И снова змеи кругом… Будь им пусто!

Я не люблю.

-

Я не люблю фатального исхода. От жизни никогда не устаю. Я не люблю любое время года, Когда веселых песен не пою.

Я не люблю открытого цинизма, В восторженность не верю, и еще, Когда чужой мои читает письма, Заглядывая мне через плечо.

Я не люблю, когда наполовину Или когда прервали разговор. Я не люблю, когда стреляют в спину, Я также против выстрелов в упор.

Я ненавижу сплетни в виде версий, Червей сомненья, почестей иглу, Или, когда все время против шерсти, Или, когда железом по стеклу.

Я не люблю уверенности сытой, Уж лучше пусть откажут тормоза! Досадно мне, что слово «честь» забыто, И что в чести наветы за глаза.

Когда я вижу сломанные крылья, Нет жалости во мне и неспроста – Я не люблю насилье и бессилье, Вот только жаль распятого Христа.

Я не люблю себя, когда я трушу, Обидно мне, когда невинных бьют, Я не люблю, когда мне лезут в душу, Тем более, когда в нее плюют.

Я не люблю манежи и арены, На них мильон меняют по рублю, Пусть впереди большие перемены, Я это никогда не полюблю.

Песня автозавистника

-

Произошел необъяснимый катаклизм; Я шел домой по тихой улице своей, А мне навстречу нагло пер капитализм, Звериный лик свой скрыв под маской «жигулей».

Я по подземным переходам не пойду, Писк тормозов мне, как роман о трех рублях, Затем ли гиб и мерз в семнадцатом году, Чтоб частный собственник глумился в «жигулях»?

А он мне не друг и не родственник, А он мне заклятый враг, Очкастый частный собственник В зеленых, серых, белых «жигулях».

Ну ничего, я к старой тактике пришел, Ушел в подполье, пусть ругают за прогул.

Сегодня ночью я три шины пропорол, Так полегчало – без снотворного уснул.

Дверь проломить – купил отбойный молоток, Электродрель – попробуй крышу пропили. Не дам порочить наш советский городок, Где пиво варят под названьем «жигули».

Мне за грехи мои не будет ничего, Я в психбольнице все права завоевал И я б их к стенке ставил через одного И направлял на них груженый самосвал.

Мне мой товарищ по борьбе достал домкрат, Вчера кардан мы к магазину с ним снесли. Не дам, чтоб капиталистический «фиат» Маскировался под названьем «жигули».

Но скоро я машину сделаю свою.

Все части есть, но от владения уволь.

Отполирую и с разгону разобью, Ее под окнами отеля «Метрополь».

Нет, что-то екнуло, ведь части-то свои, Недосыпал, недоедал, пил только чай… Все! Еду, еду регистрировать в гаи, Ах черт, «москвич» меня забрызгал, негодяй!

А он мне не друг и не родственник, А он мне заклятый враг.

Очкастый частный собственник В зеленых, серых, белых «Москвичах».

Товарищи ученые!

-

Товарищи ученые, доценты с кандидатами. Замучились вы с иксами, запутались в нулях. Сидите, разлагаете молекулы на атомы, Забыв, что разлагается картофель на полях.

Из гнили да из плесени бальзам извлечь пытаетесь И корни извлекаете по десять раз на дню.

Ох, вы там добалуетесь. Ох, вы доизвлекаетесь, Пока сгниет, заплеснеет картофель на корню.

Автобусом до Сходни доезжаем, А там – рысцой. И не стонать! Небось картошку все мы уважаем, Когда с сальцой ее помять.

Вы можете прославиться почти на всю Европу, коль С лопатами проявите здесь свой патриотизм.

А то вы всем кагалом там набросились на опухоль, Собак ножами режете, а это – бандитизм.

Товарищи ученые, кончайте поножовщину. Бросайте ваши опыты, гидрид и ангидрид. Садитесь на автобусы, валяйте к нам в Тамбовщину, А гамма-излучение денек повременит.

Автобусом к Тамбову подъезжаем, А там – рысцой. И не стонать!

Небось картошку все мы уважаем, Когда с сальцой ее помять.

К нам можно даже с семьями, с друзьями и знакомыми. Все ловко здесь разместимся, сами скажете потом, Что бог мол с ними с генами, бог с ними с хромосомами Мы славно поработали и славно отдохнем.

Товарищи ученые, Эйнштейны драгоценные, Ньютоны ненаглядные, любимые до слез.

Ведь лягут в землю общую остатки наши бренные, Земле ведь все едино – апатиты и навоз.

Накроем стол скатеркою. Валяйте, ешьте пальцами. Хоть вы там создаете синтетический белок. Но он такой невкусный. Мы ж вас накормим яйцами, Дадим с собой картофеля, хоть сумку, хоть мешок.

Для вас тот день покажется и каторжный и адовый, Сырой картофель в грядках у ученых не в чести.

Зато впервые сможете повкалывать наглядно вы И пользу ощутимую народу принести.

Так приезжайте, милые, рядами и колоннами. Хотя вы все там химики и нет на вас креста, Но вы ж там все задохнетесь, за синхрофазотронами, А здесь места отличные, воздушные места.

Товарищи ученые. Не сумневайтесь, милые, Коль, что у вас не ладится, ну там не тот эффект, Мы мигом к вам заявимся с лопатами и с вилами, Денечек покумекаем и выправим дефект.

Памяти Василия Шукшина.

-

Еще ни холодов, ни льдин, Земля тепла, красна калина, А в землю лег еще один На новодевичьем мужчина.

Должно быть, он примет не знал, – Народец праздный суесловит, – Смерть тех из нас всех прежде ловит, Кто понарошку умирал.

Коль так, Макарыч, не спеши, Спусти колки, ослабь затылок, Пересними, перепиши, Переиграй, останься живым.

Но в слезы мужиков вгоняя, Он пулю в животе понес, Припал к земле, как верный пес.

А рядом куст калины рос, Калина красная такая.

Смерть самых лучших намечает И дергает по одному. Такой наш брат ушел во тьму! Не буйствует и не скучает.

И был бы «Разин» в этот год.

Натура где? Онега, нарочь?

Все печки-лавочки, макарыч.

Такой твой парень не живет!

Вот, после временной заминки, Рок процедил через губу: Снять со скуластого табу За то, что видел он в гробу Все панихиды и поминки.

Того, с большой душою в теле И с тяжким грузом на горбу, Чтоб не испытывал судьбу, Взять утром тепленьким в постели.

И после непременной бани, Чист перед богом и тверез, Взял да и умер он всерьез, Решительней, чем на экране.

Кто кончил жизнь трагически

-

Кто кончил жизнь трагически, тот истинный поэт, А если в точный срок, так в полной мере. На цифре 27 один шагнул под пистолет, Другой же в петлю слазил в «Англетере».

А 33 – Христу. Он был поэт, он говорил:

Да не убий. Убьешь – везде найду, мол.

Но гвозди ему в руки, чтоб чего не сотворил, Чтоб не писал и ни о чем не думал.

С меня при цифре 37 в момент слетает хмель. Вот и сейчас, как холодом подуло. Под эту цифру Пушкин подгадал себе дуэль, И Маяковский лег виском на дуло.

Задержимся на цифре 37? – Коварен бог.

Ребром вопрос поставил: или-или На этом рубеже легли и Байрон и Рембо, А нынешние как-то проскочили.

Дуэль не состоялась иль перенесена. А в 33 – распяли, но не сильно. А в 37 – не кровь, да что там кровь, и седина Испачкала виски не так обильно.

Слабо стреляться. В пятки, мол, давно ушла душа.

Терпенье, психопаты и кликуши.

Поэты ходят пятками по лезвию ножа И режут в кровь свои босые души.

На слово «длинношеее» в конце пришлось три «е» Укоротить поэта. Вывод ясен. И нож в него. Но счастлив он висеть на острие, Зарезанный за то, что был опасен.

Жалею вас, приверженцы фатальных дат и цифр:

Томитесь, как наложницы в гареме…

Срок жизни увеличился. И, может быть, концы Поэтов отодвинулись на время.

Да, правда, шея длинная – приманка для петли, И грудь – мишень для стрел, но не спешите: Ушедшие не датами бессмертье обрели, Так что живых не очень торопите.

Честь шахматной короны.

-

Подготовка.

-

Я кричал: «Вы что там, обалдели? Уронили шахматный престиж. А мне сказали в нашем спортотделе: «Вот прекрасно, ты и защитишь. Но учти, что Фишер очень ярок, Он даже спит с доскою, сила в нем, Он играет чисто, без помарок».

– Ничего я тоже не подарок, У меня в запасе ход конем.

