Глава 29. В глубине души я понимала, что Жиль де Ре чудовище, сам дьявол, и, называя его этими именами, я надеялась

В глубине души я понимала, что Жиль де Ре чудовище, сам дьявол, и, называя его этими именами, я надеялась, что он лишится власти надо мной. Я рассталась со своим материнским отношением к нему, перестала быть женщиной, которая вытирала ему в детстве слезы и укладывала спать, когда его собственная мать забывала о нем. Я больше не могла страдать за него, сочувствовать его боли, не могла защитить от ужасов, случившихся с ним волей его деда, от которого никто – ни я, ни вечно отсутствующие родители, вообще никто на свете – был не в силах его уберечь.

– Тише, малыш, она уехала с твоим отцом в Пузож. Не огорчайся, крошка, они вернутся в Шантосе меньше чем через две недели, и вы снова будете вместе.

Разумеется, мой юный воспитанник не мог не замечать, что милорд Ги и леди Мари часто брали с собой Рене, когда уезжали, особенно в Машекуль. Я подозревала, что болезненный младший брат, чуть не погибший во время родов, был матери дороже, чем ее первенец.

Когда это происходило, у нас всегда случались неприятности – как правило, не сразу после того, как они уезжали, но как только возникали какие-нибудь сложные ситуации, никогда не имевшие отношения к тому, что его оставили. Он злился по пустякам, начинал колотить меня своими маленькими кулачками и устраивал настоящий скандал. Порой, когда я пыталась его удержать и успокоить, он змеей выскальзывал из моих рук, падал на пол и принимался колотить ногами, да так сильно, что камни содрогались. Родители запретили мне наказывать его за эти выходки в их отсутствие, хотя я считала, что его следовало призвать к порядку, причем самым суровым образом. А когда они находились дома, их воспитательные меры можно было назвать в лучшем случае скромными и совершенно бесполезными.

Однажды, уже не в силах выносить его возмутительное поведение, я совершила серьезную ошибку, результат которой преследует меня до сих пор. Я пошла к Жану де Краону, который занимался счетами, и объяснила, что у нас происходит. Он положил перо, громко выругался и заявил, что мальчика испортили и превратили в девчонку. Я терпеливо ждала, когда он закончит свою речь, надеясь, что он замолчит и я смогу спросить, что мне делать. Его непристойные речи набирали силу, и вскоре он начал так жутко ругаться, что от его слов стало бы дурно ангелам на небесах.

Затем он помчался в детскую, я следовала за ним, умоляя быть снисходительным. Мы обнаружили мальчика с горничной, на чьем попечении я его оставила. Они тихонько разговаривали, и он показался мне достаточно спокойным – что меня невероятно удивило, ведь он громко вопил, когда я передала его девушке. Жан де Краон, решив, что я побеспокоила его без причины, наградил меня испепеляющим взглядом.

– Прошу вас, простите меня, милорд Жан, но он успокоился – это благословение, конечно же, только я очень удивлена, потому что он был в ужасно возбужденном состоянии, когда я его оставила и…

Не дослушав моих извинений, Жан де Краон повернулся и, бормоча на ходу проклятия, направился к двери. Но как только он повернулся к нам спиной, Жиль снова впал в истерику. Он выл и стонал, устроив представление для старика, который собирался бросить его, как мать и отец.

Что за странное отклонение от нормы, когда ребенок стремится завоевать внимание методами, грозящими ему наказанием, если не может получить его другим способом?

Как бы там ни было, представление тут же возымело успех, потому что, услышав вопли, Жан де Краон снова к нам повернулся и с искаженным от гнева лицом направился прямо к мальчику. Жиль был великолепным актером; он растянулся на полу и изо всех сил колотил ногами по каменным плиткам. Пришедший в ярость старик поднял моего маленького воспитанника и принялся валтузить его кулаками, а я стояла рядом и умоляла прекратить. Испуганная горничная выскочила из комнаты, оставив меня защищать ребенка от озверевшего деда, который отмахнулся от моих попыток вмешаться с ловкостью, неожиданной для его возраста. Он поднял руку и ударил бы и меня тоже, хотя я не была его женой, если бы в этот момент в дверь детской не постучал стражник, удивленный шумом.

