Глава 10. Лесная дорога, почему‑то вымощенная булыжником, привела Миллера к озеру, и он понял, что заблудился

Лесная дорога, почему‑то вымощенная булыжником, привела Миллера к озеру, и он понял, что заблудился.

Моросил дождик, такой мелкий, что капли не падали на землю, а висели в воздухе, и казалось, что на землю спустилось облако. На узкой песчаной косе расположилось несколько неподвижных рыболовов, по‑средневековому страшных в своих куртках с огромными капюшонами. Вдруг мимо Миллера пробежала большая крыса и исчезла в зарослях камыша, шелест которого разносился далеко‑далеко в сыром воздухе. Сквозь затянутое тучами небо еле пробивалось блеклое осеннее солнце, и ему показалось, что он выпал из времени и пространства и теперь будет стоять на берегу так же незыблемо, как эти рыболовы.

Чтобы развеять чары, он достал сигареты. Теплый огонек зажигалки на мгновение оживил серую хмарь.

Как же ему теперь попасть в эту районную больницу? А может быть, это судьба его кружит, не хочет, чтобы он достиг цели? Нет, кажется, его странный маршрут имеет вполне естественное объяснение. Когда сотрудница отдела кадров говорила «с электрички налево», она думала, что Миллер поедет из районного центра, а он приехал из Петербурга. Нужно вернуться на станцию и пойти в противоположном направлении, только и всего.

Проблема трудоустройства оказалась намного более серьезной, чем он думал вначале. Он‑то считал, что сможет украсить собой любое медицинское учреждение, но, похоже, никто другой этого мнения не разделял.

Может быть, это постарался Борис Владиславович, разочарованный тем, что Миллер уходит с кафедры и над ним нельзя будет больше глумиться, а может быть, в клиниках, куда он обращался, хватало своих гениев, но везде его ждал вежливый, хорошо аргументированный отказ.

Он использовал все протекции, составленные Криворучко и Колдуновым, потом, переломив гордость, ездил по коллегам самостоятельно, но ответы везде были стандартными: к сожалению, свободных ставок нет, обращайтесь не раньше чем через месяц.

Первую неделю было еще ничего, но потом им стала овладевать паника. Неужели в этом огромном городе он никому не нужен? Неужели никому не интересны его знания и способности? И что же, черт побери, ему делать?

Обратиться к Розенбергу? Миллер знал, что друг не даст ему пропасть, сразу выделит ставку в своей клинике. Но он понимал также, что это будет благотворительностью чистой воды. В качестве постоянного сотрудника он Яше не нужен. Поэтому он и не рассказывал ему, что находится в поисках работы.

У Дмитрия Дмитриевича были небольшие накопления, на которые можно было прожить несколько месяцев, особенно не нуждаясь, но образ жизни свободного художника убивал его. Не просыпаться по будильнику, не мчаться сломя голову на службу… Теперь нужно было думать не о том, как успеть все запланированные на день дела, а о том, чем бы себя занять.

За годы напряженной работы Миллер так привык к физической и умственной усталости по вечерам, что теперь, не испытывая ее, он переживал настоящие ломки. Хуже всего было то, что они сопровождались бессонницей…

После месяца безработной жизни он уже готов был сойти с ума. Он, конечно, не сидел сложа руки, ездил в онкодиспансеры и поликлиники, рассказывал тамошним врачам о современных возможностях хирургии в лечении злокачественных опухолей. Сделал несколько операций совместно с Колдуновым. Один больной с метастазом в головной мозг занимал важную должность в ГУЗЛе, и Миллер возлагал на эту операцию большие надежды. Но, очухавшись после операции, пациент сделал вид, что не понимает его намеков. «Наверное, ты повредил у него в мозгу центр благодарности», – предположил Колдунов.

Беда была в том, что все эти занятия казались Миллеру более подходящими для пенсионера, чем для здорового и сильного мужчины.

Он даже позвонил сестре во Владивосток – вдруг там найдется для него хорошая работа? А чем плохо? Будет жить рядом с родным человеком, нянчить племянника… Да и цены на жилье во Владивостоке, наверное, пониже, чем в Питере, – возможно, за две комнаты здесь он сможет приобрести отдельную квартиру там.

Ольга обещала все разузнать, а взамен продиктовала брату размеры и попросила купить ей одежду в магазине для беременных. «Я же знаю, какой у тебя отличный вкус», – сказала она.