Ох, вы мускулы стальные, Пальцы цепкие мои, Эх, резные, расписные, Деревянные ладьи.

Друг мой, футболист, учил:"Не бойся, Он к таким партнерам не привык, За тылы и центр не беспокойся, А играй по краю, напрямик». Я налег на бег, на стометровки, В бане вес согнал, отлично сплю, Были по хоккею тренировки.. Словом, после этой подготовки Я его без мата задавлю.

Ох, вы сильные ладони, Мышцы крепкие спины, Ох, вы кони мои, кони, Эх, вы милые слоны.

«Не спеши, и, главное, не горбись, – Так боксер беседовал со мной, – В ближний бой не лезь, работай в корпус, Помни, что коронный твой – прямой». Честь короны шахматной на карте, Он от пораженья не уйдет. Мы сыграли с Талем десять партий В преферанс, в очко и на биллиарде. Таль сказал: «Такой не подведет».

Ох, рельеф мускулатуры, Мышцы сильные спины Эх, вы легкие фигуры, Ох, вы кони да слоны.

И в буфете, для других закрытом, Повар успокоил: «Не робей, Ты с таким прекрасным аппетитом Враз проглотишь всех его коней. Ты присядешь перед дорогой дальней И бери с питанием рюкзак. На двоих готовь пирог пасхальный: Этот Шифер, хоть и гениальный, А попить-покушать – не дурак.

Ох, мы крепкие орешки, Мы корону привезем, Спать ложимся – вроде пешки, Но просыпаемся ферзем.

Не скажу, чтоб было без задорин. Были анонимки и звонки. Я всем этим только раззадорен, Только зачесались кулаки. Напугали даже спозаранку: Шифер мог бы левою ногой С шахматной машиной Капабланку. Сам он вроде заводного танка, Ничего, я тоже заводной.

Будет тихо все и глухо, А на всякий там цейтнот Существует сила духа И красивый апперкот.

Игра.

-

Только прилетели, сразу сели, Фишки все заранее стоят, Фоторепортеры налетели, И слепят, и с толку сбить хотят. Но меня и дома кто положит? Репортерам с ног меня не сбить. Мне же неумение поможет, Этот Шифер ни за что не сможет Угадать, чем буду я ходить.

Выпало ходить ему, задире, Говорят, он белыми мастак, Сделал ход с Е2 на Е4, Что-то мне знакомое… Так-так. Ход за мной, что делать надо, сева? Наугад, как ночью по тайге, Помню, всех главнее королева, Ходит взад-вперед и вправо-влево, Ну а кони, вроде, только буквой «Г».

Эх, спасибо заводскому другу, Научил как ходят, как сдают… Выяснилось позже, я с испугу Разыграл классический дебют. Все гляжу, чтоб не было промашки, Вспоминаю повара в тоске… Эх, сменить бы пешки на рюмашки, Живо б прояснилось на доске.

Вижу, он нацеливает вилку, Хочет съесть. И я бы съел ферзя. Эх, под такую закусь бы бутылку. Но во время матча пить нельзя. Я голодный. Посудите сами: Здесь у них лишь кофе да омлет. Клетки, как круги перед глазами, Королей я путаю с тузами И с дебютом путаю дуплет.

Есть примета, вот я и рискую. В первый раз должно мне повезти. Да я его замучу, зашахую, Мне бы только дамку провести. Не мычу не телюсь, весь, как вата. Надо что-то бить, уже пора. Чем же бить? Ладьею – страшновато, Справа в челюсть – вроде рановато, Неудобно, все же первая игра.

А он мою защиту разрушает Старую индийскую в момент, Это смутно мне напоминает Индо-пакистанский инцидент. Только зря он шутит с нашим братом, У меня есть мера, даже две. Если он меня прикончит матом, Так я его через бедро с захватом Или ход конем по голове.

Я еще чуток добавил прыти, Все не так уж сумрачно вблизи. В мире шахмат пешка может выйти, Если тренируется, в ферзи. Шифер стал на хитрости пускаться: Встанет, пробежится и назад, Предложил турами поменяться… Ну, еще б ему меня не опасаться: Я же лежа жму сто пятьдесят.

Я его фигурку смерил оком, И когда он объявил мне шах, Обнажил я бицепс ненароком, Даже снял для верности пиджак. И мгновенно в зале стало тише, Он заметил, как я привстаю. Видно ему стало не до фишек, И хваленый, пресловутый Фишер Сразу согласился на ничью.

Только «не», только «ни»

-

Истома ящерицей ползает в костях, И сердце с трезвой головой не на ножах, И не захватывает дух на скоростях, Не холодеет кровь на виражах.

И не прихватывает горло от любви, И нервы больше не в натяжку, хочешь – рви, Повисли нервы, как веревки от белья, И не волнует, кто кого – он или я.

Я на коне, толкни – и я с коня, Только «не», только «ни» у меня.

Не пью воды, чтоб стыли зубы, питьевой, И ни событий, ни людей не тороплю, Мой лук валяется со сгнившей тетивой, Все стрелы сломаны, я ими печь топлю.

Не напрягаюсь, не стремлюсь, а как то так, Не вдохновляет даже самый факт атак, Я весь прозрачный, как раскрытое окно, Я неприметный, как льняное полотно.

Я на коне, толкни – и я с коня, Только «не», только «ни» у меня.

Не ноют раны, да и шрамы не болят, На них наложены стерильные бинты, И не волнуют, не свербят, не теребят, Ни мысли, ни вопросы, ни мечты.

Устал бороться с притяжением земли, Лежу – так больше расстоянье до петли, И сердце дергается, словно не во мне, Пора туда, где только «ни» и только «не». Пора туда, где только «ни» и только «не».

Про Сережу Фомина.

-

Я рос, как вся дворовая шпана, Мы пили водку, пели песни ночью, И не любили мы Сережку Фомина За то, что он всегда сосредоточен.

Сидим раз у Сережки Фомина, – Мы у него справляли наши встречи. И вот о том, что началась война, Сказал нам молотов в своей известной речи.

В военкомате мне сказали: «Старина, Тебе броню дает родной завод «Компрессор» Я отказался, а Сережку Фомина Спасал от армии отец его профессор.

Кровь лью я за тебя, моя страна, И все же мое сердце негодует: Кровь лью я за Сережку Фомина, А он сидит и в ус себе не дует.

Ну, наконец, закончилась война, С плеч сбросили мы словно тонны груза. Встречаю я Сережку Фомина, А он – Герой Советского Союза.

Письмо рабочих тамбовского завода китайским руководителям

-

В Пекине очень мрачная погода. У нас в Тамбове на заводе перекур. Мы пишем вам с тамбовского завода, Любители опасных авантюр.

Тем, что вы договор не подписали, Вы причинили всем народам боль И, извращая факты, доказали, Что вам дороже генерал деголь.

Нам каждый день насущный мил и дорог, Но если даже вспомнить старину, То это ж вы изобретали порох И строили Китайскую стену.

Мы понимаем, вас совсем немало, Чтоб триста миллионов погубить.

Но мы уверены, что сам товарищ Мао, Ей-богу, очень-очень хочет жить.

Когда вы рис водою запивали, Мы проявляли интернационализм. Небось, когда вы русский хлеб жевали, Не говорили про оппортунизм.

Боитесь вы, что реваншисты в Бонне, Что Вашингтон грозится перегнать.

Но сам Хрущев сказал еще в ООН-е, Что мы покажем кузькину им мать.

Вам не нужны ни бомбы ни снаряды, Не раздувайте вы войны пожар, Мы нанесем им, если будет надо, Ответный термоядерный удар.

А если зуд – без дела не страдайте, У вас еще достаточно делов:

Давите мух, рождаемость снижайте, Уничтожайте ваших воробьев.

И не интересуйтесь нашим бытом, Мы сами знаем, где у нас чего, Так наш ЦК писал в письме открытом. Мы одобряем линию его.

Мао Цзедун – большой шалун

-

Мао Цзедун – большой шалун: Он до сих пор не прочь кого-нибудь потискать. Заметив слабину меняет враз жену. И вот недавно докатился до артистки.

Он маху дал, он похудел: У ней открылся темперамент слишком бурный. Не баба – зверь, она теперь Вершит делами революции культурной.

Ану-ка встань, Цзинь Цзянь, Ану талмуд достань.

Уже трепещут мужнины враги.

Уже видать концы Жена Лю Шаоцы Сломала две свои собачие ноги.

А кто не чтит цитат, Тот ренегат и гад, Тому на заднице наклеим дацзыбао.

Кто с Мао вступит в спор, Тому дадут отпор Его супруга вместе с другом Линем Бяо.

