Глава 1. Текст предоставлен издательством http://www.litres.ru

Антон Орлов

Пожиратель Душ

Текст предоставлен издательством http://www.litres.ru

«Пожиратель Душ»: Эксмо; Москва; 2007

ISBN 978‑5‑699‑20729‑9

Аннотация

Эмигрант с Земли Ник попадает в причудливый мир Иллихеи, где достижения современной техники конкурируют с боевой магией, а люди из разных миров ведут бесконечную борьбу с полуразумными чудовищами‑оборотнями, хозяевами местных озер и пустынь. Самую грозную славу имеет Пожиратель Душ, властелин горного хребта. Плохо придется тому, кто осмелится перейти ему дорогу – Пожиратель Душ способен неутомимо преследовать своего обидчика днем и ночью, в обличье человека и самого страшного ночного кошмара. В ходе головокружительных приключений в Иллихее Нику не раз придется столкнуться с этим великим воином, щедрым к друзьям и беспощадным к врагам.

Антон Орлов

Пожиратель Душ

Глава 1

Глинобитные закоулки Мекета напомнили ему тот азиатский город, где он жил раньше и откуда пришлось бежать, когда прежняя жизнь расползлась по швам. И, как довесок, пережитый в том городе страх. Поддавшись тягостному чувству ложного узнавания, он потерял контроль над собой – и в результате чуть не угодил в ловушку.

Все‑таки повезло. Одна из хаотично петляющих улочек вывела к рыжеватому зеркалу реки, неподвижной, как на слайде. На южном берегу вздымались под розовеющим небом округлые холмы. Бесполезный простор: чтобы затеряться в этой дали, надо сначала до нее добраться. А северный берег одет в дощатые причалы и мостки, все это серое, шаткое, подгнившее, скрипучее, зато здесь можно спрятаться.

Оглянувшись на пока еще пустую улицу, Ник спустился по вихлявой лестнице на площадку вровень с водой, отвязал одну из лодок и укрылся под мостками, среди бревенчатых свай, покрытых скользким зеленоватым налетом.

Вскоре появилась погоня. Кажется, их было трое. Топтались у него над головой, замысловато, по‑здешнему, ругались и гадали, в какую сторону он побежал. Ветхий настил ходил ходуном. Потом кто‑то попытался спуститься на причал, и гнилая ступенька злорадно хрустнула. Грохот, ругань, но Ник все‑таки расслышал, как плеснуло справа от лодки.

Из теплой бурой воды что‑то лезло. Что‑то, не поддающееся определению… Несметное множество копошащихся членистых ножек. Панцирь приплюснут и перекошен, как будто на него уронили тяжелый предмет, и вдобавок за ним тянется пучок длинных белесых нитей – щупальца, стрекательные клетки? А размером оно с футбольный мяч, даже, пожалуй, чуть побольше.

Те, наверху, начали выяснять друг у друга, как пришлого мерзавца зовут, но этого никто из них не знал.

В течение последних двух с половиной лет его звали Ник Берсин, под этим именем он получил иллихейское полугражданство. Было у него также истинное имя, вписанное в паспорт – красную с золотым тиснением книжечку, которую он сперва хранил, как реликвию, а потом потерял.

Родственник трилобита вскарабкался до середины осклизлой сваи. Его суставчатые ножки непрерывно шевелились, из‑за этого казалось, что он продолжает ползти, никуда не перемещаясь – словно бег на месте.

Ничего страшного, уговаривал себя Ник. Правда‑правда, совсем ничего страшного. В конце концов, он видел вблизи существо куда более кошмарное и опасное и остался жив – после той встречи у него должен был выработаться иммунитет против чего угодно. А этот обитатель реки, скорее всего, безобиден и питается каким‑нибудь планктоном…

«Если его не трогать, он меня тоже не тронет. Главное, без паники».

Это обращенное к самому себе увещевание было насквозь фальшивым. Если бы Ник услышал такие слова от кого другого, ни на грош бы не поверил.

Судя по репликам, бандиты решили, что упустили его, и отправились восвояси. Но это могло быть уловкой, чтобы выманить его из укрытия, поэтому самое разумное – дождаться наступления темноты под мостками, в компании иллихейского трилобита.

Гонялись за ним сдуру, по недоразумению. Представители мекетской криминальной группировки – или, по‑здешнему, люди шальной удачи – приняли его за конкурента, в то время как он просто гулял и знакомился с архитектурными достопримечательностями.

Прошло около часа. Трилобит больше не проявлял активности. Снаружи сгущались теплые зеленовато‑лиловые сумерки. Вода в лодке понемногу прибывала, просачиваясь сквозь щели в плохо проконопаченном днище. Ботинки промокли. Взяв короткое лопатообразное весло, Ник начал осторожно подгребать в ту сторону, где дощатый навес обрывался и река маняще блестела, отражая меркнущее сливовое небо.

Ксават цан Ревернух, загорелый жилистый мужчина с породистым лицом и длинными висячими усами, желчный, подозрительный, придирчивый (он этими качествами гордился, а их отсутствие расценивал как признак мягкотелости), с раздражением прислушивался к болтовне своих помощников.

Парень и девка, иммигранты из трижды окаянного сопредельного мира, оказались соотечественниками и время от времени начинали трепаться по‑своему. Ксават не был неучем и знал их трижды окаянный язык, даже грязно ругаться по‑ихнему умел (все ругательства на тему интимных отношений – ну, разве не психованный народ?!), однако словечки вроде «офигенный», «рэкет», «хозрасчет» ставили его в тупик. Что‑то новое, в словарях нету. А спросить – значит уронить свое достоинство руководителя, поэтому Ксават злился молча, допивая кофе из безобразной пузатой чашки с желтой розой.

Вилен с Элизой не замечали его недовольства. Или, вернее, они уже притерпелись к его постоянному недовольству, потому что даже когда Ксават бывал ими доволен, он все равно этого не показывал.