На эту одежду ушли его последние сбережения. Но он понимал: надо не экономить, а срочно устраиваться на службу.

Миллер пил кофе у себя дома и размышлял о превратностях судьбы – как быстро она из преуспевающего профессора сделала жалкого неудачника. Что будет с ним дальше? Душа и тело отвыкнут трудиться, он начнет просыпаться в двенадцать, смотреть телевизор по нескольку часов в день, потом перестанет бриться… А потом от тоски и одиночества начнет выпивать… Он представил себя, грязного и тощего, собирающего пустые бутылки возле скамеек в парке, и энергично плюнул.

Ох, не зря Криворучко жестко одергивал молодых врачей, когда они начинали презрительно говорить о бомжах и прочих маргиналах, поступающих в клинику! «Пока вы живы, – говорил Валериан Павлович, – у вас всегда есть шанс достичь такого же состояния. Опуститься, дети мои, можно очень быстро!»

Черт побери, нужно срочно выходить из штопора!

Тут в дверь позвонили, и, легок на помине, в комнате появился Криворучко.

– Послушай, а ты в курсе, какое положение дел на местах? – возбужденно заговорил он, выскальзывая из дубленки.

Миллер принял у него легкую, но теплую куртку – подарок внучки‑челночницы, отряхнул ее от уличной грязи и аккуратно повесил на плечики.

Валериан Павлович оглядел унылую холостяцкую обстановку, привычно пробормотал, что Миллеру пора жениться, и уселся в кресло.

– Короче, Дима, у меня тут дача недалеко, и рядом центральная районная больница. Так представь себе, в ней нет нейрохирурга. Ни одного! Вообще во всем огромном районе нет нейрохирурга.

Миллер недоверчиво хмыкнул:

– Да ладно! Плановые случаи, согласен, можно в город отправлять, а срочные как же?

– Травматологи оперируют. То есть невропатолог смотрит, уточняет локализацию гематомы, помечает, как я понимаю, место крестиком, а травматологи делают в указанной точке трепанацию черепа и выпускают гематому. Я, когда узнал, чуть со смеху не помер!

– Да уж, смешно. С другой стороны, если опыт есть, они, может, не хуже нашего справляются. Великое ли дело – гематому выпустить? Основная сложность – как бы с диагнозом не промахнуться и с операцией не опоздать.

– Да не над ними я смеялся, а над нами с тобой! Мы, как идиоты, пыжились, изобретали новые операции, мусолили каждый клинический случай на десяти консилиумах, даже не начинали консультировать больного без данных ядерно‑магнитного резонанса и не подозревали, что в пятидесяти километрах от нас – полное средневековье. Я сам случайно об этом узнал, зашел к ним давление померить, у меня на даче тонометра нет, разговорился и обалдел. Утром первым делом позвонил их главному врачу, говорю – а у меня как раз лучший нейрохирург мира и окрестностей без работы мается. Главврач на радостях чуть телефон не проглотил. У меня, говорит, врачей вообще почти нету, хоть нейрохирургов, хоть каких. Завтра ждет тебя на беседу. Слушай, как все‑таки странно: стоит чуть‑чуть отъехать от города, и концентрация врачей на квадратный метр резко падает.

– Вы хотите, чтобы я пошел работать в районную больницу? – уточнил Миллер.

– А что, у тебя есть другие варианты? – прозвучало из недр кресла.

Да уж, врач ЦРБ – совсем не то, что ведущий нейрохирург в городской клинике… Миллеру не хотелось заживо хоронить себя в глуши, но Криворучко назидательно изрек: «Когда не знаешь, куда идти, иди туда, где ты нужен, а не туда, где тебя примут из милости. Не знаю, что там за учреждение, но одно могу сказать точно – там в тебе нуждаются. И что за снобизм, в конце концов? Или ты считаешь себя слишком великим для того, чтобы лечить сельских жителей?»

Вот он и метался по родным просторам в поисках районной больнички. Вернулся к станции, огляделся и после десятиминутной прогулки по сосновому бору вышел к старинным корпусам. Разыскивая среди них административный корпус, Миллер увидел пруд со старыми ивами, купающими серебристые ветви в затянутой ряской воде.