А кто не верит нам, Тот негодяй и хам. А кто не верит нам, тот прихвостень и плакса. Марксизм для нас – азы. Ведь Маркс не плыл в Янцзы, Китаец Мао раздолбал еврея Маркса.

Тот, который не стрелял.

-

Я вам мозги не пудрю – уже не тот завод. Меня стрелял поутру из ружей целый взвод. За что мне эта злая, нелепая стезя? Не то, чтобы не знаю – рассказывать нельзя.

Мой командир меня почти что спас, Но кто-то на расстреле настоял, И взвод отлично выполнил приказ.

Но был один, который не стрелял.

Судьба моя лихая давно наперекос: Однажды языка я добыл, но не донес. И особист Суэтин, неутомимый наш, Еще тогда приметил и взял на карандаш.

Он выволок на свет и приволок Подколотый, подшитый материал – Никто поделать ничего не смог…

Нет, смог один, который не стрелял.

Рука упала в пропасть с дурацким криком «Пли» И залп мне выдал пропуск в ту сторону земли. Но, слышу:– Жив зараза. Тащите в медсанбат.– Расстреливать два раза уставы не велят.

А врач потом все цокал языком И, удивляясь, пули удалял.

А я в бреду беседовал тайком С тем пареньком, который не стрелял.

Я раны, как собака, лизал, а не лечил, В госпиталях однако в большом почете был. Ходил в меня влюбленный весь слабый женский пол: Эй ты, недостреленный, давай-ка на укол!

Наш батальон геройствовал в Крыму, И я туда глюкозу посылал, Чтоб было слаще воевать ему, Кому? Тому, который не стрелял.

Я пил чаек из блюдца, со спиртиком бывал, Мне не пришлось загнуться, и я довоевал. В свой полк определили. Воюй – сказал комбат, А что не дострелили, так я брат даже рад.

Я тоже рад бы, да присев у пня, Я выл белугой и судьбину клял:

Немецкий снайпер дострелил меня Убив того, который не стрелял.

Песня про козла отпущения.

-

В заповеднике, вот в каком забыл, Жил да был козел, роги длинные, Хоть с волками жил – не по-волчьи выл, Блеял песенки, да все козлиные.

И пощипывал он травку, и нагуливал бока, Не услышать от него худого слова.

Толку было с него, правда, как с козла молока, Но вреда, однако, тоже никакого.

Жил на выпасе, возле озерка, Не вторгаясь в чужие владения. Но заметили скромного козлика И избрали в козла отпущения.

Например, медведь, баламут и плут, Обхамил кого-нибудь по-медвежьему, Враз козла найдут, приведут и бьют, По рогам ему, и промеж ему…

Не противился он, серенький, насилию со злом, А сносил побои весело и гордо, Сам медведь сказал:"Ребята, я горжусь козлом, Героическая личность, козья морда!»

Берегли козла, как наследника.

Вышло даже в лесу запрещение С территории заповедника Отпускать козла отпущения.

А козел себе все скакал козлом, Но пошаливать он стал втихимолочку, Он как-то бороду завязал узлом, Из кустов назвал волка сволочью.

А когда очередное отпущенье получал, Все за то, что волки лишку откусили, Он, как будто бы случайно, по-медвежьи зарычал, Но внимания тогда не обратили…

Пока хищники меж собой дрались, В заповеднике крепло мнение, Что дороже всех медведей и лис Дорогой козел отпущения.

Услыхал козел, да и стал таков:

Эй, вы, бурые,– кричит,– светлопегие.

Отниму у вас рацион волков И медвежие привилегии.

Покажу вам козью морду настоящую в лесу, Распишу туда-сюда по трафарету. Всех на роги намотаю и по кочкам разнесу, И ославлю по всему по белу свету.

Не один из вас будет землю жрать, Все подохнете без прощения.

Отпускать грехи кому – уж это мне решать Это я, козел отпущения.

В заповеднике, вот в каком забыл, Правит бал козел не по-прежнему, Он с волками жил и по-волчьи выл, И орет теперь по-медвежьему.

А козлятушки-ребятки засучили рукава И пошли шерстить волчишек в пух и клочья.

А чего теперь стесняться, если их глава От лесного льва имеет полномочья.

Ощутил он вдруг остроту рогов И козлиное вдохновение. Россомах и лис, медведей, волков Превратил в козлов отпущения.

Песня сплавщика

-

На реке ль, на озере Работал на бульдозере, Весь в комбинезоне и в пыли. Вкалывал я до зари, Считал, что черви – козыри, Из грунта выколачивал рубли.

И не судьба меня манила, И не золотая жила, А упорная моя кость И природная моя злость.

Ты мне не подставь щеки, Не ангелы мы – сплавщики, Неизвестны заповеди нам. Будь ты хоть сам бог-Аллах, Зато я знаю толк в стволах И весело хожу по штабелям.

И не судьба меня манила, И не золотая жила, А упорная моя кость И природная моя злость.

Про нечисть.

-

В заповедных и дремучих, Страшных муромских лесах Всяка нечисть бродит тучей И в проезжих сеет страх, Воет воем, что твои упокойники, Если есть там соловьи, то разбойники. Страшно, аж жуть!

В заколдованных болотах Там кикиморы живут, Защекочут до икоты И на дно уволокут.

Будь ты пеший, будь ты конный – заграбастают, А уж лешие – так по лесу и шастают.

Страшно, аж жуть!

А мужик, купец иль воин Попадал в дремучий лес Кто – зачем, кто – с перепою, А кто – сдуру в чащу лез. По причине пропадали, без причины ли – Только всех их и видали: словно сгинули. Страшно, аж жуть!

Из заморского, из леса Где и вовсе сущий ад, Где такие злые бесы, Чуть друг друга не едят, Чтоб творить им совместное зло потом, Поделиться приехали опытом.

Страшно, аж жуть.

Соловей-разбойник главный Им устроил буйный пир, А от них был змей трехглавый И слуга его вампир. Пили зелье в черепах, ели бульники, Танцевали на гробах, богохульники. Страшно, аж жуть!

Змей Горыныч влез на дерево, Ну раскачивать его:

Выводи, разбойник, девок, Пусть покажут кой-чего, Пусть нам лешие попляшут, попоют, А не то, я, матерь вашу, всех сгною.

Страшно, аж жуть!

Соловей-разбойник тоже Был не только лыком шит. Гикнул, свистнул, крикнул:– рожа! Гад заморский, паразит! Убирайся без боя, уматывай И вампира с собою прихватывай. Страшно, аж жуть!

Все взревели, как медведи:

Натерпелись! Сколько лет!

Ведьмы мы или не ведьмы?

Патриоты или нет?

Налил бельмы, ишь ты, клещ, отоварился А еще на наших женщин позарился.

Страшно, аж жуть!

А теперь седые люди Помнят прежние дела: Билась нечисть груди в груди И друг друга извела, Прекратилось навек безобразие, Ходит в лес человек безбоязненно, И не страшно ничуть!

Индусская религия

-

Кто верит в Магомета, кто – в Аллаха, кто – в Иисуса, Кто ни во что не верит, даже в черта, назло всем. Хорошую религию придумали индусы: Что мы, отдав концы, не умираем насовсем.

Стремилась ввысь душа твоя, – Родишься вновь с мечтою, Но, если жил ты, как свинья, – Останешься свиньею.

Пусть косо смотрят на тебя,– привыкни к укоризне. Досадно? – Что ж, родишься вновь на колкости горазд. Но если видел смерть врага еще при этой жизни, В другой тебе дарован будет верный, зоркий глаз.

Живи себе нормальненько, Есть повод веселиться, Ведь, может быть, в начальника Душа твоя вселится.

Такие ситуации. Простор воображенья. Был гордым и почтенным, а родился дураком. А если мало радует такое положение, Скажи еще спасибо, что не сделался скотом.

Уж лучше сразу в дело, чем Копить свои обиды.

Ведь, если будешь мелочен, Докатишься до гниды.

Пускай живешь ты дворником – родишься вновь прорабом, А после из прораба до министра дорастешь. Но, если туп, как дерево – родишься баобабом И будешь баобабом тыщу лет, пока помрешь.

Досадно попугаем жить, Гадюкой с длинным веком…

Не лучше ли при жизни быть Приличным человеком?

Так, кто есть кто, так, кто был кем,– мы никогда не знаем, С ума сошли генетики от ген и хромосом… Быть может, тот облезлый кот был раньше негодяем, А этот милый человек был раньше добрым псом.

Я от восторга прыгаю, Я обхожу искусы, Удобную религию Придумали индусы.

Я любил и страдал

-

Было так, я любил и страдал Было так, я о ней лишь мечтал. Я ее видел часто во сне Амазонкой на белом коне.