Они вытащили стулья во внутренний дворик, Ксават наблюдал за ними с рассохшейся деревянной галереи. Дворик на две трети вымощен красными и оранжевыми ромбиками, на треть пол земляной, и эта недоделанность тоже безмерно раздражала: неуважение к постояльцам. Жалко денег на плитку – это Ксават мог понять, но нельзя же вот так откровенно выставлять напоказ свою скупость! Дурной тон. А если причина кроется в лености или безалаберности хозяина гостиницы, тогда вообще никаких оправданий… Ревернух сердито фыркнул и поставил пустую чашку на перила.

Его помощники говорили о музыке. О том, что считается музыкой в их трижды чокнутом мире. Ксавату хотелось оборвать их и объяснить, что у них там не музыка, а срань собачья, и здесь по большей части тоже срань собачья, а настоящих музыкантов, которых он одобряет, – раз, два и обчелся, но он покамест сдерживался. Проявлял терпимость. С иммигрантами – по крайней мере, с теми, кого сделали полугражданами, – надобно обращаться деликатно, чтобы они поскорее освоились и полюбили Иллихейскую Империю как свой родной мир. Бывало, что Ксават об этом вспоминал кстати или некстати.

По правде говоря, помощники ему достались не из худших. У Элизы и спереди, и сзади все на месте. Вначале Ксават опасался: вдруг она не захочет ему дать, все‑таки иммигрантка, мало ли там чего… Если откажет, это будет неприятно, чувствительный удар по престижу руководителя. Однако беспокоился он напрасно. Хватило намека, – мол, когда‑нибудь поженимся, – чтобы Элиза перестала упрямиться.

Вилен тоже ничего – расторопный, дотошный, исполнительный, к тому же собой неказист, и это хорошо: зрелому красавцу мужчине Ксавату цан Ревернуху он не соперник, хотя и молодой. С прибабахом он только. У себя в сопредельном мире был комсоргом, и временами из него прет, тогда приходится парня осаживать. С Элизой из‑за этого цапаются, да оно к лучшему – Ксават не хотел, чтобы его подчиненные сплотились и сообща ему противостояли.

Изредка их отношения становились почти идиллическими, тогда они начинали болтать по‑своему и вспоминать утраченную родину, а на Ксавата не обращали внимания. Обычно это длилось недолго, но Ксават, глядя на них, все равно злился.

Когда он завернул во внутренний коридор с белеными стенами (чуть задень, сразу испачкаешься побелкой, форменное свинство), из дверного проема выскочил гостиничный малый:

– Сударь, вас спрашивает сестра Миури из ордена Лунноглазой. Они ожидают в зале.

Вот же срань собачья!

– Идем, – фыркнул Ксават. – А почему у тебя фартук грязный?

Слуга невнятно пробурчал извинение. Невежа.

В обеденном зале в этот час постояльцев не было. С закопченных потолочных балок свисали высушенные щергачи. Длинные, похожие на изжелта‑бурых щетинистых змей, с круглыми безглазыми головками и навсегда оскаленными зубастыми ртами, они вяло и печально покачивались на сквозняке. Обереги, поглотители злых наваждений. Срань собачья. Ничего они не поглощают, потому что фальшивые. Такого «щергача» недолго состряпать из крашеной свиной кожи и клыков, выдранных у мелкого зверья, и потом всучить за хорошие деньги какому‑нибудь тупаку. Уж кто‑кто, а Ксават знал толк в подобных делах!

В простенках между окнами висела мазня дрянных провинциальных художников. Золотистые окорока, пышные поджаристые булки, ломти ноздреватого сыра, фрукты и зелень, аппетитные колбасы – можно подумать, здесь этим кормят! Сегодня на завтрак Ксавату подали мясо под вчерашним соусом, и хоть бы кто заикнулся о скидке.

Возле окна стояла сестра Миури. На вид около тридцати, загорелая, стройная, гибкая (чего не хватает Элизе, так это гибкости и грации). Одета, как принято у «бродячих кошек» – странствующих монахинь этого ордена: короткая темно‑серая ряса, немаркие темные шаровары, шнурованные ботинки. Головной убор с треугольными кошачьими ушками.

Ксават наперед знал, что она скажет, и это знание не добавило ему хорошего настроения.

– Господин Ревернух, вчера ваши наемники напали на моего помощника.

Так и есть, угадал.

– Ничего не понимаю, почтенная сестра! Какие наемники, на кого напали?..

Во всем виновата Элиза.

Высокородный Ксават цан Ревернух, выездной советник пятнадцатой ступени из Министерства Счета и Переписи, совершал рабочую поездку с целью проверки собранных ранее сведений об использовании казенных, общественных и частных нежилых строений. По ходу дела ему надлежало написать отчет по установленной форме, а также тайный отчет о замеченных нарушениях и несоответствиях непосредственно для директора отделения, непогрешимого советника третьей ступени господина цан Маберлака.

Таким образом, исходное задание покушений на чью бы то ни было жизнь не предполагало. Все из‑за Элизы, из‑за этой дрянь девки. Да и монахиня хороша: вместо того чтобы держать своего помощника в строгости, нянчится с ним, как заботливая старшая сестра. Это неправильно. Это расшатывание устоев. Ее мальчишка – ровесник и вдобавок соотечественник Вилена с Элизой. У Ксавата сразу возникло смутное ощущение, что лучше бы его поскорее спровадить куда подальше, и, как всегда, Ксават оказался прав. Ему Элиза никогда не улыбалась так, как этому молокососу!