Ему показалось, что он попал в сказку, в таинственный и призрачный мир…

– У нас нет ставки нейрохирурга, – с порога обрадовал его главврач, энергичный крупный мужчина лет пятидесяти с коротким, словно обрубленным, носом и тяжелой челюстью неандертальца.

«Здравствуйте! – подумал Миллер. – Стоило вызывать меня сюда, чтобы отказать от места. Что‑то уж чересчур вежливо».

– Отделения нейрохирургии нет, значит, и ставки нет, – продолжал главный. – А общим хирургом с удовольствием вас возьму, хоть завтра на работу выходите.

– Меня? Общим? Но я всегда занимался только нервной системой!

– Дмитрий Дмитриевич, в интернатуре вы учились? В институте общую хирургию проходили? Да ё‑моё, Валериан Павлович мне рассказывал, какие вы операции делаете, неужели аппендицит не удалите? Руки вспомнят!

– А голова?

– Тем более. Правда, идите к нам. У нас интересно. Зарплата, конечно, невелика… Сертификат по общей хирургии у вас наверняка есть, без него вообще нельзя врачебной практикой заниматься. Вот и давайте.

«А почему бы и нет?» – вяло подумал Миллер.

Предложение казалось настолько абсурдным, что он решил – надо попробовать.

За выходные он, ежеминутно покрываясь холодным потом, изучил учебник по общей хирургии. Настроение им владело самое паническое. «Я не распознаю симптомов раздражения брюшины! Не найду в ране червеобразный отросток! Опозорюсь! Убью пациента: пытаясь удалить желчный пузырь, перережу общий желчный проток и воротную вену!»

А уж о грыжах нечего и говорить! Миллер весьма смутно представлял строение брюшной стенки, и картинки, показывающие, что с чем надо сшивать для ликвидации грыжевого кольца, скорее запутывали, чем проясняли ситуацию.

В ужасе он позвонил Колдунову, чтобы поделиться своими страхами.

– Правильно, так и должно быть, – спокойно сказал тот. – Все молодые врачи через это проходят. Я сам лет пять после института на операциях ежеминутно готов был описаться от страха. А ты просто миновал эту стадию, как чрезвычайно одаренный вундеркинд. Ну а потом тебя Криворучко подстраховывал, тоже фактор важный. Так что ты из хирургического детства сразу шагнул в хирургическую зрелость, минуя молодость. А вот теперь она тебя настигла.

Ничуть не успокоенный, Миллер вышел на работу. Коллектив врачей состоял почти сплошь из крепких мужиков средних лет, все медсестры были пожилыми. Миллер жадно оглядывался, надеясь встретить девушку своей мечты, ведь с Таней было покончено раз и навсегда, но самая молодая из сестер давно справила сорокалетие.

Впрочем, узнав, что остается дежурить по больнице совершенно один, Миллер напрочь забыл о свадебных планах.

Он, наивный городской житель, был убежден, что в стационаре на тысячу коек дежурит не один хирург, а целая бригада. Так было во всех учреждениях, где ему приходилось работать, и он даже не подозревал, что где‑то бывает иначе.

Он рассчитывал набраться опыта экстренной хирургии в составе бригады и только потом, месяцев через шесть, претендовать на место ответственного хирурга, право на которое ему давала высшая категория.

Теперь, когда все пути к отступлению были отрезаны, выяснилось, что эта бригада существует только в его воображении. Миллер оказался единственным дежурным хирургом, что означало: он же и ответственный хирург, он же и старший смены, а все другие дежурные специалисты – травматолог, терапевт и гинеколог – находятся у него в подчинении.

– Если будете оперировать, – беспечно сказал заведующий хирургией, пожилой мужчина с манерами отставного военного, – берите в ассистенты травматолога или гинеколога, кто из них посвободнее будет. Ну, ни пуха ни пера!

С этим напутствием завхирургией надел куртку и, помахивая старомодным дипломатом с могучими серебристыми замками, отбыл домой, оставив Миллера с незажженной сигаретой в зубах.

Прикурить он догадался только минут через десять.

* * *

«Ладно, может, и обойдется… Господи, пусть сегодня ни у кого не заболит живот! Ведь такое бывает. А до следующего дежурства я присмотрюсь, как они тут оперируют, и уже буду в теме. Совсем не обязательно сегодня все заболеют. Если Господь невзлюбил лично меня, это еще не значит, что он не любит жителей данного района и желает им смерти под ножом некомпетентного хирурга!