Что мне была вся мудрость скучных книг, Когда к следам ее губами мог припасть я?

Что с вами было, королева грез моих?

Что с вами стало, мое призрачное счастье?

Наши души купались в весне. Наши головы были в огне. И печаль с ней, и боль далеки И, казалось, не будет тоски.

Ну, а теперь хоть саван ей готовь, Смеюсь сквозь слезы я и плачу без причины.

Вам вечным холодом и льдом сковало кровь От страха жить и от предчувствия кончины.

Понял я, больше песен не петь. Понял я, больше снов не смотреть. Дни тянулись с ней нитями лжи, С нею были одни миражи.

Я жгу остатки праздничных одежд, Я струны рву, освобождаясь от дурмана, Мне не служить рабом у призрачных надежд, Не поклоняться больше идолам обмана.

Очередь

-

А люди все роптали и роптали, А люди справедливости хотят:

– Мы в очереди первыми стояли, А те, кто сзади нас, уже едят.

Им объяснили, чтобы не ругаться.

– Мы просим вас, уйдите, дорогие.

Те, кто едят, ведь это иностранцы.

А вы, прошу прощенья, кто такие?

Но люди все роптали и роптали, Но люди справедливости хотят:

– Мы в очереди первыми стояли, А те, кто сзади нас, уже едят.

Но снова объяснил администратор:

– Я вас прошу, уйдите, дорогие.

Те, кто едят, ведь это делегаты.

А вы, прошу прощенья, кто такие?

А люди все роптали и роптали, А люди справедливости хотят: Мы в очереди первыми стояли, А те, кто сзади, нас уже едят.

О слухах.

-

Сколько слухов наши уши поражает.

Сколько сплетен разъедает, словно моль.

Ходят сухи, будто все подорожает, абсолютно, А особенно – поваренная соль.

Словно мухи, тут и там, Ходят слухи по домам, А беззубые старухи Их разносят по умам, Их разносят по умам.

– Слушай, слышал? Под землею город строят, Говорят, на случай ядерной войны…

– Вы слыхали? Скоро бани все закроют Повсеместно. Навсегда. И эти сведенья верны.

И словно мухи, тут и там, …………………….

– А вы знаете? Мамыкина снимают.

За разврат его, за пьянство, за дебош, И, кстати, вашего соседа забирают, Негодяя, потому, что он на берию похож.

И словно мухи, тут и там, ……………………

– Ой, что деется! Вчерась траншею рыли, Так откопали две коньячные струи.

– Говорят, шпионы воду отравили.

Самогоном. Ну, а хлеб, теперь из рыбьей чешуи.

И словно мухи, тут и там, …………………….

– Это что еще. Теперь все отменяют, Отменили даже воинский парад.

Говорят, что скоро все позапрещают В бога душу. Скоро все к чертям собачьим запретят.

И словно мухи, тут и там, …………………….

Закаленные во многих заварухах, Слухи ширятся, не ведая преград.

Ходят сплетни, что не будет больше слухов.

Абсолютно. Ходят слухи, будто сплетни запретят.

И словно мухи, тут и там, …………………….

И поют друг другу – шепотом ли, вкрик ли – Слух дурной всегда звучит в устах кликуш.

А к хорошим слухам люди не привыкли, Говорят, что это выдумки и чушь.

И словно мухи, тут и там ……………………

Она была в Париже

-

Наверно, я погиб: глаза закрою – вижу, Наверно, я погиб: робею, а потом, Куда мне до нее? Она была в Париже, И я вчера узнал, не только в нем одном.

Блатные песни пел я ей про Север дальний.

Я думал, вот чуть-чуть, и будем мы на «ты».

Но я напрасно пел о полосе нейтральной Ей глубоко плевать, какие там цветы.

Я спел тогда еще, я думал, это ближе: Про юг и про того, кто раньше с нею был. Но что ей до меня – она была в Париже, Ей сам Марсель Марсо чего-то говорил.

Я бросил свой завод, хоть вобщем, был не вправе, Засел за словари на совесть и на страх, Но что ей до меня? Она уже в Варшаве, Мы снова говорим на разных языках.

Приедет – я скажу по-польски: «Проше пани». Прими таким, как есть, не буду больше петь. Но что ей до меня? Она уже в Иране. Я понял, мне за ней, конечно, не успеть.

Ведь она сегодня здесь, а завтра будет в Осле Да, я попал впросак, да я попал в беду.

Кто раньше с нею был и тот, кто будет после, Пусть пробуют они. Я лучше пережду.

Ой, где был я вчера

-

Ой, где был я вчера – не найду, хоть убей. Только помню, что стены с обоями, Помню, Клавка была и подруга при ней, Целовался на кухне с обоими.

А наутро я встал – Мне давай сообщать, Что хозяйку ругал, Всех хотел застращать, Что я голым скакал, Что я песни орал, А отец, говорил, У меня генерал.

А потом рвал рубаху и бил себя в грудь, Говорил, будто все меня продали. И гостям, говорят, не давал продохнуть, Донимал их блатными аккордами.

А потом кончил пить, Потому что устал, Начал об пол крушить Благородный хрусталь, Лил на стены вино, А кофейный сервиз, Растворивши окно, Просто выбросил вниз.

И никто мне не мог даже слова сказать. Но потом потихоньку оправились, Навалились гурьбой, стали руки вязать, А потом уже все позабавились.

Кто плевал мне в лицо, А кто водку лил в рот.

А какой-то танцор Бил ногами в живот.

Молодая вдова, Верность мужу храня, Ведь живем однова Пожалела меня.

И бледнел я на кухне с разбитым лицом Сделал вид, что пошел на попятную, Развяжите, кричал, да и дело с концом, Развязали, но вилки попрятали.

Тут вообще началось, Не опишешь в словах.

И откуда взялось Столько силы в руках?

Я, как раненный зверь, Напоследок чудил, Выбил окна и дверь, И балкон уронил…

Ой, где был я вчера – не найду днем с огнем, Только помню, что стены с обоями… И осталось лицо, и побои на нем.. Ну куда теперь выйти с побоями?

Если правда оно, Ну, хотя бы на треть, Остается одно:

Только лечь, помереть.

Хорошо, что вдова Все смогла пережить, Пожалела меня И взяла к себе жить.

Время лечит

-

Теперь я не избавлюсь от покоя,– Ведь все, что было на душе на год вперед, Не ведая, она взяла с собою, Сначала в порт, а там – на пароход.

Теперь мне вечер зажигает свечи, И образ твой окутывает дым…

И не хочу я знать, что время лечит, Что все проходит вместе с ним.

В моей душе – пустынная пустыня. Так что ж стоите над пустой моей душой? Обрывки песен там и паутина, А остальное все она взяла с собой.

Мне каждый вечер зажигает свечи, И образ твой окутывает дым…

И не хочу я знать, что время лечит, Что все проходит вместе с ним.

В моей душе все цели без дороги. Пройдитесь в ней, и вы найдете там Две полуфразы, полудиалоги, А остальное все пошло ко всем чертям.

И пусть мне вечер зажигает свечи, И образ твой окутывает дым…

Но не хочу я знать, что время лечит, Оно не лечит – оно калечит.

И все проходит вместе с ним.

Песня для отъезжающих за границу

-

Перед выездом в загранку Заполняешь кучу бланков, Это еще не беда. Но в составе делегаций С вами едет личность в штатском, Завсегда.

А за месяц до вояжа Инструктаж проходишь даже Как там проводить все дни, Чтоб поменьше безобразий, А потусторонних связей – Ни – ни – ни.

Личность в штатском, парень рыжий, Мне представился в Париже:

– Будем с вами жить, я – Никодим, Жил в Бобруйске, нес нагрузки, Папа русский, сам я русский, Не судим.

Исполнительный на редкость, Соблюдал свою секретность И во всем старался мне помочь.

Он теперь по долгу службы, Дорожил моею дружбой День и ночь.

На экскурсию по Риму Я решил – без Никодима… Он всю ночь писал, и вот уснул, Но личность в штатском, оказалось, Раньше боксом занималась – Не рискнул.

Со мною завтракал, обедал И везде за мною следом, Будто у него нет дел.

Я однажды для порядку, Заглянул в его тетрадку – Обалдел.

Он писал, такая стерва, Что в Париже я на мэра С кулаками нападал, Что я к женщинам несдержан И влияниям подвержен Запада.

Значит, что ж, он может даже Заподозрить в шпионаже.

Вы прикиньте, что тогда?

Это значит не увижу Я ни Риму, ни Парижу Никогда.

