Глава 5. Миллер так боялся встречи с Таней, что даже не хотел выздоравливать

Миллер так боялся встречи с Таней, что даже не хотел выздоравливать. Это была не просто неловкость человека, позволившего себе бестактность – нет, его терзал настоящий страх. Ужас перед болью, которую он испытает, увидев ее, такую любимую и такую недостижимую.

Выздоровев, он решил отсрочить этот момент. Проассистировал Розенбергу на сложной, очень интересной операции, взял за свой счет две недели отпуска и полетел к сестре.

С тех пор как Ольга вышла замуж и уехала на Дальний Восток, прошло уже шесть лет, за которые им не довелось ни разу увидеться. Миллер не скучал по ней, для его душевного спокойствия достаточно было знать, что у нее все в порядке. Ему и в голову не приходило нестись на другой конец страны только для того, чтобы обнять сестру. Но сейчас, потерпев крах своих надежд, он, видимо, инстинктивно потянулся к единственному родному человеку на земле.

За последнее время в Ольгиной жизни произошли большие перемены. Она выходила замуж за военного, с комнатой в офицерском общежитии, но два года назад Всеволод ушел в бизнес, преуспел и обзавелся собственной квартирой. Ольга окончила заочное отделение пединститута, а теперь вот ждала ребенка.

Всеволод встретил его в аэропорту, привез домой, но сам к обеду не остался – извинившись, уехал по делам.

Пообедав, брат с сестрой устроились пить чай в большой кухне, оборудованной по последнему слову евро‑стандарта. Отделку квартиры закончили недавно, и теперь она, с натяжными потолками, шелковистыми обоями, дорогой мебелью и сверкающей сантехникой, была похожа на гостиничный номер. Пройдя по комнатам, Миллер с удивлением обнаружил на стене в гостиной свою увеличенную фотографию.

– Какой ты молодец, что приехал! – в который раз повторила сестра, наполняя его чашку. – Я уже сама думала лететь к тебе, пока маленький срок. А то, думаю, родится ребеночек, и я тебя еще лет пять не увижу. С маленьким ведь так трудно выбраться.

– Да уж, занесло тебя на край света…

Сестра поднялась и прижалась к нему, легонько целуя в макушку. После мамы его никто так не обнимал. Он и сам не любил лишних физических контактов: сторонился людей, имеющих привычку приобнимать собеседника, да и женщин быстро отучал лезть к нему с нежностями. Но сейчас ему было очень приятно…

Он осторожно привалился к теплому Олиному боку и положил руку ей на живот:

– Толкается уже?

– Знаешь, да! По срокам до первого шевеления еще далеко, но я чувствую малыша. Будто у меня там рыбка бьется, что ли.

– Оль, а почему вы так долго детей не заводили? Ждали, когда с жильем вопрос решится?

Она грустно помотала головой:

– Не получалось. Я себя даже предательницей чувствовала.

– Ты о чем? Не понимаю.

– У нас все девчонки в общежитии рожали. Комната шкафом перегорожена, в ней две семьи с младенцами – обычное дело. Заходишь в душевую, а там из кабинок только попы торчат – все пеленки стирают. Коляска одна на несколько семей – не только потому, что денег нет, но и потому, что ставить негде. Детские вещи циркулируют по общаге. После первого отдают, а ко второму комбинезончики, одеяльца и кроватки обратно возвращаются. Я тоже всего этого хотела, Дим. Но не получалось. А теперь, когда трудности позади, бац…

Миллер засмеялся.

– Думаю, ты честно заслужила право растить своего ребенка в благоустроенной квартире. Намыкалась уже по гарнизонам.

– Да не мыкалась я! Дим, это была не жизнь, а сплошное веселье! Нам все было смешно. И гнилые макароны, и хозяйственное мыло…

Осторожно посадив сестру на стул, Миллер посмотрел на нее с удивлением:

– Что веселого в хозяйственном мыле?

– Чтобы им стирать, мы сначала сушили его на батарее, а потом терли на мелкой терке. А чтобы не вдыхать этот порошок, надевали на голову полиэтиленовый пакет.

