Артур Чисоев

ДЕНЬ ЧЕТВЕРТЫЙ

00:01

…ты что, каменный?..

Рука соскользнула. Пот? Ерунда! Потных Артур Чисоев хватал и бросал на раз – привык за годы тренировок. Старая привычка никуда не делась. Но крашеного медбрата словно натерли маслом. Твердый, горячий, гладкий – не уцепиться.

Медбрат, подумал Артур. Нет‑брат.

Недобрат.

Сгинул плащ, похожий на халат. Противник был в борцовском трико, красном, как язык пламени. Артур тоже был в трико: темно‑синем. Он не удивился: некогда. Трико? Арена? Все правильно. Артур шел к брату, а медбрат стоял на пути.

Такие дела.

Рывком медбрат сократил дистанцию: сбивая руки, проходя вплотную. Артур вывернулся чудом. Нырнул, скользнул за спину, но медбрат, гори он огнем, оказался на диво проворен. Борцы замерли: каждый, сильно наклонившись вперед, успел обхватить соперника за шею, вцепился мертвой хваткой. Теперь свободные руки борцов плели сложную силовую вязь, пытаясь выиграть второй захват – беспощадный, единственно верный.

Вокруг гигантской чашей распахнулся многотысячный стадион.

…первые секунды поединка. Они вскрывают знание о сопернике, как консервный нож – банку. Чтобы рассказать о себе, соперник должен сопротивляться. Самые страшные, самые опасные – те, кто не сопротивляется. Ты делаешь все, что хочешь, пьянея от безнаказанности. Все! До последней, убийственной секунды, когда понимаешь: вот, ты подписал себе приговор, и обжалованию он не подлежит.

Поясница. Колени.

Плечи. Локти. Живот.

Скорость и резкость. Сила и реакция.

Мышцы и связки. Суставы и сухожилия.

Тело дралось, как солдат в рукопашной. Тело знало, что смертно, уязвимо; плевать оно хотело на это подлое, предательское знание. Ничего не болело. Все служило верой и правдой.

Захват!

Захват, вход, бросок – настоящий, амплитудный, на пять баллов. Без разведки, нахрапом. Такое удавалось, и не раз, особенно с наглецами, любящими форс. Этот из позёров, может попасться.

Захват!..

Ты что, каменный?

00:02

…почему ты не застрелился, Артурчик?..

На трибунах взрёвывала толпа.

Зрители приветствовали каждую удачу медбрата – и разочарованно смолкали, когда Чисоеву удавалось выйти сухим из воды. Вопли мало смущали Артура. Его мучило другое: от соперника резко пахло коньяком. Голова шла кругом, и Чисоев не сразу обратил внимание на главное нарушение правил.

Судьи на арене не было.

Скользкий удав с пятизубой пастью извернулся, нырнул подмышку. Обвил, обхватил. Чужое плечо ударило в грудь, ниже ключицы. Не соскочить, понял Артур. Он пошел навстречу: легко, покоряясь чужой силе. В последний миг, уже отрываясь от земли, толкнулся ногами – увлекая медбрата за собой, скручиваясь с ним в единый клубок, ком мышц и ярости.

Чаша стадиона завертелась, слилась в разноцветный калейдоскоп. Цвета были блеклые, как в старых советских фильмах, снятых на пленке Шосткинского ПО «Свема». В смазанной круговерти, окнами во вчерашний день, выделялись резко обозначенные, знакомые лица. Вика. Ксюха. Маленький Вовка. Александр Петрович. Девочка Таня с огромным букетом.

Единственные, кто не кричал, подбадривая медбрата.

В проходе меж секторами, в пяти шагах от арены, замерла бронзовая статуя. Позади нее горячий ветер вздымал пыль, гонял по ступенькам шуршащий мусор: конфетные фантики, обертки от мороженого, билеты. У Артура слезились глаза. Он никак не мог рассмотреть: кто стоит в проходе? Отец? Брат? Бронза, припорошенная пылью?

Камень загораживал дорогу.

Камень, от которого несло коньяком.

…камень.

Памятный валун, сгоревший там, во дворе, за спиной, сведенной от напряжения в крутые узлы; восставший из пепла. Под руками, в захвате, плечом в плечо – камень, камень, камень.

И шепот – гулкий, эхом бьющий в виски:

– Почему ты не застрелился, Артурчик?

Это не борьба. Это работа каменотеса. Грузчика. Древнего, мать его, грека, о котором рассказывал школьникам Александр Петрович. Грек катил камень в гору: день за днем, вечность за вечностью, зная, что ноша сорвется обратно, что придется спускаться и начинать все сначала.

Греку повезло: его камень молчал.