Они говорили о городах с диковинными названиями, напоминающими россыпь цветных стекляшек из разбитого калейдоскопа: Тирасполь, Оренбург, Фергана, Москва… Элиза из Тирасполя, а монашкиному юнцу чуть не оторвали голову в Средней Азии, когда там «началось». Обычная история. Социальные катаклизмы в сопредельном мире для Иллихейской Империи стали истинным подарком: переселенцы последней волны не рвались домой, поскольку знали, что они там никому не нужны, и были убеждены, что их не похитили, а «спасли». Еще бы, в Нойоссе, перевалочном городе, каждого второго‑третьего из новоприбывших первым делом приходится лечить и откармливать! А чему удивляться, если в трижды окаянном сопредельном мире людей – как грязи.

Паршивец держался с Элизой дружелюбно, просто и скромно, и это купило ее вернее, чем если бы он пытался строить из себя героя или сердцееда. Дрянь девка вертелась около него, позабыв о приличиях. А когда Ксават ее отчитал, надерзила: раз господин цан Ревернух до сих пор не сделал предложения, она свободна и не будет у него спрашивать, с кем ей можно крутить любовь, а с кем нет.

Надо было действовать. Монашка не союзница: ей без разницы, что ее помощник флиртует с чужой девчонкой; в то же время она к нему привязана и в обиду не даст. В общем, срань собачья, хуже не придумаешь.

Ксават кое‑что предпринял – и вот тебе результат: взбешенная «бродячая кошка» задает въедливые вопросы, обвиняет его и только что не шипит. Это при том, что все пошло псу под хвост: молокосос ее оказался не таким размазней, как можно, глядя на него, подумать, и сумел уйти от мекетских головорезов. Твердолобые, тяжелозадые растяпы. А сестра Миури предъявила претензии, теперь надо юлить и оправдываться – мол, местные, по своему скудоумию, случайно оброненную фразу наперекосяк поняли.

На язык просились совсем другие слова, но Ксават не давал воли распиравшему его гневу, так как знал, что Миури не просто «бродячая кошка», а жрица высшего посвящения, наделенная даром и правом призывать Лунноглазую. Хватит с него одного могущественного врага… Если он еще и с Лунноглазой поссорится, его старая шкура будет стоить не дороже, чем срань собачья.

Гостиничный слуга, равнодушно повозив тряпкой по грязным столам, вразвалку пошел к выходу.

– Эй, ведро помойное забери, чтобы не воняло! – прикрикнул Ксават. – Распустились, ничему вас тут не учат, свою работу делать не хотите…

Малый опять буркнул что‑то неразборчивое, но ослушаться не посмел, прихватил из угла ведро, расписанное подсолнухами. Краска потускнела и облупилась, выглядело ведро неряшливо.

– Не гостиница, а свинарник, – пожаловался Ксават сестре Миури. – Будь это мое заведение, они бы у меня по струнке ходили!

Это была откровенная попытка найти общий язык, но «бродячая кошка» вместо того, чтобы согласиться – «да, истинный свинарник», – вернулась к прежней теме.

В конце концов Ксавату пришлось достать бумажник и заплатить ей за моральный ущерб. Душу отвел на помощниках (те уже успели поссориться): Вилену устроил разнос за пару мелких ошибок в деловых записях, а Элизе – за легкомысленное поведение и отсутствие пунктуальности.

Спустя час или около того монахиня уехала вместе со своим стервецом и вытянутыми у Ксавата деньгами. Немного выждав, он отправился в путь следом за ней.

Машину вел Вилен, Элизе Ксават тоже велел сесть впереди, а сам развалился в одиночестве на мягком заднем сиденье, обитом потертым бархатом.

Солнце плясало вокруг автомобиля. Летнее небо, выгоревшее почти добела, возле южного горизонта уплотнялось и сгущалось в еле намеченную голубоватую тень. Что‑то далекое, такое далекое, что не поймешь, есть оно или нет, и все же Ксават, когда косился в ту сторону, чувствовал холодок, как возле распахнутого погреба с ледником. Ксават отлично знал, что оно там есть.

– Голова не болит? – спросила Миури.

– Нет.

По голове его вчера все‑таки треснули. Когда он, блуждая по черно‑белым в лунном свете незнакомым улицам, впотьмах пробирался к гостинице, снова появились те, кто за ним гонялся. Драка была короткой и сумбурной. Его бы убили – или отделали так, что он вряд ли дожил бы до утра, – если бы не кот. Мускулистый гладкошерстный котяра с белой манишкой выпрыгнул из темноты и вцепился в физиономию главаря преследователей.

Благодаря возникшей суматохе Ник, сам того не ожидая, удачно заехал кулаком в челюсть другому бандиту и сразу кинулся в переулок меж двух бесформенных глинобитных строений, наполовину растворенных в темных водах мекетской ночи.

Вскоре его нагнал все тот же кот. Выскочил наперерез, полыхнув зелеными глазами, призывно мяукнул и побежал впереди, показывая дорогу. Миури потом сказала, что здесь следовало мысленно вознести хотя бы коротенькую благодарственную молитву. Это она обратилась за помощью к народу Лунноглазой, забеспокоившись из‑за того, что Ник куда‑то запропастился.

Он отделался растянутой лодыжкой (выбирая маршрут, кот не очень‑то принимал в расчет человеческие возможности), содранной кожей на костяшках пальцев и подбитым глазом. Могло быть хуже. А теперь они с Миури мчались по шоссе, которое ведет из Мекета в Рифал.

Шоссе вымощено бетонными плитами, из стыков лезет настырная трава, а шакровые столбы – бревна цвета темного шоколада – сверху донизу покрыты резьбой, отгоняющей от транспортной артерии злых духов. За обочинами то поля, то луга, то перелески – совсем как дома; зелень разбавлена желтоватыми и охряными тонами – это уже не как дома. Вдоль южного горизонта синеет чуть заметная тень – Сорегдийский хребет.

До Рифала двести с лишним шакров. Если перевести в метрическую систему, около трехсот километров.

Миури получила письмо от госпожи Регины цан Эглеварт, супруги рифалийского гараоба – Столпа Государственного и Общественного Благополучия города Рифала и окрестных земель. Высокопоставленная дама собирается дать «бродячей кошке» какое‑то хорошо оплачиваемое конфиденциальное поручение.