Дмитрий Дмитриевич пожал плечами. Однако в свое время этот способ так развеселил Олю, что она и сейчас не удержалась от смеха:

– А один раз Севке весь паек выдали горчичным порошком. Так я по общаге собрала майонезные банки, приготовила горчицу и продавала у вокзала. Классно было! А селедка в банках, знаешь, железных, плоских, здоровенных таких. Нас как отоварят, мы потом всей общагой ими в коридоре в дискобола играем. Ты не представляешь, сколько блюд я умею из этой селедки готовить! Например, если взять две селедочки, пачку плавленого сыра и две сырые морковки и провернуть через мясорубку, получается суперский паштет. Да, сейчас у нас и квартира есть, и деньги, но, знаешь, это благополучие не принесло бы мне столько радости, если бы не нищие годы в общежитии. Мне есть с чем сравнивать.

– Да, – кивнул Миллер. – За все в жизни приходится платить, так уж лучше стопроцентная предоплата, правда?

Рассмеявшись, Оля снова включила чайник.

– Ужинать еще не хочешь?

– Да мы же только что пообедали!

– Чем бы таким тебя угостить? – спросила она, изучая глубины холодильника. – Дим, а ты не сердишься на меня?

– За что?

– Если честно, я боялась с тобой встречаться. – Оля отошла от холодильника и снова села за стол. – Мне так стыдно, Дима. Просто не знаю, как смотреть тебе в глаза.

– Да почему?

– Ты думаешь, я не понимаю, какой я была противной девицей? Грубила тебе, по дому никогда не помогала… И вообще считала тебя самым главным врагом. Человеком, который не дает мне жить так, как я хочу, исключительно из‑за самодурства.

Он хмыкнул и вышел на балкон покурить. Дом стоял почти на самом берегу бухты, и с балкона открывался великолепный вид на океан. У Миллера перехватило дыхание. Он стоял, смотрел и не мог поверить, что находится на кромке материка, на краю огромного водного пространства.

– Да нормальная ты была девчонка, – сказал он, выбросив окурок. – Переходный возраст, дело известное. Я никогда не сердился на тебя. Знал, что ты перебесишься и станешь хорошим человеком.

Оля поежилась.

– Что – переходный возраст? Ты тоже был подростком, когда все случилось.

Они вернулись на кухню. Как ему нравилось просто быть с ней рядом! Молча смотреть на родное лицо, так похожее на его собственное, и не тратить время на бессмысленные разговоры. Тепло ее рук говорило ему гораздо больше, чем любые слова, но женщины так уж устроены, что любят рассуждать о чувствах.

– В шестнадцать лет я был точно таким же, как ты, просто жизненные обстоятельства заставили меня скрывать свои эмоции, – сказал он после недолгого раздумья. – Вот и результат – загнанные в угол, демоны до сих пор сидят в моей душе. А ты могла выплескивать чувства. И слава Богу!

– Прости меня, Дима…

– Вот заладила! Раз и навсегда запомни, ты ни в чем не виновата передо мной. И вот еще что. Ты говоришь, что считала меня врагом. Наверное, ты имела на это право. Из‑за бытовых забот у меня недоставало сил тебя любить. Я просто исполнял свой долг по отношению к тебе.

– Дим, этого вполне достаточно.

Она снова обняла его, и Миллер почувствовал, как на макушку упала теплая капля.

– Не плачь. Если бы я тогда любил тебя по‑настоящему, ты тоже была бы добрее ко мне. Да вот и сейчас… Если бы я не влюбился, наверное, не заскучал бы по тебе так сильно.

Слезы моментально высохли:

– Ты влюбился? Ну‑ка, ну‑ка…

Сестра уселась напротив и подперла щеки кулачками, приготовившись выслушать душераздирающую love story.

– Нечего рассказывать. Она замужем. Так что любовь придется вытравить, как тараканов.

– Как многолетняя обитательница общаги, авторитетно заявляю, что тараканов вытравить невозможно. Это утопия. Видно, не по‑детски тебя скрутило, раз ты сбежал на другой конец страны.

Миллер грустно кивнул.

– Знаешь, говорят, жена не стена. То есть муж, – опустив глаза, сказала Ольга.