Чудо-юдо

-

В королевстве, где все тихо и складно, Где ни войн, ни катаклизмов, ни бурь, Появился дикий зверь огромадный – То ли буйвол, то ли бык, то ли тур.

Сам король страдал желудком и астмой, Только кашлем сильный страх наводил.

А тем временем зверюга ужасный Коих ел, а коих в лес волочил.

И король тотчас издал три декрета: Зверя надо, говорит, одолеть наконец. Вот, кто отважется на это, на это, Тот принцессу поведет под венец.

А в отчаявшемся том государстве, Как войдешь, так прямо наискосок, В бесшабашной жил тоске и гусарстве Бывший лучший, но опальный стрелок.

На полу лежали люди и шкуры, Пели песни, пили меды и тут Протрубили во дворце трубадуры, Хвать стрелка – и во дворец волокут.

И король ему прокашлял: «Не буду Я читать тебе моралей, юнец, Вот, если завтра победишь чуду-юду, То принцессу поведешь под венец».

А стрелок: «Да это что за награда? Мне бы выкатить порвейна бадью. А принцессу мне и даром не надо, Чуду юду я и так победю».

А король:"Возьмешь принцессу и точка.

А не то тебя раз-два и в тюрьму, Ведь это все-же королевская дочка».

А стрелок: «Ну хоть убей, не возьму»

И пока король с ним так препирался, Съел уже почти всех женщин и кур, И возле самого дворца ошивался Этот самый то ли бык, то ли тур.

Делать нечего, портвейн он отспорил, Чуду-юду уложил и убег…

Вот так принцессу с королем опозорил Бывший лучший, но опальный стрелок.

Скажи спасибо.

-

Подумаешь, с женой не очень ладно. Подумаешь, неважно с головой. Подумаешь, ограбили в парадном. Скажи еще спасибо, что живой.

Ну что ж такого, мучает саркома?

Ну что ж такого, начался запой.

Ну что ж такого, выгнали из дома?

Скажи еще спасибо, что живой.

Плевать, партнер по покеру дал дуба. Плевать, что снится ночью домовой. Плевать, соседи выбили два зуба. Скажи еще спасибо, что живой.

Да ладно, ну уснул вчера в опилках.

Да ладно, в челюсть врезали ногой.

Да ладно, потащили на носилках.

Скажи еще спасибо, что живой.

Да, правда, тот, кто хочет, тот и может. Да, правда, сам виновен. Бог со мной. Да, правда, но одно меня тревожит: Кому сказать спасибо, что живой?

Отберите орден у Насера

-

Потеряли истинную веру, Больно мне за наш ссср. Отберите орден у Насера, Не подходит к ордену Насер.

Можно даже крыть с трибуны матом, Раздавать подарки вкривь и вкось, Называть Насера нашим братом, Но давать Героя – это брось.

А почему нет золота в стране? Раздарили, просто раздарили, Лучше бы давали на войне, А насеры после б нас простили.

Джон Ланкастер Пек

-

Опасаясь контрразведки, избегая жизни светской, Под английским псевдонимом «мистер Джон Ланкастер Пек», Вечно в кожанных перчатках, чтоб не сделать отпечатков, Жил в гостинице «Советской» несоветский человек.

Джон ланкастер в одиночку, преимущественно ночью, Чем-то щелкал, в чем был спрятан инфракрасный обьектив. А потом в нормальном свете, представало в черном цвете То, что ценим мы и любим, чем гордится коллектив.

Клуб на улице Нагорной стал общественной уборной, Наш родной центральный рынок стал похож на грязный склад. Искаженный микропленкой, ГУМ стал маленькой избенкой. И уж вспомнить неприлично, чем предстал театр МХАТ.

Но работать без подручных может грустно, может скучно, Враг подумал, враг был дока, написал фиктивный чек, И, где-то в дебрях ресторана, гражданина Епифана Сбил с пути и с панталыку несоветский человек.

Епифан казался жадным, хитрым, умным, плотоядным, Меры в женщинах и в пиве он не знал и не хотел. В общем так: подручный Джона был находкой для шпиона. Так случиться может с каждым, если пьян и мягкотел.

Вот и первое заданье: в 3.15, возле бани, Может раньше, может позже остановится такси, Надо сесть, связать шофера, разыграть простого вора, А потом про этот случай раструбят по Би-Би-Си.

И еще: оденьтесь свеже и на выставке в Манеже К вам приблизится мужчина с чемоданом. Скажет он: «Не хотите ли черешни?» Вы ответите «конечно» Он вам даст батон с взрывчаткой, принесете мне батон.

А за это, друг мой пьяный,– говорил он Епифану,– Будут деньги, дом в Чикаго, много женщин и машин.. Враг не ведал, дурачина: тот, кому все поручил он, Был чекист, майор разведки и прекрасный семьянин.

Да, до этих штучек мастер этот самый Джон Ланкастер, Но жестоко просчитался пресловутый мистер Пек. Обезврежен он и даже он пострижен и посажен, А в гостинице «Советской» поселился мирный грек.

Жертва телевидения

-

Есть телевизор, подайте трибуну, Так проору – разнесется на мили. Он не окно, я в окно и не плюну, Мне будто дверь в целый мир прорубили.

Все на дому, самый полный обзор:

Отдых в крыму, ураган и кобзон, Вести с полей или южный вьетнам, Или еврей, возвратившийся к нам.

Врубаю первую, а там ныряют. Но это – так себе, а с двадцати – «А ну-ка девушки» – Что вытворяют… И все в передничках. С ума сойти!

Есть телевизор. Мне дом не квартира.

Я всею скорбью скорблю мировою.

Грудью дышу я всем воздухом мира.

Никсона вижу с его госпожою.

Вот тебе раз: иностранный глава Прямо глаз в глаз, к голове голова. Чуть пододвинул ногой табурет – И оказался с главой тет а тет.

Потом ударники в хлебопекарне Дают про выпечку до десяти И вот любимые «А ну-ка парни»

Стреляют, прыгают, с ума сойти!

Если не смотришь – ну, пусть не болван ты Но уж по крайности богом убитый: Ты же не знаешь, что ищут таланты, Ты же не ведаешь, кто даровитый.

Вот тебе матч СССР – ФРГ С мюллером я на короткой ноге Судорога, шок, но уже интервью.

Ох, хорошо, я с указа не пью.

Там кто-то выехал на конкурс в Варне, А мне квартал всего туда идти. А ну-ка девушки, а ну-ка парни. Все лезут в первые. С ума сойти.

Но как убедить мне упрямую Настю?

Настя желает в кино, как суббота.

Настя твердит, что проникся я страстью К глупому ящику для идиота.

Ну да, я проникся. В квартиру зайду – Глядь – дома и Никсон и Жорж Помпиду. Вот хорошо, я бутылочку взял. Жорж – посошок, Ричард, правда не стал.

Потом – прекраснее, еще кошмарней, – Врубил четвертую – и на балкон:

А ну-ка девушки, а ну-ка парни.

Вручают премии в ООН.

Ну, а потом, на Канатчиковой даче, Где, к сожаленью, навязчивый сервис, Я и в бреду все смотрел передачи, Все заступался за Анджелу Дэвис….

Слышу: «Не плачь, все в порядке в тайге», «Выигран матч СССР – ФРГ», «Сто негодяев захвачены в плен», И «Магомаев поет в КВН».

Ну, а действительность еще шикарней: Тут у нас два телевизора, крути – верти. Там – «А ну-ка девушки», Тут – «А ну-ка парни». За них не боязно с ума сойти.

Штрафные батальоны.

-

Всего лишь час дают на артобстрел, Всего лишь час пехоте передышки, Всего лишь час до самых главных дел: Кому – до ордена, ну, а кому – до «вышки».

За этот час не пишем ни строки.

Молись богам войны артиллеристам!

Ведь мы ж не просто так, мы – штрафники.

Нам не писать: «…считайте коммунистом».

Перед атакой – водку? Вот мура! Свое отпили мы еще в гражданку. Поэтому мы не кричим «ура!» Со смертью мы играемся в молчанку.

У штрафников один закон, один конец:

Коли, руби фашистского бродягу.

И, если не поймаешь в грудь свинец, Медаль на грудь поймаешь «за отвагу».

Ты бей штыком. А лучше – бей рукой. Оно надежней, да оно и тише. И, ежели останешься живой – Гуляй, рванина, от рубля и выше.

Считает враг: морально мы слабы, За ним и лес и города сожжены…

Вы лучше лес рубите на гробы – В прорыв идут штрафные батальоны.

Вот шесть ноль-ноль. И вот сейчас обстрел. Ну, бог войны, давай без передышки! Всего лишь час до самых главных дел: Кому – до ордена, а большинству – до «вышки».