Они зарабатывали деньги чем придется. Миури была и курьером для доставки особо важной корреспонденции, и частным детективом, и знахаркой, а Ник вот уже полтора года (год здесь почти такой же, как на Земле) болтался по иллихейским дорогам вместе с ней и на жизнь не жаловался.

На сто третьем шакре пришлось затормозить: через дорогу переползали муслявчики. Тьма‑тьмущая извивающихся ленточек с бахромой тонюсеньких ножек, разноцветная чешуя переливается на солнце всеми цветами радуги. Мозгов нет, только жрать горазды.

Пока стояли, Ксават еще раз обругал своих помощников: Элизу за то, что не так уложила сумки в багажник, а Вилена за отсутствие практической сметки.

Наконец колышущийся живой ковер уполз на север, и поехали дальше.

– Это срань собачья, – объяснил помощникам Ксават. – Когда они мигрируют, они прут, не разбирая дороги, а попадешься им на пути – покусают за ноги, ботинки обгадят. Они полезные, уничтожают сельскохозяйственных вредителей, поэтому давить их нельзя. Ежели власти узнают – оштрафуют, а у нас лишних денег нету. Элиза, ты на что спустила деньги, которые я выдал тебе на деликатные гигиенические расходы в следующем месяце? На помаду, на срань собачью! Если девушку взяли на службу, ее украшает не помада, а исполнительность и ответственное отношение к порученному делу, а ты сложила сумки так, что я полчаса искал справочник Маншаха, и это уже не в первый раз…

Ксавата успокаивал звук собственного голоса. Никто, кроме него самого, не знал о том, что его душа – это глубокий‑преглубокий колодец, на дне которого спрятаны такие сюрпризы, на какие ни один дознаватель не рассчитывает. Непогрешимый советник цан Маберлак с его хваленой проницательностью был бы чрезвычайно удивлен… Его бы удар хватил, если б он обнаружил, как его одурачили!

Обычно эта мысль вызывала у Ксавата мимолетную усмешку, самодовольную и кислую. Да, он всех провел… Но дурить головы иллихейским гражданам, полугражданам и всем остальным ему приходилось не от хорошей жизни.

Раз в три года Ксават становился особенно раздражительным, вздрагивал от каждого странного звука за спиной, плохо ел, беспокойно спал, и на сердце у него поселялась тоска, схожая с тоской приговоренного к смерти.

Раз в три года его враг, в остальное время запертый на своей заповедной территории, вырывался на свободу и отправлялся гулять по всему подлунному миру. Это продолжалось три‑четыре месяца – достаточный срок, чтобы добраться до человека, с которым хочешь свести счеты. Да только Ксават его перехитрил: пусть себе ищет хоть до посинения, хоть до скончания века, все равно не найдет.

Ради собственной безопасности пришлось кое от чего отказаться и согласиться на вещи, от которых его прежде с души воротило (например, прочитать кучу книжек, поступить на государственную службу) – это, конечно, срань собачья, но деваться некуда, потому что враг у Ксавата был такой, какого врагу не пожелаешь.

В Рифал на днях прибыл специалист, который способен раз и навсегда эту проблему решить. Донат Пеларчи. Каждый иллихеец слышал это имя. Донат Пеларчи спит и видит, как бы решить вышеозначенную проблему, и это опять же срань собачья, ибо преследует он свою собственную выгоду, а Ксават цан Ревернух интересует его лишь в качестве приманки. Циничный расчет охотника‑профессионала… Но лучше худая помощь, чем никакой. Они договорились встретиться в Рифале, чтобы обсудить детали охоты.

Ксават бросил взгляд на южный горизонт, оконтуренный голубоватой каймой тени. Издали не страшно и совсем не впечатляет, а вблизи – древний горный хребет, протянувшийся от одного края материка до другого. Тварь, которая выползла из этих гор, рыщет неведомо где и в любой момент может прийти по его душу (и в переносном смысле, и в буквальном), но он эту тварь снова перехитрит.

По прибытии в Рифал прежде всего следовало совершить ритуальное жертвоприношение. Полтора года назад, когда Миури сказала об этом впервые да еще упомянула вскользь о мясе, Ник испытал оторопь: значит, они будут приносить кровавые жертвы? С кем он связался?

Вскоре выяснилось, что «жертвенное мясо» – это куриная печенка, а его, Ника, обязанность заключается в том, чтобы таскать за жрицей большую корзину с субпродуктами. На радостях, что все оказалось не так страшно, как он навоображал, он в тот раз даже веса тяжеленной корзины почти не почувствовал.

От самой лавки мясника их сопровождали кошки. Сперва три‑четыре – скользили по сторонам, словно грациозные целеустремленные тени, потом их стало больше, а к храмовой площади Миури и Ник подошли в сопровождении целой кошачьей армии. Открыв корзину, Миури стала угощать народ Лунноглазой отварной куриной печенкой.

На следующий день они пошли в местное отделение регистрации статуса, где Нику оформили полугражданство; в качестве поручителей записали Лунноглазую Госпожу и сестру Миури из ордена Лунноглазой.

– Разве потустороннее существо может быть поручителем в таком деле? – спросил Ник, когда формальности были завершены и они отправились в дешевое кафе (самая обыкновенная «стекляшка», пристроенная к кирпичному дому).

– Почему же нет, если она богиня?

– Но ведь она мистическое существо, как бы нереальное по‑настоящему…

Атеистическое воспитание нет‑нет, да и давало о себе знать, хотя Ник уже успел кое‑что увидеть собственными глазами.

– Лунноглазая более реальна, чем ты или я, – серьезно возразила Миури.

– Она не обидится?

– На твои слова? Нет, не бойся. Ты ведь не обижал ее народ, а это для нее главное.