– И кто я тогда буду? Жалкий пес, которому время от времени кидают косточку с хозяйского стола? Нет уж, любовниками мы не станем. Так мы сможем сохранить уважение друг к другу. Знаешь, пока ты не нарушил принципы морали, они кажутся глупыми и косными. Но переступив через них, понимаешь, что на самом деле это предостережения, призванные сохранить твой душевный покой. Отношения, замешенные на лжи и стыде, обречены. Я говорю прописные истины?

Не поднимая глаз, Оля водила черенком вилки по скатерти.

– За годы жизни с тобой у меня чуть голова от твоих прописных истин не лопнула.

– А я думал, она у тебя бронированная. По‑моему, от нее все со звоном отскакивало. Ну что же ты? – Он поспешил взять сестру за руку, заметив, что ее глаза снова наполняются слезами. – Все у нас с тобой было нормально, по‑другому не бывает.

– Но хоть поухаживать ты можешь? Попытка не пытка. Вдруг она не любит мужа или он изменяет ей? Или уводить жену от мужа ты тоже считаешь безнравственным? Глупо. Если она несчастна в браке, все равно уйдет.

– Она производит впечатление счастливой женщины. Зачем я буду смущать ее покой? Смешно: всю жизнь я был окружен женщинами, мечтающими выйти за меня замуж, а когда захотел жениться сам, выбрал ту единственную, которая несвободна.

– Жизнь не школа гуманизма, – вздохнула сестра.

Все дни отпуска Миллер вел бездумную, почти растительную жизнь. Много спал, ел по четыре раза в день, а остальное время отдавал прогулкам с сестрой.

Они исходили почти весь город – от старых прибрежных домов до новостроек. Владивосток стоит на сопках, которые скрадывают длину пути. Иногда казалось, что до намеченной цели они доберутся за двадцать минут, а шли два часа, но их это не пугало. Ольге нужно было много ходить из‑за беременности, а ее брат с детства любил пешие прогулки – они помогали ему сосредоточиться и навести в голове порядок.

– А помнишь, как ты приезжал ко мне в санаторий? – спросила Ольга, когда они неспешно прогуливались по набережной с мороженым в руках.

– Это сразу после аварии? Да, тогда я сдал тебя в санаторий «Солнышко», чтобы ты не видела того ужаса, что у нас происходит. Я думал, ты забыла.

– Прекрасно помню. Ты приехал, взял меня сразу после тихого часа, и мы пошли на Финский залив. Сколько там было топляка!

– Какого топляка?

– Ну этих… водорослей, что ли. Такие трубочки, на солому похожи, только круглые. Весь берег был ими усеян, они так красиво лежали. Как рисунок волны. Я старалась наступать на них, чтобы хрустели. И куски снега на песке, плотные, как пемза. Я еще удивлялась, как это – снег на пляже. Мне тогда казалось, что на пляже всегда бывает лето. Довольно мрачная была прогулочка, ты молчишь, с залива ветер дует, и небо такое низкое, вот‑вот снег повалит. И тут вдруг – пони! Живой пони, до сих пор не знаю, откуда он там взялся. Я к нему побежала, стала по морде гладить, думала, ты сейчас ругаться начнешь, а ты подошел, тоже погладил его и вдруг достал из кармана бутерброды. Мне протягиваешь и говоришь: «Покорми его, только давай с ладони, а то он тебе пальцы откусит». Он у меня с ладони хлеб собрал, и такие у него были мягкие губы! До сих пор помню, мягче шелка…

Мороженое стало таять, и Оля держала его на отлете, смешно вытягивая шею и хватая губами расплывшиеся кусочки. Выглянуло солнце, серая вода в заливе засверкала, и стало понятно, почему бухта называется Золотой Рог.

Миллер попытался вспомнить, как они с сестрой кормили пони. Да, было что‑то такое: низкие корпуса санатория, неистребимый запах манной каши и бочкового кофе – эти ароматы присутствовали во всех детских учреждениях, где Миллеру приходилось бывать. На бледно‑зеленой стене – небрежно намалеванный Винни‑Пух и сестра, в вытянувшихся на коленях колготках и казенном фланелевом халатике с неотстирывающимися пятнами на груди.

– А как ты в больницу приезжал? – допытывалась она. – Когда мне аденоиды вырывали, помнишь?

– Не вырывали, а удаляли. Не помню. А тебе три года всего было, так что ты тоже вряд ли помнишь. Мама рассказала?