Лукоморье

-

Лукоморья больше нет, от дубов простыл и след. Дуб годится на паркет – так ведь нет: Выходили из избы здоровенные жлобы, Порубили те дубы на гробы.

Ты уймись, уймись, тоска у меня в груди.

Это только присказка, сказка впереди.

Распрекрасно жить в домах на куриных на ногах, Но явился всем на страх вертопрах. Добрый молодец он был, бабку ведьму подпоил, Ратный подвиг совершил: дом спалил.

Ты уймись, уймись,тоска у меня в груди …………………………………

Тридцать три богатыря порешили, что зазря Берегли они царя и моря. Каждый взял себе надел, кур завел и в нем сидел Охраняя свой удел не у дел.

Ты уймись, уймись, тоска у меня в груди …………………………………

Ободрав зеленый дуб, дядька ихний сделал сруб. С окружающими туп стал и груб. И ругался день-деньской бывший дядька их морской, Хоть имел участок свой под Москвой.

Ты уймись, уймись, тоска, у меня в груди ………………………………….

Здесь и вправду ходит кот, как направо – так поет, Как налево – так загнет анекдот. Но ученый, сукин сын, цепь златую снес в Торгсин, И на выручку, один – в магазин.

Ты уймись, уймись, тоска, у меня в груди ………………………………….

Как-то раз за божий дар получил он гонорар: В Лукоморье перегар на гектар. Но хватил его удар, и, чтоб избегнуть больших кар, Кот диктует про татар мемуар.

Ты уймись, уймись, тоска, у меня в груди …………………………………..

И русалка – вот дела. – Честь недолго берегла. И однажды, как могла, родила. Тридцать три же мужика не желают знать сынка. Пусть считается пока сын полка.

Ты уймись, уймись, тоска у меня в груди …………………………………

Как-то раз один колдун, врун, болтун и хохотун, Предложил ей, как знаток бабских струн, Мол: – Русалка, все пойму, и с дитем тебя возьму И пошла она к нему, как в тюрьму.

Ты уймись, уймись, тоска у меня в груди …………………………………

Бородатый Черномор, лукоморский первый вор, Он давно Людмилу спер – ох хитер! Ловко пользуется, тать, тем, что может он летать: Зазеваешься, он – хвать, и тикать.

Ты уймись, уймись, тоска у меня в груди …………………………………

А коверный самолет сдан в музей в запрошлый год Любознательный народ так и прет. И без опаски старый хрыч баб ворует – хнычь-не-хнычь Ох, скорей его разбей паралич!

Ты уймись, уймись,тоска, у меня в груди …………………………………

– Нету мочи нету сил – леший как-то недопил Лешачиху свою бил и вопил:

-Дай рубля, прибью а то. Я – добытчик или кто? А не дашь, так и пропью долото.

Ты уймись, уймись, тоска у меня в груди …………………………………

-Я ли ягод не носил? – Снова леший голосил

-А коры по сколько кил приносил? Надрывался издаля, все твоей забавы для. Ты ж жалеешь мне рубля, ах, ты тля!

Ты уймись, уймись, тоска, у меня в груди ………………………………….

И невиданных зверей, дичи всякой нету в ней: Понаехало за ней егерей Так что, значит, не секрет: Лукоморья больше нет. Все, о чем писал поэт, это бред.

Ты уймись, уймись, тоска душу мне не рань.

Раз уж это присказка – значит дело-дрянь.

Случай в ресторане

-

В ресторане по стенкам висят тут и там «Три медведя», «Заколотый витязь». За столом одиноко сидит капитан.

– Разрешите? – Спросил я. – Садитесь.

– Закури. – Извините, «Казбек» Не курю.

– Ладно, выпей. Давай-ка посуду.

– Да, пока принесут…– Пей, кому говорю.

Будь здоров! – Обязательно буду.

– Ну, так что же,– сказал, захмелев, капитан,– Водку пьешь ты красиво, однако А видал ты вблизи пулемет или танк? А ходил ли ты, скажем, в атаку?

В сорок третьем, под Курском, я был старшиной, За моею спиною такое…

Много всякого, брат, за моею спиной, Чтоб жилось тебе, парень, спокойно.

Он ругался и пил, я за ним по пятам, Только в самом конце разговора Я обидел его, я сказал: «Капитан, Никогда ты не будешь майором.»

Он заплакал тогда, он спросил про отца, Он кричал, тупо глядя на блюдо:

– Я всю жизнь отдал за тебя, подлеца, А ты жизнь прожигаешь, паскуда.

А винтовку тебе. А послать тебя в бой. А ты водку тут хлещешь со мною… Я сидел, как в окопе под Курской дугой, Там, где был капитан старшиною.

Песня про соседа

-

Мой сосед объездил весь Союз: Что-то ищет, а чего – не видно. Я в дела чужие не суюсь, Но мне очень больно и обидно.

У него на окнах плюш и шелк, Баба его шастает в халате…

Я б в Москве с киркой уран нашел При такой повышенной зарплате.

И, сдается мне, что люди врут: Он нарочно ничего не ищет. А для чего? Ведь денежки идут, Ох, какие крупные деньжищи!

А вчера на кухне ихний сын Головой упал у нашей двери И разбил – нарочно,– мой графин.

А я мамаше – счет в тройном размере.

Ему платят рупь, а мне – пятак Пусть теперь дает мне неустойку. Я ведь не из зависти, я – так, Ради справедливости и только.

Ну, ничего я им создам уют.– Живо он квартиру обменяет.

У них денег куры не клюют, А у нас – на водку не хватает.

На стол колоду, господа

-

На стол колоду, господа. Крапленная колода. Он подменил ее, когда, барон, вы пили воду. Валет наколот, так и есть. Барон, ваш долг погашен. Вы – проходимец, ваша честь, Вы – проходимец, ваша честь, И я к услугам вашим.

Но я не слышу ваш ответ, О, нет, так не годится…

А в это время Бонапарт, А в это время Бонапарт Переходил границу.

-Закончить не смогли вы кон. Верните бриллианты. А вы, барон и вы, виконт, пожалте в секунданты. Ответьте, если я неправ, но наперед все лживо… Итак, оружье ваше, граф? Итак, оружье ваше, граф? За вами выбор, живо!

Вам скоро будет не до карт, Вам предстоит сразиться, А в это время Бонапарт, А в это время Бонапарт Переходил границу.

-Да полно, предлагаю сам. На шпагах? Пистолетах? Хотя сподручней было б вам на дамских амулетах. Кинжал? Ах, если б вы смогли. Я дрался им в походах. Но вы б, конечно, предпочли, Но вы б, конечно, предпочли На шулерских колодах.

Вы не получите инфаркт, Вам предстоит сразиться, А в это время Бонапарт, А в это время Бонапарт Переходил границу.

Не поднимайте, ничего, я встану сам, сумею. И снова вызову его, пусть даже протрезвею. Барон, молчать! Виконт, не хнычь! Плевать, что тьма народу. Пусть он расскажет, старый хрыч, Пусть он расскажет, старый хрыч Чем он кропил колоду.

Когда раскроешь тайну карт, Дуэль не состоится…

А в это время Бонапарт, А в это время Бонапарт Переходил границу.

А коль откажется сказать, клянусь своей главою, Графиню можете считать сегодня же вдовою. И, хоть я шуток не терплю, но я могу взбеситься. Тогда я графу прострелю, Тогда я графу прострелю Экскьюз ми, ягодицу.

Стоял весенний месяц март, Летели с юга птицы.

А в это время Бонапарт, А в это время Бонапарт Переходил границу.

-Ах, граф, прошу меня простить! Я вел себя бестактно. Я в долг хотел у вас просить, но не решался как-то. Хотел просить наедине, мне на людях неловко, И вот пришлось затеять мне, И вот пришлось затеять мне Дебош и потасовку. Ну да, я выпил целый штоф и сразу вышел червой… Дурак? Вот как?– Что ж я готов. Итак, ваш выстрел первый.

Стоял июль, а может март, Летели с юга птицы, А в это время Бонапарт, А в это время Бонапарт Переходил границу.

Песнь о вещей Касандре.

-

Долго Троя в положении осадном Оставалась неприступною твердыней, Но троянцы не поверили Касандре… Троя, может быть, стояла б и поныне.

Без умолку безумная девица Кричала:– Ясно вижу Трою, павшей в прах!

Но ясновидцев, впрочем, как и очевидцев, Во все века сжигали люди на кострах!

И в ночь, когда из чрева лошади на Трою Спустилась смерть, как и положено, крылато, Над избиваемой безумною толпою вдруг Кто-то крикнул: – Это ведьма виновата!