Его мысли приняли новое направление:

– Это кафе совсем как на нашей Земле. Я имею в виду, сама стеклянная пристройка, особенно снаружи. Как будто свернул за угол – и оказался на московской улице.

– А что тебя удивляет? – усмехнулась Миури. – Здесь много переселенцев из вашего мира, и они принесли с собой свои вкусы. Наверное, архитектор, который спроектировал кафе, был твоим соотечественником.

Логично. А ему в голову не пришло. Миури соображала быстро, всякие загадки и ребусы для нее были, как школьная таблица умножения. Впрочем, она не подчеркивала свое интеллектуальное превосходство, обращалась с Ником дипломатично и мягко – чего, наверное, и следует ожидать от жрицы богини‑кошки. Он понимал, что ему повезло, но радости не испытывал, и дело тут было вовсе не в Миури. Способность радоваться то ли без остатка вымерзла в нем той бесконечной зимой в Москве, то ли он потерял ее еще раньше, когда «началось».

«Беженец из горячей точки на территории бывшего СССР» – так назывался его социальный статус до того, как он очутился в качестве иммигранта в Иллихейской Империи. Воспоминания, рваные и болезненные, плавали в одном из загерметизированных отсеков памяти, словно постепенно размокающие предметы в трюме затопленного корабля.

…Весенний вечер, начало сумерек. В комнатах тревожный беспорядок – родители готовятся к отъезду и не могут решить, что взять с собой, а что бросить (Берсеневы жили в малометражной двухкомнатной квартире, и вот что странно: ему никак не удается мысленно увидеть обстановку во всех подробностях, детали размыты, словно та жизнь приснилась). Что‑то назревает, и хорошо бы уехать поскорее, но Ник заканчивает десятый класс – пусть сначала сдаст экзамены и получит аттестат.

Мама испуганным полушепотом предупреждает, чтобы он осторожней ходил по улицам, могут избить или сделать что‑нибудь похуже. Или даже убить. Да он и сам это понимает. Несмотря на загар, внешность у него типично европейская, голубые глаза, русые волосы – за местного никак не сойдешь. Смуглые чернявые одноклассники нередко его бьют, и в школе, и по дороге домой, но он не хочет лишний раз пугать родителей и делает вид, что все в порядке.

…Он просыпается посреди ночи от грохота и звона. Темно, с улицы доносятся громкие возбужденные голоса, тянет сильным сквозняком. Кто‑то включил свет: на полу под чернеющим окном поблескивает россыпь осколков.

Мама плачет. Отец ругается матом и хочет пойти разобраться, но мама его не пускает, а снаружи – выкрики на чужом языке и новые стеклянные взрывы.

…Отец вернулся домой, держась за стенку, лицо страшное, лиловое, распухшее, рубашка залита кровью. А Ник писал утром экзаменационную контрольную по алгебре, послезавтра должны сказать оценки.

Он помогает отцу дойти до дивана, хотя сам охвачен дрожью и противной парализующей слабостью. Вызвали «Скорую», но она так и не приехала. Контрольную Ник написал на «четыре», а отец прожил еще несколько дней.

«Люба, уезжай с пацаном. – Его разбитые почерневшие губы шевелятся с трудом, голос кажется незнакомым. – Это не люди, это зверье… Уезжайте в Москву. Раз они это допустили, они должны позаботиться о тех, кому придется отсюда уехать…»

После того как он умер, мама и Ник уехали, бросив квартиру. С собой взяли три сумки и рюкзак. Аттестат Ник так и не получил.

…Грязный, битком набитый плацкартный вагон, а потом Москва – настоящий шок для мальчишки из азиатского города, массированный удар сразу по всем каналам восприятия. Ник, разумеется, смотрел телевизор, вдобавок много читал, но все равно не был готов к этому размаху, к этим огромным многоэтажным зданиям, к широченным улицам и мостам, по которым сплошным потоком мчатся сверкающие машины. Почему‑то все это запомнилось ему в коричневатых тонах – сепия, как на тонированных фотографиях, а было ли оно таким на самом деле, теперь уже не выяснить. И еще запомнился ни на минуту не смолкающий рев столицы. Ему казалось, что он попал в инопланетный город, и, хотя положение у них с мамой было отчаянное, он испытывал восторг… вначале, пока не обнаружилось, что никаких перспектив у них нет.

…Палаточный лагерь в Подмосковье. Таких, как они, много. Постоянные разговоры о том, что скоро – надо еще чуть‑чуть подождать – их обеспечат новым жильем и работой. И постоянное ощущение голода, потому что есть почти нечего.

У мамы сердечный приступ, на медицинскую помощь рассчитывать не приходится, но среди беженцев‑соседей есть бывший врач, он показывает, как делать массаж сердца. Умерла она после второго приступа, когда их лагерь разгромили люди в черных масках.

Кто‑то из высокопоставленных чиновников распорядился убрать «это безобразие» – и убрали. Палатки и остальное барахло стащили в кучу, облили бензином и подожгли. Случилось это осенью, а в каком месяце – неизвестно: листва на деревьях уже пожелтела, но еще не облетела, и картошку на близлежащем поле студенты уже собрали. Раньше можно было воровать картошку, а студенты, которых это нисколько не волновало – подневольная рабочая сила – иногда делились с обитателями палаток тощими ломтиками хлеба из столовой.

С какой тоской смотрела на него мама, задыхающаяся, с мокрым побелевшим лицом… Он делал массаж, как научил тот врач, но это не помогло. Потом глаза у нее закатились, она перестала хрипеть и задыхаться. Ник сидел около нее в оцепенении, не реагируя ни на крики, ни на беготню, ни на громадный костер, пожирающий сваленные в кучу вещи.

Из ступора его вывел обжигающе‑болезненный удар по плечу. Один из омоновцев стукнул дубинкой – видимо, для порядка. Вскочив, Ник бросился на рослого парня в камуфляже и сразу получил ботинком в живот. Это было почти проявление гуманности: физические ощущения ненадолго заглушили нестерпимую душевную боль.