– Вовсе нет. Помню как сейчас. Я в коридор вышла, вдруг смотрю – дверь открывается и ты заходишь. В школьной форме и голубой водолазке. Я к тебе побежала, кричу: «Дима, Дима…» Но сестры меня мигом скрутили и обратно в палату запихнули. Оказывается, перед операцией родственники к детям не допускались. Ты мне тогда мороженое принес. Все такие надежды возлагали на это мороженое, которое дают после удаления аденоидов!.. Оно даже отчасти примиряло с операцией. А меня обманули, не дали мороженого. Наверное, оно растаяло или потерялось.

– Бедная… Хочешь, сейчас тебе еще одно куплю?

– Хочу.

«Наверное, нас потому и тянет к родным, – подумал Дмитрий Дмитриевич. – Они помнят о нас то, что мы сами давным‑давно забыли…»

Таня устроилась на кухне с книжкой. Как‑то получилось, что в двухкомнатной квартире ей было больше негде притулиться. Маленькой комнатой Борис безраздельно пользовался как кабинетом, и Тане дозволялось заходить туда только для уборки. Большая комната теоретически была общей, но Таня чувствовала, что раздражает мужа, мешает ему спокойно отдыхать. Что лукавить, ей самой было неуютно лежать рядом с ним, тупо глядя в телевизор. Она оборудовала себе уголок на кухне – бра, мягкое кресло. Если попадалась интересная книжка, можно было даже забыть о существовании Бориса.

Она приготовила себе кофе с молоком в огромной цилиндрической кружке и потихоньку прихлебывала его, стараясь не думать о рогаликах в хлебнице. Борис постоянно напоминал ей о лишнем весе, и Тане приходилось дома изображать, что она сидит на диете.

– Татьяна, что это такое? – Муж внезапно возник в дверях кухни.

– Паста зубная, а что? – миролюбиво ответила Таня, хотя тон Бориса не предвещал ничего хорошего.

– А то, что я миллион раз говорил тебе: не открывай новый тюбик, пока не кончился старый.

Таня тяжело вздохнула и закрыла книгу. Уединение кончилось.

– Может быть, там и оставалось сколько‑нибудь пасты, но извлечь ее без помощи гидравлического пресса и электрофореза мне не удалось. – Она попыталась улыбнуться, но почувствовала, что у нее получилась натянутая и жалкая гримаса.

– Не остри. У тебя все равно не получается. Сколько раз я должен объяснять, что начинать тюбик надо с конца, а не давить на него посередине всей пятерней, как это делаешь ты! Упорно делаешь, несмотря на все мои замечания!

– Борь, но он же пластиковый, а не железный.

– Это не важно. Надо все делать методично, а не хватать как попало. В этом ты вся! – вдруг с пафосом заключил ее муж.

Таня обиделась. Ничего себе вся! Почему ее, человека, можно сказать, венец творения, созданный по образу и подобию Божьему, уравняли с каким‑то автоматом по добыче зубной пасты из тюбика! Конечно, ученый на то и ученый, чтобы на основе разрозненных фактов выявить общую закономерность, но Тане казалось, что ее поведение подвергается слишком уж недоброжелательному анализу. Почему, если ей изредка случалось в чем‑то упрекнуть мужа, это называлось «ты поливаешь меня грязью»? Почему, если она иногда уходила на дежурство, не вылизав накануне квартиру до блеска и не оставив Борису два завтрака, обед и ужин, ее встречали заявлением «ты игнорируешь домашнее хозяйство»? И почему, в конце концов, принимая утром кофе в постель, Борис ни разу не сказал «какая ты заботливая!»?

В семейной жизни при желании всегда можно найти повод как для скандала, так и для благодарности. Все зависит от того, чего ты хочешь.

– Не успеваешь положить пасту, как она кончается! – продолжал Борис. – Я не говорю уже про мыло, шампуни, твои средства бытовой химии. Они расходуются с такой скоростью, будто у нас живет не два человека, а десять.

– Борь, того количества пасты, которое осталось в выброшенном тюбике, точно не хватит еще на восемь человек. – Таня улыбнулась и отпила глоток.

Сделала она это зря.