Господи, услышь мои молитвы и оставь меня сегодня без пациентов! Только сегодня! Пожалуйста, Господи!»

Помолившись таким образом, Миллер немного повеселел и решил подкрепиться принесенным с пищеблока обедом. Рассольник и ленивые голубцы оказались вполне съедобными, настроение несчастного профессора улучшилось, но, когда он уже почти спокойно допивал компот из сухофруктов, зазвонил телефон.

– Аппендицит, – сказала сестра приемного.

На подгибающихся ногах Миллер отправился туда.

Там его ожидал еще один страшный удар – пациент оказался ребенком!

– А почему сюда? – спросил он у сестры. – В детскую больницу же надо.

Сестра покосилась на него с сомнением.

– В Питер, что ли?

И Миллеру открылась ужасная реальность – в районе нет детской больницы, все дети тоже лечатся здесь!

Наплевав на гордость, он признался сестре, что никогда не имел дела с детьми. «Может быть, вызовем более опытного хирурга?» Пожав плечами, та достала потрепанную тетрадь в клеенчатой обложке и принялась названивать докторам. Никто не отвечал.

– Теперь вряд ли кого‑нибудь разыщешь, – обрадовала она Миллера. – У всех свои дела. Да вы не бойтесь, сейчас я педиатра вызову. Вы пока идите, смотрите, может, там и нет ничего.

«Еще бы объяснила, как мне понять, есть там что или нет!» – зло подумал он. С острой хирургической патологией он имел дело только в институте и в интернатуре. Но и тогда администрация разрешала ему дежурить в нейрохирургии взамен обязательных дежурств на общей хирургии. «Зря!» – запоздало понял Миллер. К тому же все связанное с детскими болезнями в Первом медицинском в отличие от педиатрического института преподавали довольно поверхностно. Никогда в жизни Миллер не осматривал больного ребенка.

Плюнуть на репутацию, на работу (в конце концов, главврач сам виноват, что не рассказал ему обо всем заранее), вызвать сантранспорт и отправить ребенка в Питер!

– Никто вам не позволит машину на три часа выключать из работы! – строго сказала сестра. – А если через десять минут еще ребенок поступит, вы его на второй машине в город отправите? Тогда третьего ребенка точно самому оперировать придется, больше машин у нас нет! Идите уже, Дмитрий Дмитриевич!

«Я не Дмитрий, я Лжедмитрий!» Миллер тяжело вздохнул, перелистал пустую историю болезни, изучил анализы. Больше благовидных предлогов тянуть время не было.

– Я пошел, – трагически прошептал он и пошел.

Мальчику было девять лет, весь его живот помещался под миллеровской ладонью.

Мать ребенка, девчонка лет двадцати, как со страху показалось профессору, заранее смотрела на него с полным доверием и восхищением. Миллеру стало ужасно стыдно за свой уверенный и представительный вид.

«Самозванец чертов!» – мысленно выругал он себя и осторожно погладил мальчика по животу. Нужно было чем‑то заняться до прихода педиатра, вердикту которого Миллер решил полностью довериться.

– Что, доктор? – спросила девчонка, явно замирая от страха.

Он собрал остатки мужества и степенно произнес:

– Подождите, мамочка. – Потом подмигнул ребенку и фальшиво‑бодрым голосом попросил: – Ну покажи, где у тебя болит.

Палец ребенка уверенно ткнул в точку Мак‑Бурнея – типичную точку болей при аппендиците, Миллер выяснил это в учебнике не далее как вчера. Чтобы потянуть время, он дотошно расспросил ребенка и мать о симптомах и лишь затем приступил к осмотру.

Мягко пропальпировав живот, Дмитрий Дмитриевич уловил, да, определенно уловил напряжение мышц брюшной стенки в зоне аппендикса. Что ж, настало время проверить симптомы раздражения брюшины, все по списку из руководства по неотложной хирургии.

Аккуратно, медленно он надавил на живот мальчика и резко отнял руку. Ребенок ойкнул.

– Больнее, когда нажимаю или когда отпускаю?

– Когда отпускаете.

На всякий случай Миллер проверил остальные симптомы, но диагноз был очевиден.

– Аппендицит! – заявил он педиатру с оттенком гордости и страшно удивился, когда та, вместо того чтобы похвалить его за точный диагноз, нехорошо выругалась и спросила, какого черта Миллер дергает ее, если ему и так все ясно.

