плече Ричарда или на одной из его проплешин. С улицы из содрогающегося окна доносился яростный скрежет металла о камень, с садистской настойчивостью вгрызающегося в болезненные кальцинированные основания дома, улицы, всего города: словно бур, высверливающий канал огромного зуба.