– А кофе твой! Завариваешь огромную бадью, потом отхлебнешь пару глотков, и все! Забываешь, кофе твой остывает, и получается, что ты его варишь для унитаза. Ты думаешь: ах, какая ерунда, ложка кофе тут, ложка там, пастой больше, пастой меньше… Ошибаешься, дорогая моя. Эти копейки складываются в приличную сумму. Пусть, я беру по минимуму, двести рублей в месяц, но и эти двести рублей никто не принесет тебе просто так.

Он продолжал стоять над ней, и это бесило Таню даже больше, чем экономические изыскания новоявленного Адама Смита и Карла Маркса в одном флаконе. Почему бы не сесть напротив нее, не накрыть мягко ее руки своими и не сказать: «Дорогая, давай попробуем экономить моющие средства и кофе»?

– Я же твоих сигарет не считаю, – огрызнулась она. – Полторы пачки «Парламента» в день – это сколько? Рублей пятьдесят? Полторы тысячи в месяц!

– Что? – опешил Борис.

Он не привык к возражениям, обычной реакцией жены на упреки были слезы и обещания исправиться.

Но конечно, Танин аргумент был слабоват для нокаута…

– Я кормлю семью! – предпринял Борис новую атаку. – Если человек работает как проклятый, он имеет право на маленькие слабости.

– Но я тоже работаю, получаю зарплату и трачу ее только на семью. – Почему‑то на этот раз Таня не спешила сдаваться.

Муж зловеще расхохотался.

– С твоей получки мы бы ноги протянули. А сравнивать твою работу с моей просто смешно. Я, не самый последний врач и ученый в этом городе, вынужден к тому же руководить хозяйством в собственном доме, потому что жена не желает ничего делать. А кто она такая, позвольте узнать? Может быть, академик? Или бизнесвумен, владелица прибыльного бизнеса? Или, на худой конец, депутат? Отнюдь! Она обычная медсестра.

– Благодаря тебе, – парировала Таня. – Кто заставил меня уйти из института? Хорошо, пусть труд медсестры ничтожен, а зарплата – капля по сравнению с твоими гигантскими доходами, но именно на нее ты жил, пока учился в аспирантуре.

– Вот как ты заговорила? Смотри не зарвись!

И Борис уставился на нее своим фирменным гипнотизирующим взглядом. Он был убежден, что именно так смотрит сильный человек, способный подчинить себе чужую волю. И десять лет Таня притворялась, что боится этого взгляда и подчиняется ему, хотя на самом деле ей просто было неприятно смотреть на напряженно надутую физиономию мужа. Гораздо проще было уступить и признать себя побежденной, потому что Борис мирился с ней только на условиях полной и безоговорочной капитуляции.

– Тоже мне потеря, – фыркнул он, когда она опустила взгляд. – Лучше быть хорошей медсестрой, чем плохим врачом. Я с тобой не работал, не знаю, какая ты медсестра, но врача из тебя бы точно не вышло. Ну стала бы участковым терапевтом, моталась бы по вызовам, дальше что? Так что ты спасибо мне должна сказать. И что это за потуги на сарказм: «гигантские доходы»? Кто давал тебе право издеваться над моей работой?

Господи, как ей надоело это слушать! Сколько можно убеждать ее, что она полное ничтожество? И зачем?

– Ладно, хватит уже. Я все поняла. Прости меня.

Но ему этого было мало. Борис выдержал эффектную паузу и решил окончательно добить провинившуюся супругу.

– Ты просишь прощения не потому, что действительно чувствуешь себя виноватой! (Какая проницательность! – восхитилась Таня). Когда преступников ловят, они тоже начинают раскаиваться, но лишь затем, чтобы избежать наказания.

Раньше он говорил ей и гораздо худшие вещи. Неизвестно почему на этот раз она не вытерпела.

– Да пошел ты! – сказала Таня.

Высказывание произвело эффект разорвавшейся бомбы. Изумленный Борис даже не сразу нашелся, что ответить. После паузы он ледяным тоном уведомил Таню, что не желает общаться с женщиной, которая ведет себя, как уличная девка, развернулся и вышел.

А потом высокие моральные устои не позволили ему пустить уличную девку в супружескую постель. Тане пришлось коротать ночь на импровизированном ложе, которое она создала из двух кресел и табуретки. Ничего, на дежурствах ей приходилось спать и на столах, и на медицинских каталках.