Увы, радость по поводу правильного диагноза быстро сменилась ужасом перед предстоящей операцией.

Мальчик едва занимал половину операционного стола. От этого зрелища профессору захотелось убежать подальше и больше никогда не возвращаться в кошмарную больницу.

Он сам обзвонил всех хирургов по второму кругу, но опять ни один не отозвался.

Была еще надежда, что травматолог окажется опытным ассистентом, но он еле справлялся с напором раненых, избитых и укушенных. «Давай сам!» – крикнул он Миллеру через головы пациентов. Позвонили в роддом, но гинеколог принимал роды и бросить женщину не мог. Зато порадовал, что, если через пару часов дело не наладится, пусть Миллер готовится помогать ему на кесаревом сечении.

– Не волнуйтесь, доктор, – улыбнулась операционная сестра, накидывая ему халат. – Сначала кожу, потом апоневроз, потом мышцы тупо раздвигаем, вскрываем брюшину и начинайте искать отросток. Главное – начать!

– А потом плакать да кончать! – буркнул Миллер и завязал рукава халата. Скорее бы уж закрыть ребенка стерильным бельем, чтобы не видеть, какой он маленький.

Сестра почему‑то напомнила ему Таню, хоть была женщиной совсем другого склада – высокая, костлявая, со спортивной осанкой. «Ах, Таня, Таня, почему я никак не могу тебя забыть, думаю о тебе по поводу и без, даже когда нельзя отвлекаться, когда от меня зависит человеческая жизнь, больше того, жизнь ребенка. Пусть ты не такая безупречная и чистая, я все равно люблю тебя. Оказывается, человека любят не за то, что он хороший или плохой, а потому, что не могут дышать без него…»

Они с сестрой развернули стерильную простыню на воздухе и, следя за тем, чтобы ничего не коснуться, укрыли ноги ребенка. Второй такой же простыней закрыли верхнюю половину тела, так что видимым оставалось только место предполагаемого разреза.

«Вот и все», – обреченно подумал профессор, получив в руки скальпель.

– С Богом, – улыбнулась сестра.

Миллер одним движением рассек кожу и сразу перестал психовать. Будто в мозгу заработал диапроектор, так четко всплыли в сознании картинки из учебника. А главное, они прекрасно ложились на то, что он видел в ране. Добравшись до брюшины, он, как подсказала сестра, подтянул ее, рассек и взял на зажимы вместе с салфетками, чтобы изолировать рану от кожи. Отростка, разумеется, в ране не оказалось, но Миллер, столь успешно исполнив оперативный доступ, не унывал.

– Палец – лучший инструмент, – заявил он и погрузил указательный палец в рану. Нащупал плотный тяж и мягко вытянул его наружу. Аппендикс! Найди он горшочек с золотом, Миллер не радовался бы больше, чем сейчас.

Остался сущий пустяк – удалить аппендикс и погрузить культю отростка, что он и проделал под восхищенное цоканье сестры.

А уж ушивать раны аккуратно и красиво лучше его умел, наверное, только Колдунов.

Закончив операцию, Дмитрий Дмитриевич переоделся и на трясущихся ногах вышел на крыльцо покурить. Он был счастлив от того, что выполнил рутинную, студенческую операцию! Господи, он не радовался так, когда первым в стране удалил три позвонка с комплексной пластикой позвоночника и больной выжил. Кажется, даже после своей первой самостоятельной трепанации он не испытывал такого восторга. Правда, прошло уже шестнадцать лет, и он многое забыл…

Глубоко вздохнув, он вытащил мобильный и позвонил Криворучко:

– Валериан Павлович, помните, вы говорили, что человек должен постоянно развиваться? Вот я и развиваюсь, только не вверх, а вширь.

И дело пошло! Холециститы, перфоративные язвы желудка, ножевые ранения – эти жуткие диагнозы больше не повергали Миллера в шок.

Конечно, он мандражировал при осмотре каждого больного, опасаясь пропустить серьезную патологию, и волновался перед операцией, норовя забежать в ординаторскую и наскоро перелистать руководство перед каждым вмешательством, но паники больше не было.