– Почему ты не застрелился? Боишься пули? Тогда удавись в сарае. Тут есть подходящий. И веревка имеется, крепкая, нейлоновая. Я еще утром подбросил…

Не слушать. Отрешиться, как от утробного воя трибун. Запретить чужому бормотанию иглой прошивать мозг. Отключить память. Погасить бешенство.

Ломать! Ломать!..

– Почему ты не покончил с собой, Артурчик? Ада боишься? Он тебе обеспечен: хоть так, хоть так. Чего ты ждешь? Хочешь уйти в компании? Завтра умрет твоя дочь. Задушит сына, выбросится из окна…

Пальцы скользят по камню. Ищут трещинки, сколы. Зацепиться бы! Он‑то думал бороться с человеком, обычным крепким парнем, широкоплечим, с мощной шеей…

– У нее девятый этаж, верно? Спаси ее от ада, умри сам!

Артур закусил губу, плеснул силой в налившиеся сталью руки.

Ломать!..

00:03

…ты же мужчина!..

Медбрат всей тушей навалился сверху. Прижал к ковру – к земле, к раскаленному песку пустыни, скрипящему на зубах:

– Почему?!

Камень обрушился с боков, сомкнулся, сдавил. Хлестнул серой кипенью:

– Ад! Ад для самоубийц!

Сбилось дыхание. Желтизна разлилась под веками. Сейчас перевернет, понял Артур. На лопатки, вбивая в ковер, гася сознание. Взгляд скользнул поверх чужого плеча, мимо камня – на бронзу. Шамиль, увидел он. Шамиль… Прижизненный памятник чемпиону Чисоеву, Шамиль стоял без движения, с живыми, налитыми болью глазами.

– Вечные муки! Возьми их себе, ты же мужчина!..

Артур зарычал. Ответ клокотал в глотке, отказываясь превращаться в слова. Натянулись, готовы лопнуть, мышцы и сухожилия. Кости едва не вывернулись из суставов. Плотный коньячный дух, казалось, пропитал воздух. Борцы, зрители, стены – все потело коньяком.

– Брат! Ломай его!

Крик вспорол гул стадиона с хрустом, как нож – спелый арбуз.

– Ломай!

Бронза осталась бронзой. Она сдерживала сопротивление тела, не давая Шамилю кинуться на арену, но с голосом бронза не справилась. Артур видел, как напряглись жилы на шее Шамиля, как раскрылся рот – и по серым губам побежали тонкие, кровоточащие трещины.

– Ломай, да! Ты же мужчина!

Бушевали трибуны, приветствуя медбрата. Бешеный водоворот затягивал на дно. Единственная точка покоя в кипящей воронке – бездвижный, кричащий Шамиль.

Точка покоя.

Точка опоры.

Артур стиснул зубы. Выгнулся, опасно подворачивая правый локоть. В плечевом суставе хрустнуло. Медбрат без труда вернул преимущество, но Артур успел подогнуть ногу, уперся коленом в каменный живот. Сейчас, подумал он. Сейчас…

Паук‑многоножка боком пошел по арене.

– Ломай, брат! Сделай его!

Стадион замолчал. В густой, душной тишине Шамилю вторили новые голоса. Женщины, ребенок, старик:

– Ломай!

– Почему ты не застрелился? – прохрипел медбрат.

Тиски из гранита. Вопль измученной плоти.

– Почему?

Надо было бросать сразу. Через себя, как он и собирался. Артур промедлил долю секунды, жалкое мгновение. Теперь было поздно.

– Почему?

Бедро пронзила боль: черная, страшная. Перед глазами распахнулась ночь. В ней вспыхивали колючие звезды.

– Почему?!

00:04

…раз ты просишь…

В ночи под звездами Артур улыбнулся медбрату. Ты сломал мне бедро? Радуйся. Но сейчас у тебя заняты руки. Переворот, всем телом, с упором на здоровую ногу. Бедро взорвалось адской болью, когда Артур оказался сверху. Лопатки соперника впечатались в ковер.

– Держи, брат! Не отпускай!

– Не отпущу, – согласился Артур.

Или только подумал?

Лицо медбрата побагровело. Артур не душил его. Знал: удушающие – запрещены. Пусть на этом стадионе пахнет коньяком, пусть нет судьи – правила есть правила. Он просто держал, обхватив соперника, сдавив подреберья ногами, сломанной и здоровой, не давая как следует вдохнуть.

– Почему?!

Артур держал. Молчал.

– Почему?..

И еле слышно, задыхаясь:

– Отпусти меня…

– Хорошо, – согласился Артур. – Раз ты просишь.

01:01

…дети выросли…

– ГОРЕ ТЕБЕ, РАБ НЕПОКОРНЫЙ, ЖЕСТОКОВЫЙНЫЙ!..

Золото хлебного поля – от горизонта до горизонта. Пыль узкого проселка. Звон летнего зноя.