Когда дед отвлекся на него, я схватила Жиля и побежала, умоляя Господа послать моего мужа или еще кого-нибудь, кто мог бы мне помочь. Маленький Жиль лежал у меня на руках, обмякнув, словно тряпка, и плакал, а я выскочила в коридор, соединявший детскую с апартаментами леди Мари. Я знала все потайные места, потому что ее служанки в разное время были вынуждены прятаться, когда Ги де Лаваль неожиданно заявлялся, чтобы получить причитающиеся ему знаки внимания. В такие моменты возможности покинуть комнату в соответствии с правилами приличий не было, поскольку он не любил ждать. Он брал ее прямо на месте – на скамейке, около стены, иногда даже стоя, не дожидаясь, когда мы уйдем. Поэтому мы прятались и молча ждали, когда милорд покончит со своими делами, что происходило достаточно быстро.

Подобные вещи, казавшиеся мне весьма неприятными тогда, были пустяком по сравнению с тем, что я переживала сейчас. Однако знание потайных уголков помогло мне в сложном положении, в котором я оказалась. Когда я вошла в дверь, ведущую в апартаменты леди Мари, я обернулась и увидела, что Жан де Краон, ослепленный яростью, пытается нас догнать. Жиль прижался ко мне, но мне удалось высвободить одну руку и захлопнуть за нами дверь. Раздался страшный грохот, но я успела задвинуть засов, и, к моему великому облегчению, он встал на место. Злобный старик принялся колотить в дверь с такой силой, что деревянные планки задрожали и во все стороны полетели щепки. Прижимая к груди ребенка, я бросилась к шкафу, а Жан де Краон в бессильной ярости ломился в дверь, не желавшую поддаваться.

Прошло довольно много времени, прежде чем он устал и оставил дверь в покое. Я в ужасе дрожала, прячась в шкафу, пока не убедилась, что он ушел. К тому времени, когда мы выбрались из нашего душного укрытия, платье у меня промокло от слез Жиля и моих собственных. Запах в шкафу стоял невообразимый, потому что мой напуганный воспитанник не смог сдержаться и испачкал штанишки. Когда мы выбрались наружу, я увидела у него на лице такой стыд, что у меня чуть не разорвалось сердце.

Несколько часов спустя, когда ребенок уже лежал в кровати, я выскользнула в большой зал, чтобы отыскать мужа. Его не было целый день, и мне отчаянно хотелось рассказать ему о том, что произошло. Он ужинал за длинным столом со своими товарищами. А среди них я заметила злобного старика, который так напугал меня и своего внука днем; пьяно покачиваясь, с бессмысленной улыбкой на лице, он поднялся на ноги.

На мгновение я замерла, прижимаясь спиной к стене. Если бы он решил наброситься на меня, я бы ничего не могла сделать. Но я видела, что он перебрал сладкого вина и едва держится на ногах.

Когда он, качаясь, направился ко мне, я призвала на помощь все свое мужество и, опустив глаза, проскользнула мимо него. Он что-то презрительно проворчал мне вслед, но больше ничего не сказал, даже не попытался меня остановить, словно в детской вообще ничего не случилось.

Я бы хотела сказать, что мой муж пришел в ужас, когда я рассказала ему о том, что случилось днем, но он меня разочаровал.

– Юный господин Жиль является старшим сыном, наследником благородного рода и должен научиться принимать свою роль правителя. А это требует твердости характера.

– Он станет жестоким, если с ним будут так обращаться, – возразила я.

– Ему придется быть жестоким. И не твое дело решать подобные вещи.

И все – на этом наш разговор был закончен, а я испытала ужасное разочарование.