Глаза в прорезях маски запомнились ему хорошо, как на стоп‑кадре. Нет, ничего особенного, ничего злодейского: просто глаза человека, которому все по хер, потому что он выполняет Приказ.

Трупы омоновцы забрали с собой, а живым велели отсюда проваливать, и тогда начались скитания Ника по зимней Москве.

… Ледяное серое небо. Рейды по необъятным улицам, от урны к урне – вдруг там есть пустые бутылки. Поиски еды на помойках. Ночевки в подземных переходах и темных выстуженных подъездах. Иногда его били. Кожа на лице обветрилась и потрескалась, кисти рук стали небесно‑серыми от въевшейся грязи.

Он все время был один, словно его ограждала от остального мира хрупкая стеклянная оболочка, которая от ударов разбивалась, но потом опять в два счета восстанавливалась. От голода кружилась голова, и все выглядело зыбким, как фрагменты сна, – к этому он привык.

Он не хотел вливаться в сообщество бомжей, вместо этого решил покончить с собой, но день за днем откладывал. Завтра. Видимо, какие‑то остатки инстинкта самосохранения у него еще работали. Завтра или послезавтра он пойдет на один из циклопических мостов, которые изгибаются пологими арками над стылой свинцовой водой, до сих пор не замерзшей, и оттуда бросится вниз. Эта мысль придавала ему сил.

Однажды попалось на глаза объявление на столбе: «Эмиграционная служба. Выезд за рубеж, трудоустройство. Канада. Австралия. Бесплатная помощь беженцам из стран СНГ».

Ник оторвал квадратик с телефоном, накопил денег на жетон и позвонил. Речь у него была грамотная, но за последние месяцы он отвык разговаривать, запинался, однако на том конце его выслушали и сказали адрес.

Офис находился в одном из окраинных районов, недалеко от Кольцевой дороги, в обшарпанном строеньице, спрятанном в дебрях похожих друг на друга многоэтажек. То ли бывший склад, то ли бывшая прачечная. Подозрительная контора, подозрительные люди, подозрительные перспективы. Ничего хорошего Ник не ожидал. Вполне вероятно, что его продадут и порежут на органы для трансплантации (хорошо, если под наркозом). Или отправят на кокаиновые плантации в Южную Америку. Или что‑нибудь еще в этом роде. В общем, так или иначе прикончат. Ему было все равно.

Ему тогда хотелось только одного: чтобы это поскорее закончилось. Неважно, каким способом. В то же время он успел убедиться, что прыгнуть с моста ему слабо – последний предохранительный барьер в его сознании все еще оставался не взломанным.

Кабинет, обставленный с таким расчетом, чтобы при необходимости отсюда смотаться, без сожаления бросив безликую подержанную мебель и дешевый канцинвентарь. Стены выкрашены в неброский казенный цвет, окно в облезлой раме выходит на заснеженный дворик с мусорными контейнерами и гаражами. На заднем плане серая девятиэтажка, лучи послеполуденного солнца золотят ее окна и грязноватые сугробы.

Лиц Ник не запомнил. После короткого собеседования его посадили заполнять анкету, потом дали что‑то вроде теста на интеллект. Иногда обменивались между собой фразами на незнакомом языке (он решил, что это или голландский, или португальский).

Больше всего Ник боялся, что он им «не подойдет» и его выгонят, но вместо этого его угостили кружкой теплого бульона и отвели в подвал.

Слабо освещенные комнатушки с низкими потолками, на полу повсюду маты вроде тех, что были в школьном спортзале. На этих матах сидит и лежит уйма народа: парни и девушки, в большинстве такие же, как он, оборванцы, но попадаются и прилично одетые. Все вялые, полусонные. Окошки под самым потолком наглухо заколочены досками. Дверь, за которой находится лестница наверх, тоже заперта.

Мелькнула мысль, что он влип, но Ник быстро успокоился. Какая для него разница, влип или нет?

Здесь, по крайней мере, не холодно. И есть туалет – грязный (при таком‑то столпотворении!), зато с функционирующим водопроводом. И мягкие маты. Он давно отвык от такого комфорта.

Ник отыскал свободное место и пристроился на краю мата. Чувствовал он себя вяло, как и все остальные. Клонило в сон. В бульон подмешали снотворное?.. Почти согревшийся и почти сытый, он задремал, а проснулся оттого, что вокруг что‑то происходило.

Рослые загорелые мужчины в расшитых затейливым орнаментом безрукавках и штанах с оттопыривающимися накладными карманами заходили в комнату, кого‑нибудь хватали – один под мышки, другой за ноги – и бегом утаскивали, потом возвращались за следующим. Действовали они ловко и без церемоний, но не грубо, и походили скорее на санитаров или пожарных, чем на бандитов. В тусклом свете пыльной лампочки их лица и мускулистые руки блестели от пота, золотилась вышивка на одежде.

Скоро дошла очередь и до Ника. Когда его подхватили, один из мужчин вполголоса, с сильным акцентом, произнес:

– Закрой глаза.

Несмотря на совет (дельный, как выяснилось чуть позже), Ник подсматривал, и в том помещении, куда его перенесли, увидел клубящееся над полом облако в радужных переливах. В это облако его и швырнули.

Мгновенное ощущение невесомости. Дыхание перехватило. Так и не успев по‑настоящему испугаться, он упал на мягкую поверхность, спружинившую как хороший матрас. В глаза ударил слепящий свет солнца, сияющего в зените, посреди голубого летнего неба… Он потерял сознание.

В первые дни он был полностью дезориентирован, выбит из реальности. Нормальная реакция, как ему потом сказали. Когда переезжаешь из одного часового пояса в другой, для организма это стресс, что уж говорить о перемещении в чужой пространственно‑временной континуум!