А уж нейрохирургию Дмитрий Дмитриевич развернул во всем блеске! Он зашел в поликлинику, благо она располагалась через дорогу от хирургического корпуса, и попросил направлять к нему пациентов с заболеваниями нервной системы. Если же назревала срочная трепанация, он не ленился приезжать из дому – когда успевал, то на электричке, а когда нет, за ним высылали «скорую помощь». Пациентов оказалось неожиданно много, а тут еще Криворучко постарался – направлял городских больных, буквально вытаскивая их из‑под ножа Максимова. Городские платили за госпитализацию в больничную кассу, так что администрация вскоре поняла, насколько ценным приобретением оказался профессор Миллер.

Поглощенный освоением неотложной хирургии, он быстро стал своим в дружном коллективе сотрудников больницы, и никто из них не обзывал его фашистом. Наоборот, он снискал репутацию милого, отзывчивого и доброжелательного человека.

«Может быть, потому, что тут я не стараюсь всеми силами поддерживать имидж гения и великого хирурга – вершителя судеб? – думал он, наворачивая добрую порцию рисовой каши, которую ему принесли из буфета. – Нет, это потому, что я Таню люблю…»

В больнице царила патриархальная, несовременная атмосфера. Будто люди, проходя через ворота больничного городка, проваливались в дыру времени и попадали в девятнадцатый век, в земскую больницу, где врачи почитались, как священники среди верующих, а пациенты были людьми, нуждающимися в помощи, но отнюдь не средством обогащения.

Тут работали честные и трудолюбивые врачи, настоящие подвижники. Возможно, главным фактором, удерживающим коллектив в таком высоком нравственном градусе, была маленькая зарплата – стяжатели здесь просто не приживались.

А для Миллера главным источником финансирования теперь стал Колдунов. Розенберг, при всех своих достоинствах и любви к другу, был очень самостоятельным, самолюбивым хирургом. Однажды переняв у Миллера навыки работы с нервами, он решил, что более не нуждается в советчиках. Впрочем, Дмитрию Дмитриевичу тоже не слишком нравилась роль ассистента. Если бы Розенберг узнал, что его друг падает в финансовую пропасть, он звал бы его на каждую операцию, но только из желания помочь, а не потому, что нуждался в советах.

Зато Миллер научился бесплатно ездить в электричке. Если в вагоне появлялся контролер, надо было дать ему двадцать рублей и спокойно ехать дальше – все равно выходило в два раза дешевле, чем если бы он покупал билет в кассе. После каждого дежурства буфетчица торжественно вручала ему буханку хлеба и сто пятьдесят граммов сливочного масла, и почему‑то это скромное подношение было милее Дмитрию Дмитриевичу, чем самый пухлый конверт, когда‑либо сунутый в карман его халата. Опять‑таки восемь – десять суток в месяц профессор пребывал на казенных харчах.

А радость от того, что ты вернул к жизни человека, разве не стоила она всех денег на свете? Как счастлив был Миллер, когда выписывал своего первого пациента! Он смотрел на мальчика с такой гордостью, словно сам произвел его на свет.

После работы он полюбил спускаться к пруду, теперь эти прогулки заменяли ему сидение на ржавом баркасе в Петергофе. Глядя на тусклую зимнюю воду, которая никак не хотела замерзать, он думал о Тане. Как она, счастлива ли, здорова?

От Чеснокова Дмитрий Дмитриевич знал, что она ушла из клиники. Ему очень хотелось позвонить ей, но он боялся, что Максимов или возьмет трубку, или проверит память Таниного мобильного и засечет его номер. Тогда неприятности ей гарантированы.

Теперь он даже не знает, где ее искать… А видеть ее хотелось почти невыносимо.

«Какой я идиот, что считал Таню такой же грязной и лживой, как сам Борис. Как я мог думать о ней плохое? – укорял он себя. – То, что она не развелась с ним, говорит не о распущенности, а, наоборот, о женской стойкости. Она держит свое обещание быть с ним и в горе, и в радости, пусть даже данное в неразумном возрасте. Тем более я не знаю, может быть, она верующая и у них венчанный брак».

И ему было так жгуче стыдно, словно он на самом деле оскорбил Таню…

Прошла необычно теплая зима, без снегов и морозов, и от этого казалось, что, застряв в конце ноября, время стоит на месте. Но вдруг деревья вокруг пруда подернулись нежным зеленым пухом, в лесу среди мха и пожухлой травы появились белые цветы, и Миллер понял, что скоро лето.