Жиль де Ре предстал перед закрытым судом в тот день не как заброшенный ребенок, нуждающийся в утешении, и не как жалкое существо, которого следует избегать. Нет, он выглядел точно так, как его представляли себе люди, коим он причинил зло, до того, как это все началось: богатый, могущественный мужчина в расцвете сил, аристократ, в чьей власти раздавить, точно букашку, каждого, кто выступит против него, просто потому, что ему так захотелось. Он держался с невероятным высокомерием, и можно было даже подумать, что ему неведомо понятие скромности. Он оделся, словно бог, в роскошную накидку из красного бархата, украшенную спереди драгоценностями и золотом. Ткань скользила вслед за ним с такой легкостью, что я не могла отвести от нее взгляда.

– Да простит меня Бог, он великолепен, – выдохнул брат Демьен.

Он был прав. Жиль де Ре не нуждался в физической привлекательности, чтобы исполнить свою роль в этом мире, потому что успеха ему помогло бы добиться огромное состояние, если бы он его не растратил. Но Бог наделил его невероятной мужской красотой, и он нес ее в тот день гордо, точно девушка – прекрасный рубин на шее, и притягивал к себе взгляды окружающих. Но что-то внутри у него сломалось, и он перестал быть человеком, хотя примочки и пудра, и краска для век очень эффективно это скрывали. Зная о страшном уродстве его души, я вдвойне порадовалась, что жуткие планы Жана де Краона, мечтавшего, чтобы милорд занял еще более высокое положение, не претворились в жизнь.

Несмотря на все трудности, походка Жиля де Ре была уверенной, а манеры высокомерными. Однако его присутствие действовало на всех угнетающе. Чем дольше он игнорировал заседания суда, тем более нереальным казалось его существование, словно он являлся представлением о зле, а не человеком, отдавшимся на его волю. Великолепие и гордость осанки делали почти невозможным увидеть в Жиле де Ре обвиняемого и преступника. Он казался равным по положению с теми, кто сидел за судейским столом.

Он стоял, молча бросая им вызов. Жан де Малеструа ответил первым, как и требовало его положение; он откашлялся и произнес:

– Жиль де Ре, рыцарь, барон и маршал Франции.

Печальные истории, бесконечные юридические формулы, произнесенные на латыни, все, что произошло до этого момента, показалось вдруг не важным. Милорд с высоко поднятой головой подошел к свидетельскому месту. Он положил руку в перчатке на рукоять своего меча и стоял в величественном молчании, пока прокурор зачитывал обвинения, выдвинутые против него.

– …Что вы захватили или вынудили своих сообщников захватить большое количество детей.

Были зачитаны имена. А я обратила к Богу молитву за души сотни безымянных сыновей, исчезнувших еще раньше.

– …Что вы практиковали над ними смертный грех содомии…

Словно во сне я вспомнила слова Анри, когда его допрашивали после ареста: «Милорд с презрением относился к естественному отверстию, кои имеются у девочек, вместо этого он получал удовольствие с детьми обоего пола, засовывая свой член в не предназначенное для этого отверстие и, ритмично двигаясь, удовлетворял свою похоть».

– …Что вы и ваши сообщники вызывали духов зла и предлагали им подношения, а также совершили множество других преступлений против Господа нашего, коих число таково, что их невозможно назвать.

Теперь я вспомнила показания Прелати: «Слова, которые мы использовали, звучали так: я вызываю тебя, Баррон, Сатана, Вельзевул, именем Отца, Сына и Святого Духа, именем Божьей Матери и всех святых на небесах, явись перед нами лично, заговори с нами и исполни нашу волю».

– Вы получите письменную копию обвинений, как только она будет составлена, – сказал Жан де Малеструа Жилю де Ре. – Вы понимаете, в чем эти граждане вас обвиняют?

Голос Жиля прозвучал неестественно спокойно. Он слегка приподнял подбородок и негромко сказал:

– Я объявляю все обвинения несостоятельными и требую, чтобы их сняли.