Впрочем, поначалу он думал, что находится то ли в Австралии, то ли в Южной Америке, и остальные тоже так думали. Ник удивлялся, что совсем не помнит, как его сюда привезли, а насчет радужного облака решил, что оно приснилось, – разум использовал все доступные лазейки для защиты от необъяснимого.

Городок назывался Нойосса. Перевалочный пункт для иммигрантов. Длинные постройки из цветного кирпича, внутри залы с рядами кроватей и тумбочек, как в больничных палатах. Полы устланы золотисто‑желтыми циновками, изголовья кроватей сделаны в виде нависающих раковин из полупрозрачного голубоватого минерала. Говорили, что минерал этот обладает целебными свойствами.

Кормили сытно и вкусно – густым супом, лепешками, напоминающими лаваш, тушеными овощами с мясом, фруктами. Спиртного не было, но Ник из‑за этого не мучился, как некоторые из его соседей по палате. Иногда угощали горячим напитком шоколадно‑коричневого цвета, похожим на кофе, в который добавили пряностей; потом кто‑то объяснил, что это и есть кофе, только здешний, по местному рецепту.

Можно было хоть каждый день купаться в бассейне с теплой водой, и одежду выдали новую, чистую. Поначалу Ника смущало то, что и рубашка, и штаны покрыты узорчатой вышивкой – он ведь не артист какой‑нибудь и не девчонка, – но потом привык и вдобавок убедился, что здесь все так одеваются: видимо, для латиноамериканцев это обычный стиль.

Нойосса утопала в зелени – настоящий город‑парк; деревья, кустарники и цветы, каких Ник никогда раньше не видел, ни вживую, ни на фотографиях. Похоже на курорт. А на юге вздымались до небес могучие морщинистые горы, на некоторых белели снежные шапки. Анды или Большой Водораздельный хребет? Скорее, Анды, потому что в Австралии говорят по‑английски, а у здешних другой язык. Английский Ник учил в школе и не то чтобы хорошо знал, но распознать смог бы. Хотя и Анды, и Большой Водораздельный расположены вдоль земной оси, по меридианам, а этот хребет тянется с востока на запад…

Ник слышал, как в столовой одна из девушек рассуждала о том, что они, наверное, попали в рай – в награду за все перенесенные неприятности. Это вызвало у него скептическую усмешку, но ввязываться в спор он не стал.

В течение первого месяца новоприбывших не беспокоили. Период акклиматизации и адаптации. Тех, кто нуждался в медицинской помощи, лечили – почти незаметно, ненавязчиво, но эффективно. У Ника исчезли кожные болячки и симптомы хронической простуды, перестали ныть отбитые внутренности. Он опять выглядел так же, как весной, когда готовился к выпускным экзаменам (меньше года назад, вечность назад), только лицо стало более худощавым, и в глубине голубых глаз поселилось невеселое выражение.

Лишь с одним требованием их ознакомили сразу, и не просто так, а каждого под расписку: ни в коем случае не причинять вред кошкам, а также трапанам – летучим ящерицам с кожистыми крыльями и зубчатыми гребнями вдоль спинок. Гладить и угощать можно, обижать нельзя. Это очень серьезно, чревато большими неприятностями. Кто нарушит запрет, пусть пеняет на себя.

Ник послушно нацарапал свою подпись, хотя он в таких предупреждениях не нуждался. К кошкам он всегда относился хорошо, и трапаны, похожие на миниатюрных дракончиков (одного специально приносили в палату показать), тоже ему понравились. Даже не знал, что такие где‑то водятся.

Потом кто‑то сказал, что трапаны и кошки – священные животные, потому их и трогать нельзя. Ника это удивило: он, конечно, читал о том, что коровы в Индии – священные животные, но почему нигде ни слова о похожих латиноамериканских традициях?

Отмечал он и другие странности.

Слишком большая луна. Раз в пять больше, чем ей полагается быть, он такую только на картинках видел, и светит, как прожектор. Но, может быть, здесь, в Южном полушарии, она и должна так выглядеть?

И еще вокруг мелькает странная живность, по сравнению с которой неприкосновенные летающие ящерицы – самые заурядные зверушки.

Однажды в сумерках Ник заметил существо величиной с табурет, словно составленное из тонких темно‑коричневых палок, да оно и напоминало недоделанный табурет. Существо опасливо подбиралось к помойке на задворках столовой, но его заметила и облаяла местная собака, и оно убежало в кусты. Чуть погодя Ник засомневался: действительно видел эту картинку или ему показалось?

В другой раз на подоконник палаты запрыгнул пузатый кожистый мешочек и начал поедать дохлую мошкару, выбрасывая длинный‑предлинный тонкий язык. Подпрыгивая, он стучал о подоконник, как резиновый мячик, потом опять сиганул наружу. Ник наблюдал за ним сквозь полуопущенные ресницы, не отрывая головы от подушки, чтобы не спугнуть.

А к исходу второго месяца он обнаружил, что начинает понимать здешнюю речь – улавливает общий смысл фраз, отдельные слова кажутся знакомыми.

Вскоре состоялся разговор с Олегом, парнем из тех, что раздавали лекарства, спрашивали о самочувствии и присматривали за порядком.

– Еще не понял, где находишься?

– Ну, варианты есть… – Ник ответил уклончиво – не хотелось сморозить глупость. – Но пока ни один не окончательный.

– В другом измерении, – сделав паузу, Олег добавил: – В смысле, в параллельном.

Это его не сильно удивило. Дома, до того как жизнь превратилась в бессмысленное скольжение среди обрывков прежних причинно‑следственных связей, он много читал, в том числе фантастику. Вдобавок «параллельное измерение» объясняло все: и луну величиной с автомобильное колесо, и шныряющий вблизи помойки живой табурет, и эпизод с «облаком» в подвале.

– Иллихейская Империя нуждается в иммигрантах, потому что здесь демографические проблемы. В общем, государственная программа, тебе повезло.