– ИСТИННО ГОВОРЮ: ПРОКЛЯНЕШЬ ЧАС РОЖДЕНИЯ СВОЕГО!..

По проселку идут трое. Шагают, не торопясь, но и не мешкая: парень в джинсовом костюме и кепке с длинным козырьком, широкоплечий подросток в школьной форме (плоские желтые пуговицы, уродливый воротник) – и мальчишка лет семи: темноволосый, гибкий, черноглазый.

– ВЗЯЛ ТЫ НА СВОИ РАМЕНА БРЕМЯ ТЯЖКОЕ! НЕ УНЕСТИ ДАЛЕКО!..

Парень и подросток ведут беседу. Говорят спокойно, не повышая голоса. Мальчишке скучно. Он то и дело срывается на быстрый шаг, обгоняет, нетерпеливо оборачивается.

А из глубин бирюзового омута гремит:

– ОТНЫНЕ ИХ ГРЕХ ТВОИМ ГРЕХОМ БУДЕТ…

Подросток и мальчик ничего не слышат. Парень в кепке слышит, но пропускает мимо ушей. Так его ученики, бывает, на уроке слушают выговор строгого учителя. Гремит? Пусть себе гремит.

– ЗА ГРЕХИ ИХ НА СУДЕ ОТВЕТ ДАШЬ…

– А что там, за полем, Сан Петрович? – подросток машет рукой вдаль. Рука бугрится мускулами: грузчику впору. – Очень узнать хочется, да.

Парень щелкает пальцами по козырьку кепки:

– Не спеши, Чисоев. Поле еще перейти надо. Видишь, какое большое, шагать и шагать! А что там… Не знаю.

– Вы? – сомневается подросток. – Не знаете?

– Я не знаю. Ты даже не представляешь, Чисоев, сколько я не знаю!

Он смеется:

– Поглядим, авось не испугаемся!

Услышав последние слова, мальчишка подпрыгивает от возмущения:

– А я не боюсь! Мы с братом никого не боимся!

Парень подмигивает хвастуну:

– Завидую тебе, Артур. Лично я много чего боюсь. Дантиста, например. Боюсь, а иду…

– ГОРДЫНЯ! – гремит сверху. – ИСТИННО ГОВОРЮ ТЕБЕ…

Что именно, остается загадкой. Гром рассыпается мелким кашлем:

– ЭЙ! ТЫ МЕНЯ СЛЫШИШЬ? ЗНАЕШЬ, НЕ СЛИШКОМ ВЕЖЛИВО С ТВОЕЙ СТОРОНЫ…

– Сан Петрович! – подросток с удивлением запрокидывает голову. – Там, наверху! Гроза, что ли?

– НЕ ХОЧЕШЬ ПУГАТЬ ДЕТЕЙ, ТАК ХОТЬ РУКОЙ ПОМАШИ…

Парень ловит зрачками густую синеву:

– Слышу, Шамиль. Наверное, самолет. Звуковой барьер переходит… Перегрузки, жуткое дело!

Он срывает с головы кепку, машет, рассекая горячий воздух:

– Счастливого полета!

Хлопает спутника по плечу:

– Трудная у него служба. Иногда задумаешься, и оторопь берет. В небе еще ничего, а как вниз поглядишь!..

* * *

– Эй! Ты меня слышишь?

Александр Петрович не слишком надеялся на ответ. Сон есть сон, здесь свои законы. Улыбался, глядел сверху, из синей бездны небес – на хлебное поле. С высоты прожитых лет – на себя давнего, молодого разлива. Это свойственно возрасту: разговаривать с самим собой. Иные считают такое мудростью. Иные – маразмом.

– Знаешь, не слишком вежливо с твоей стороны…

И с моей, решил он, тоже. Прыгай, обезьянка! Сколько раз Александр Петрович повторял в мыслях эти слова, глядя на школьников, разыгравшихся к концу большой перемены. Без насмешки, без желания обидеть – от всей души завидуя умению прыгать, забыв о контрольной по географии, о том, что Волга впадает в Каспийское море, и скачи теннисным мячиком или лежи пластом, а впадает, и баста.

– Не хочешь пугать детей, так хоть рукой помаши!

В ответ кепка рассекла звенящий зной:

– Счастливого полета!

Спасибо, подумал старик. И тебе, приятель, скатертью дорога. Смеясь, Александр Петрович отвернулся от земли, от спелой, сыплющей зерном нивы. Запрокинул голову, глядя вверх, выше неба. Над синей бездной, где он, не смущаясь годами и сединами, плыл, как мальчишка – в сельском пруду, вставал могучий купол. Округлая твердь из металла. В полировке, словно в оконном, залитом дождем стекле, сквозила тень: кажется, город.

Кажется, золотой.

– Трудная служба, – сказал старик. – Очень. Понимаю, чего там. Извини, если что не так. Дети выросли…

********************************************