…………………….

И в эту ночь, и в эту кровь, и в эту смуту Когда сбылись все предсказания на славу, Толпа нашла бы подходящую минуту, Чтоб учинить свою привычную расправу…

……………………..

А вот конец, хоть не трагичный, но досадный: Какой-то грек нашел Касандрину обитель, И начал пользоваться ей, не как Касандрой, А как простой и ненасытный победитель…

Без умолку безумная девица Кричала: – Ясно вижу Трою, павшей в прах!

Но ясновидцев, впрочем, как и очевидцев, Во все века сжигали люди на кострах!

Про Ивана-дурака

-

На краю края земли, где небо ясное, Как бы вроде даже сходит за кордон На горе стояло здание ужасное, Издали напоминавшее ООН.

Все сверкает, как зарница, Красота, но только вот В этом здании царица В заточении живет.

И Кащей Бессмертный грубое животное Это здание поставил охранять. Но по-своему несчастное и кроткое Может, было то животное, как знать?

От большой тоски по маме Вечно чудище в слезах.

Ведь оно с семью главами, О пятнадцати глазах.

Сам Кащей, он мог бы раньше врукопашную,– От любви к царице высох и увял. И стал по-своему несчастным старикашкою, Ну, а зверь его к царице не пускал.

– Ты пусти меня, чего там.

Я ж от страсти трепещу!

– Хоть снимай меня с работы, Ни за что не пропущу!

Добрый молодец Иван решил попасть туда: Мол, видали мы Кащеев, так-растак! Он все время где чего, так сразу – шасть туда: Он по-своему несчастный был дурак.

То ли выпь захохотала, То ли филин заикал:

На душе тоскливо стало У Ивана-дурака.

И началися его подвиги напрасные, С баб-ягами никчемушная борьба. Тоже ведь, она по-своему несчастная Эта самая лесная голытьба.

Сколько ведьмочек пошибнул.

Двух – молоденьких в соку.

Как увидел утром – всхлипнул:

Жалко стало дураку.

Но, однако же, приблизился. Дремотное Состоянье свое превозмог Иван: В уголку лежало бедное животное, Все главы свои склонившее в фонтан.

Тут Иван к нему сигает, Рубит головы спеша И к Кащею подступает Кладенцом своим маша.

И грозит он старику двухтыщелетнему:

-Я те бороду, мол, мигом обстригу! Так умри ты, сгинь, Кащей! А тот в ответ ему:

-Я бы рад, но я бессмертный, не могу!

Но Иван себя не помнит:

– Ах, ты гнусный фабрикант!

Вон настроил сколько комнат.

Девку спрятал, интригант!

Я докончу дело, взявши обязательство! И от этих неслыханных речей Умер сам кащей без всякого вмешательства: Он неграмотный, отсталый был, Кащей.

А Иван, от гнева красный, Пнул Кащея, плюнул в пол И к по-своему несчастной Бедной узнице вошел.

Патриций

-

Как-то вечером патриции собрались у Капитолия, Новостями поделиться и выпить малость алкоголия,– Не вести ж бесед тверезыми. Марк-патриций не мытарился: Пил нектар большими дозами и ужасно нанектарился.

И под древней под колонною он исторг из уст проклятия:

– Эх, с почтенною Матреною разойдусь я скоро, братия. Она спуталась с поэтами, помешалась на театрах,– Так и шастает с билетами на приезжих гладиаторов.

«Я,– кричит,– от бескультурия скоро стану истеричкою.» В общем злобствует, как фурия, поощряема сестричкою. Только цыкают и шикают,– ох, налейте снова мне двойных. Мне ж рабы в лицо хихикают.. На войну бы мне, да нет войны.

Я нарушу все традиции, мне не справиться с обеими. Опускаюсь я, патриции. Дую горькую с плебеями. Я ей дом оставлю в Персии, пусть берет сестру-мегерочку, А на отцовские сестерции заведу себе гетерочку.

У гетер, хотя безнравственней, но они не обезумели. У гетеры пусть все явственней, зато родственники умерли. Там сумею исцелиться и из запоя скоро выйду я… И пошли домой патриции, Марку пьяному завидуя.

Раздвоенная личность

-

И вкусы, и запросы мои странны, Я экзотичен, мягко говоря, Могу одновременно грызть стаканы И Шиллера читать без словаря.

Во мне два «я», два полюса планеты, Два разных человека, два врага. Когда один стремится на балеты, Другой стремится прямо на бега.

Я лишнего и в мыслях не позволю, Когда живу от первого лица. Но часто вырывается на волю Второе «я» в обличье подлеца.

И я боюсь, давлю в себе мерзавца, О, участь беспокойная моя! Боюсь ошибки: может оказаться, Что я давлю не то второе «я».

Когда в душе я раскрываю гранки На тех местах, где искренность сама, Тогда мне в долг дают официантки И женщины ласкают задарма.

Но вот летят к чертям все идеалы. Но вот я груб, я нетерпим и зол. Но вот сижу и тупо ем бокалы, Забрасывая Шиллера под стол.

А суд идет. Весь зал мне смотрит в спину, И прокурор, и гражданин судья. Поверьте мне, не я разбил витрину, А подлое мое второе «я».

И я прошу вас, строго не судите, Лишь дайте срок, но не давайте срок, Я буду посещать суды, как зритель, И в тюрьмы заходить на огонек.

Я больше не намерен бить витрины И лица граждан. Так и запиши. Я воссоединю две половины Моей больной раздвоенной души.

Искореню! Похороню! Зарою! Очищусь! Ничего не скрою я. Мне чуждо это «я» мое второе. Нет, это не мое второе «я».

Роза-гимназистка

-

В томленьи одиноком, в тени, не на виду, Под неусыпным оком цвела она в саду.

Маман всегда с друзьями, папа от них сбежал, Зато каштан ветвями от взглядов укрывал.

Высоко или низко каштан над головой, Но роза-гимназистка увидела его.

Нарцисс – цветок воспетый, отец его – магнат У многих роз до этой вдыхал он аромат.

Он вовсе был не хамом,– изысканных манер. Мама его – гранд-дама, папа – миллионер.

Он в детстве был опрыскан, не запах, а дурман И роза-гимназистка вступила с ним в роман.

И вот, исчадье ада, нарцисс тот, ловелас

– Иди ко мне из сада. – Сказал ей как-то раз.

Когда еще так пелось? И роза в чем была, Сказала: – ах, – зарделась и вещи собрала.

И всеми лепестками он завладел, нахал… Маман была с друзьями, каштан уже опал.

Искала роза счастья и не видала как Сох от любви и страсти почти что зрелый мак.

Но думала едва ли, как душит пошлый цвет… Все лепестки опали и розы больше нет.

И в черном цвете мака был траурный покой….

Каштан ужасно плакал, когда расцвел весной.

Невидимка

-

Сижу ли я, пишу ли я, пью кофе или чай, Приходит ли знакомая блондинка, Я чувствую, что на меня глядит соглядатай, Но только не простой, а невидимка.

Иногда срываюсь с места, будто тронутый я,– До сих пор моя невеста мной не тронутая. Про погоду мы с невестой ночью диспуты ведем, Ну, а что другое если,– мы стесняемся при нем. Обидно мне, досадно мне, ну, ладно.

Однажды выпиваю, да и кто сейчас не пьет? Нейдет она: как рюмка – так в отрыжку. Я чувствую, сидит, подлец, и выпитому счет Ведет в свою невидимую книжку.

Побледнев, срываюсь с места, как напудренный я,– До сих пор моя невеста целомудренная. Про погоду мы с невестой ночью диспуты ведем, Ну, а что другое если,– мы стесняемся при нем. Обидно мне, досадно мне, ну, ладно.

Я дергался, я нервничал, на хитрости пошел: Вот лягу спать и поднимаю храп, ну Коньяк открытый ставлю и закусочку на стол,– Вот сядет он, тут я его и хапну.

Побледнев, срываюсь с места, как напудренный я,– До сих пор моя невеста целомудренная. Про погоду мы с невестой ночью диспуты ведем, Ну, а что другое если,– мы стесняемся при нем. Обидно мне, досадно мне, ну, ладно.

К тому ж он мне вредит. Да вот не дале, как вчера,– Поймаю, так убью его на месте,– Сижу, а мой партнер подряд играет мизера, А у меня – гора, три тыщи двести.

Иногда срываюсь с места, будто тронутый я,– До сих пор моя невеста мной не тронутая. Про погоду мы с невестой ночью диспуты ведем, Ну, а что другое если,– мы стесняемся при нем. Обидно мне, досадно мне, ну, ладно.