В Нойоссе проведешь около года, потом куда‑нибудь распределят. Если претензий к тебе не будет, получишь полугражданство – это совсем неплохо, закон защищает граждан и полуграждан одинаково, но политическими правами обладают только граждане. Если оно тебе надо, можешь надеяться, что сделают полноправным гражданином за какие‑нибудь особые заслуги, иногда такое бывает. А если не планируешь политическую карьеру, оно без разницы.

Скоро начнешь ходить на лекции – иллихейское право, география, история, этикет, знакомство с культурой, еще чтение и письмо. Язык?.. Ты его уже усваиваешь, разве не заметил? Языку учат во время сна. Ага, тот минерал, из которого сделаны изголовья кроватей, он особенный. Здесь вообще очень продвинутая медицина, вон как быстро твои отбитые печенки вылечили. Магия. В Иллихее магия существует реально, как электричество или магнитное поле. Тоже вначале не верил, потом убедился.

И если ты не дурак, не вступай ни в какие общества по борьбе за возвращение домой, отсюда никого не выпускают.

– Я и не хочу туда возвращаться.

– Тем лучше, – Олег открыл толстую тетрадь в кожаном переплете с металлическими уголками. – Распишись, что прошел инструктаж.

Не все отреагировали на разъяснения насчет параллельного мира так спокойно. Некоторых обманули, пообещав эмиграцию в Австралию, и теперь они требовали, чтобы их отправили обратно на Землю. Ник не собирался к ним присоединяться. Пусть это не Австралия – зато не клиника для изъятия донорских органов и не кокаиновые плантации. Если разобраться, он получил в подарок целую жизнь… но получил ее слишком поздно, поэтому не мог обрадоваться по‑настоящему. Как будто с ним успело произойти что‑то необратимое. Все было бы иначе, если бы объявление иллихейской иммиграционной службы попалось ему на несколько месяцев раньше, до разгрома палаточного лагеря.

Примерно через полгода – Ник уже свободно, хотя и с акцентом, говорил по‑иллихейски и более‑менее знал, что представляет собой занимающая целый материк Империя, в том числе был в курсе, чем опасен запретный горный хребет, заслоняющий южный горизонт, – его настигли неприятности, и он попытался умереть.

Суицид не удался, он остался жив. Или, точнее, его оставили в живых. А Миури потом сказала, что эти неприятности, вообще‑то, гроша ломаного не стоили, и объяснила, как надо было правильно действовать – если бы он вовремя вспомнил о том, что находится не там, откуда пришел, а в Иллихее.

Но с Миури он познакомился уже потом, когда началось распределение.

В запущенной аллее поблизости от столовой он угощал кусочками сыра трехцветную кошку с двумя котятами‑подростками. Около него остановилась проходившая мимо девушка. Высокая, в свободном темно‑сером джемпере без вышивки (он тогда еще не знал, что это монашеское одеяние). Брови золотистые, как у многих желтоволосых иллихейцев, волосы спрятаны под серой шапочкой с треугольными ушками, словно ей предстояло изображать кошку на детском утреннике.

Искоса взглянув на нее, Ник решил, что она тоже хочет посмотреть на играющих в траве котят.

– Любишь кошек?

– Они интересные, – отозвался Ник.

Трехцветная запрыгнула к нему на колено, потерлась мордочкой о рукав.

– И они тебя тоже любят, – заметила незнакомка. – Это хорошо.

Обычно Ник смущался и напрягался, если с ним заговаривали незнакомые девушки, но в этот раз ничего подобного не почувствовал. В ней было что‑то такое… нейтральное и в то же время вызывающее доверие, вроде как обещание безопасности. И глаза добрые – ни насмешки, ни вызова, хотя во взгляде ощущается сила.

– Тебя еще никуда не определили?

– Нет.

– Тоже хорошо. Как тебя зовут?

– Ник Берсин.

Он переиначил свою прежнюю фамилию. Здесь многие так делали.

– Когда закончишь угощать кошек, приходи в иммиграционное управление, в кабинет своего куратора. Я буду там.

Вот так Ник и стал помощником сестры Миури из ордена Лунноглазой.

– Ты погоди соглашаться, на тебя же заявка есть! – отозвав его в соседний кабинет, шепнул куратор, толстый пожилой иллихеец в костюме, расшитом консервативным геометрическим орнаментом. – Ты можешь поступить в Колледж Горнодобывающей промышленности, обучение оплатит одно из предприятий цан Аванебихов. Выучишься на горного инженера, получишь хорошее место… Может, потом еще и женишься на девушке из высокородных, и тебя примут в семью, такое бывает. Даже поощряется – приток свежей крови, чтобы рождалось побольше одаренных и красивых детей. Ты неглуп, воспитан, хорош собой, тебя с руками оторвут. Странное, однако, выражение – «оторвать с руками», у вас много заковыристых выражений…

Стать инженером, как отец. Еще и жениться. Вести обеспеченную, налаженную жизнь. А потом она по не зависящим от тебя причинам разобьется вдребезги, и хуже всего будет то, что никого не сможешь спасти – как родители не смогли спасти его, как он не смог спасти своих родителей. Ник словно заглянул в трещину, за которой темнота и холод, а улыбающийся куратор этой трещины не видел. Лучше ничего не иметь, тогда у тебя ничего не смогут отнять.

– Спасибо, но меня такая жизнь не привлекает. Я поеду с сестрой Миури. У меня ведь есть право выбора?

Куратор его отговаривал, но переубедить не смог.

Полтора года странствий пошли Нику на пользу, он немного ожил и окреп физически. Иногда его начинали мучить воспоминания, но приступов ностальгии он почти не испытывал.

В Иллихейской Империи человеческая жизнь ценится чуть больше, чем у него на родине, в этом он уже успел убедиться. И кроме того, здесь много интересного. Ему здесь понравилось.

Date: 2015-09-03; view: 291; Нарушение авторских прав