«А что ж это он меня выгнал из кровати? – думала она, пытаясь устроиться так, чтобы попа не сползала в щель между креслом и табуреткой. – Если ему так невыносимо находиться рядом со мной, спал бы на кресле сам. – Она покосилась на диван, где с комфортом почивал ее муж, – вечерний скандал не перебил ему сна. – В принципе не такой уж он плохой человек, – пришла в голову миролюбивая мысль, когда Таня, отчаявшись заснуть, поднялась выпить чаю. – Борис ругает меня и мучает только потому, что я позволяю ему это делать. Сама виновата. Потом, я же ни одного дня не была влюблена в него! У нас не было ухаживаний, свиданий… Конечно, после свадьбы все это немедленно бы прекратилось. Наша анестезистка уверена, что ухаживал за ней один человек, а женился – другой, настолько изменилось поведение любимого после свадьбы. Но у нее хотя бы был период романтики! И сохранились воспоминания, которые могут стать надежным спасательным кругом во время ссоры.

А что могу вспомнить я? Как Борис отказался целоваться со мной на нашей скромной свадьбе? Когда закричали «горько», он замахал руками и демонстративно отвернулся. Пусть это пошлый обычай, не спорю, но после этого всю свадьбу мне было по‑настоящему горько».

Чайник уютно зашумел. Воровато оглядевшись, Таня положила в чашку свежий пакетик, хотя два его собрата кисли в заварочном чайнике, дожидаясь повторного использования.

«Мы экономим чай, но вторичный продукт использую только я! Стоп, Таня, это уже паранойя. Наверняка Борис тоже берет использованные пакетики, просто я никогда раньше не задумывалась над этим. И вообще напрасно я приписываю ему все существующие пороки, он обычный среднестатистический мужик. Просто у нас с ним нет ни одного общего драгоценного воспоминания – вот в чем дело. Наверное, если бы я любила его, все было бы иначе. Но я лишь изображаю любовь и нежность точно так же, как в постели имитирую оргазм… И он это чувствует.

Так что я сама виновата. Я обманула его. Я ведь с самого начала не питала иллюзий на его счет и вышла за него замуж только ради того, чтобы выйти замуж.

Возможно даже, что я, изображая внешне послушную и преданную жену, на самом деле злобная истеричка, анализирующая его поступки с гораздо большим пристрастием, чем он мои. Просто мне хочется презирать мужа, чтобы иметь возможность считать его справедливые замечания глупыми придирками. Разве мне приятно слышать, например, что из меня никогда не получился бы хороший врач? Но ведь, если разобраться, посмотреть непредвзято, высказывания Бориса логичны и не голословны…

Многие женщины выходят замуж за первого попавшегося – из неуверенности в себе, страха перед одиночеством. А потом всю жизнь мстят мужу, что он не такой, как им бы хотелось…

Послезавтра приедет Миллер! – неожиданно вспомнила она. – Господи, как я соскучилась… И что его понесло во Владивосток? Бедный, он, наверное, переживает из‑за того, что нагрубил мне, когда я к нему явилась с этим злосчастным вареньем. Не из‑за того, конечно, что влюблен… Просто он стыдится своей выходки. Гадает, как я его встречу…»

Дмитрий Дмитриевич вылетел из Владивостока в пятницу, чтобы за выходные привыкнуть к разнице во времени. Прощаясь, они с сестрой даже всплакнули, но, сев в самолет, он сразу принялся думать о Тане.

– Как хорошо, что ты есть, – шептал он, отвернувшись к иллюминатору и скользя взглядом по причудливым нагромождениям облаков. Самолет пробирался между ними, словно искал выход из лабиринта. – Ты открыла мне целый мир, полный нежности. И пусть душа болит, это ничего. Так болит нога, когда с нее снимают жгут и восстанавливают кровоток. Моя душа была ранена, и я затянул на ней жгут, чтобы не истечь кровью и не погибнуть… Долгие годы она существовала отдельно от меня. Я был уверен, что она отмерла, пока не пришла ты и не сняла этот жгут одним движением руки. Теперь она болит, оживает… Чего бы я ни отдал, чтобы провести жизнь вместе с тобой! Но даже просто знать, что ты существуешь, – уже счастье.