А вот он мне недавно на работу написал Чудовищно тупую анонимку. Начальник прочитал и показал, а я узнал По почерку родную невидимку.

Оказалась невидимкой – нет, не тронутый я – Эта самая блондинка мной не тронутая. Эта самая блондинка – у меня весь лоб горит. Я спросил: – Зачем ты, Нинка? – Чтоб женился,– говорит. Обидно мне, досадно мне, ну, ладно.

Все относительно

-

О вкусах не спорят, есть тысяча мнений. Я этот закон на себе испытал. Ведь даже Эйнштейн, физический гений, Весьма относительно все понимал.

Оделся по моде, как требует век– Вы скажете сами:

– Да это же просто другой человек. – А я – тот же самый.

Вот уж, действительно Все относительно, Все-все. Все.

Набедренный пояс из шкуры пантеры… О да. Неприлично. Согласен, ей-ей! Но так одевались все до нашей эры, А до нашей эры им было видней.

Оделся по моде, как в каменный век– Вы скажете сами:

– Да это же просто другой человек. – А я – тот же самый.

Вот уж, действительно Все относительно, Все-все. Все.

Оденусь, как рыцарь и после турнира Знакомые вряд ли узнают меня. И крикну, как ричард я в драме шекспира:

– Коня мне. Полцарства даю за коня.

Но вот усмехнется и скажет сквозь смех Ценитель упрямый:

– Да это же просто другой человек. – А я тот же самый.

Вот уж, действительно Все относительно, Все-все. Все.

Вот трость, канотье… Я из нэп-а. Похоже? Не надо оваций! К чему лишний шум? Ах, в этом костюме узнали? Ну что же Тогда я одену последний костюм.

Долой канотье! Вместо тросточки – стэк. – И шепчутся дамы:

– Да это же просто другой человек. – А я тот же самый.

Будьте же бдительны, все относительно, Все-все. Все.

Каменный век

-

А ну, отдай мой каменный топор И шкур моих набедренных не тронь, Молчи, не вижу я тебя в упор. Иди в пещеру и поддерживай огонь. Выгадывать не смей на мелочах, Не опошляй семейный наш уклад. Неубрана пещера и очаг. Избаловалась ты в матриархат.

Придержи свое мнение.

Я глава и мужчина я.

Соблюдай отношения Первобытно-общинные.

Там мамонта убьют, поднимут вой, Начнут добычу поровну делить. Я не могу весь век сидеть с тобой, Мне надо хоть кого-нибудь убить. Старейшины сейчас придут ко мне, Смотри еще: не выйди голой к ним. Век каменный, а не достать камней, Мне стыдно перед племенем моим.

Пять бы жен мне, наверное, Разобрался бы с вами я.

Но дела мои скверные, Потому – моногамия.

А все твоя проклятая родня. Мой дядя, что достался кабану, Когда был жив, предупреждал меня: Нельзя из людоедов брать жену. Не ссорь меня с общиной, это ложь, Что будто к тебе кто-то пристает. Не клевещи на нашу молодежь, Она надежда наша и оплот.

Ну, что глядишь?

Тебя пока не бьют.

Отдай топор, Добром тебя прошу.

И шкуры где? Ведь люди засмеют.

До трех считаю, после задушу.

Рай в аду

-

Переворот в мозгах из края в край, В пространстве много трещин и смещений. В аду решили черти строить рай, Как общество грядущих поколений.

Известный черт с фамилией Черток, Агент из рая, ночью, неурочно Отстукал в центр: в аду черт знает что.

Что именно, Черток не знает точно.

И черт ввернул тревожную строку Для шефов всех лазутчиков, амура: «За мной следят, сам дьявол начеку, И крайне ненадежна агентура».

Тем временем в раю сам Вельзевул Потребовал военного парада.

Влез на трибуну, плакал и загнул:

«Рай, только рай – спасение для ада!»

Рыдали черти и визжали: – да! Мы рай родной построим в преисподней! Даешь производительность труда! Пять грешников на нос уже сегодня!

– Ну, что ж, вперед! А я вас поведу,– Закончил дьявол, – С богом! Побежали.– И задрожали грешники в аду, И ангелы в раю затрепетали.

И ангелы толпой пошли к нему, К тому, который видит все и знает. И он сказал, что он плевал на тьму, Лишь заявил, что многих расстреляет.

Что дьявол – провокатор и кретин, Его возня и крики – все не ново, Что ангелы – ублюдки, как один И что Черток давно перевербован.

Не рай кругом, а подлинный бедлам! Спущусь на землю, там хоть уважают. Уйду от вас к людям ко всем чертям, Пускай меня вторично распинают!

И он спустился. Кто он? Где живет?

Но как-то раз узрели прихожане:

На паперти у церкви нищий пьет,-

– Я – бог! – Кричит, – даешь на пропитанье!

Конец печален. Плачь и стар и млад. Что перед этим всем сожженье Трои?! Давно уже в раю не рай, а ад. Но рай чертей в аду давно построен.

Если я богат, как царь морской

-

Если я богат, как царь морской, Крикни только мне: – лови блесну. – Мир подводный и надводный свой Не задумываясь выплесну.

Дом хрустальный на горе для нее.

Сам, как пес бы, так и рос в цепи…

Родники мои серебрянные, Золотые мои россыпи.

Если беден я – как пес один, И в дому моем шаром кати. Ведь поможешь ты мне, господи! И не дашь мне жизнь скомкати…

Дом хрустальный на горе для нее…

…………………………….

Не сравнил бы я любую с тобой, Хоть казни меня, расстреливай. Посмотри, как я любуюсь тобой, – Как мадонной рафаэлевой.

Дом хрустальный на горе для нее.

Сам, как пес бы, так и рос в цепи..

Родники мои серебрянные, Золотые мои россыпи.

Дурачина-простофиля

-

Жил-был добрый дурачина-простофиля, Куда его только черти не носили. Но однажды, как-то зло повезло, И совсем в чужое царство занесло. Слезы градом, – так и надо, простофиля: Не усаживайся задом на кобыле. Дурачина.

Посреди большого поля, глядь – три стула. Дурачину в область печени кольнуло. Сверху надпись: «Для гостей», «Для князей», А на третьем – «Для царских кровей». Вот на первый стул уселся простофиля, Потому, что он от горя обессилел. Дурачина.

Только к стулу примостился дурачина, Сразу слуги принесли хмельные вина. Дурачина ощутил много сил, Ел, и жадно пил, и много шутил. Ощутив себя в такой бурной силе, Влез на стул для князей простофиля, Дурачина.

И сейчас же бывший добрый дурачина Ощутил, что он ответственный мужчина. Стал советы отдавать, кликнул рать, И почти уже решил воевать. Ощутив себя в такой буйной силе, Влез на стул для царей простофиля, Дурачина.

Сразу руки потянулись к печати, Сразу топать стал ногами и кричати:

– Будь ты князь, будь ты хоть сам господь, Вот возьму и прикажу запороть! – Если б люди в сей момент рядом были, Не сказали б комплимент простофиле, Дурачине.

Но был добрый этот самый простофиля: Захотел издать указ про изобилье. Только стул подобных дел не терпел: Как тряхнет… И, ясно, тот не усидел. И проснулся добрый малый простофиля У себя на сеновале, в чем родили. Дурачина.

Корабли постоят

-

Корабли постоят – и ложатся на курс. Но они возвращаются сквозь непогоды. Не пройдет и полгода – и я появлюсь, Чтобы снова уйти, чтобы снова уйти на полгода.

Возвращаются все, кроме лучших друзей, Кроме самых любимых и преданных женщин. Возвращаются все, кроме тех, кто нужней. Я не верю судьбе, я не верю судьбе, а себе еще меньше.

Но мне хочется думать, что это не так,– Что сжигать корабли скоро выйдет из моды. Я, конечно, вернусь, весь в друзьях и мечтах. Я, конечно, спою, я, конечно, спою, – не пройдет и полгода.

Жираф большой

-

В желтой жаркой Африке, в центральной ее части, Как-то вдруг, вне графика, случилося несчастье. Слон сказал, не разобрав: – видно быть потопу.– В общем так: один жираф влюбился в антилопу.

Тут поднялся галдеж и лай, И только старый попугай Громко крикнул из ветвей:

-Жираф большой, ему видней.-

Что же, что рога у ней,– кричал жираф любовно,– Нынче в нашей фауне равны все поголовно. Если вся моя родня будет ей не рада, Не пеняйте на меня, я уйду из стада.

Тут поднялся галдеж и лай.

………………….

Папе антилопьему зачем такого сына? Все равно,– что в лоб ему, что по лбу,– все едино. И жирафа мать брюзжит,– видали остолоп