Я вскрикнула вместе со всеми. Боже мой! Никто не ожидал, что он попытается отвергнуть обвинения и откажется признать правомерность суда над собой. Судьи и обвинители принялись что-то взволнованно обсуждать, сблизив головы, чтобы никто их не слышал. Когда они снова выпрямились на своих местах, Жан де Малеструа с отвращением посмотрел на Жиля де Ре и сказал:

– Подобные обвинения не выдвигаются без оснований. И не нужно считать нас недоумками. У нас имеется достаточное количество свидетельств, многие из которых не подвергаются сомнениям, того, что вы виновны в названных преступлениях.

– Ложь и клевета! – громко заявил Жиль де Ре. – Клянусь собственной душой!

– Следите за своими клятвами, месье, чтобы не подвергнуть опасности душу.

– Какого дьявола? Все ваши обвинения ни на чем не основываются!

И снова его слова были встречены дружным вздохом. Его преосвященство взял ситуацию под контроль, заявив:

– Суд так не думает. И рассматривает вероятность того, что в обвинениях, выдвинутых в ваш адрес, содержится правда. Более того, учитывая природу данного дела и свидетельские показания против вас, суд считает ваше поведение легкомысленным и отнимающим у нас время. И еще, – добавил он, – ваши возражения не были представлены в письменной форме.

Жиль оказался к этому не готов, и заявление епископа застало его врасплох.

– Но… мне не дали возможность это сделать! – возмутился он.

Он поднял вверх руки, показывая, что у него нет ни бумаги, ни пера.

– Закон требует, чтобы любые заявления были представлены в письменной форме.

– Это возмутительно!

– Ни в коей мере, милорд, – ответил Жан де Малеструа с едва заметной улыбкой. – Таков закон, которому много лет.

– В таком случае все будет записано! – выкрикнул обвиняемый. – Моей собственной рукой, если потребуется! Я прошу вас дать мне все необходимое.

Все судьи на мгновение замерли на своих местах. Наконец его преосвященство проговорил:

– Советую вам воспользоваться услугами адвоката для этих целей. Но, должен вам сказать, вы только зря потратите свое время, поскольку мы не примем вашего заявления, как бы старательно оно ни было составлено.

– Это для меня неприемлемо!

Жан де Малеструа медленно поднялся со своего места; я видела, что руки у него слегка дрожат, но он твердо уперся ими в стол. Его голос прозвучал очень резко.

– Ваше мнение по данному вопросу нас не интересует, – заявил он. – Все происходящее должно быть приемлемо для Бога и герцога. – Помолчав немного, он предложил объяснение, звучавшее как утешение, уже более спокойным тоном. – Будьте уверены, милорд, мы отказываемся выслушать ваши возражения вовсе не движимые злобой или нежеланием выказать вам сочувствие – мы делаем это, потому что вера и здравый смысл требуют, чтобы мы следовали дорогой, которую избрали.

– Но это все ложь и святотатство – нет никакого дела. Враги, желающие разрушить мою репутацию в глазах Бога и короля, вступили в сговор и пытаются меня уничтожить. Они хотят завладеть моей собственностью.

Он сказал правду, хотя ни один из судей никогда бы не признал этого. Милорд Жиль, казалось, вот-вот взорвется. Он покраснел, одна рука скользнула к кинжалу, висевшему у него на поясе, и все стражники одновременно положили руки на рукояти своих мечей.

– Я объявляю ваш суд некомпетентным, – выкрикнул он, – и забираю все свои предыдущие заявления, кроме клятвы верности нашему Богу, которую никто не может отрицать и которая дает мне право предстать перед судом Бога!

Услышав эти слова, де Тушеронд, не в силах сдержать свой гнев, вскочил и швырнул в милорда презрение, которое тот показал присутствующим.

– Суд будет праведным. И справедливым. Клянусь спасением своей души, что все, сказанное в этих обвинениях, основано на правдивых свидетельствах. А теперь поклянитесь той же надеждой на вечную награду, что ваши слова будут такими же честными.

Ответом ему было молчание.

– Я сказал, поклянитесь!

– Я не стану этого делать. Я не признаю полномочия вашего суда над собой.

– Клянитесь!

– Никогда!

– Я приказываю вам дать клятву под страхом отлучения от церкви!

Молчание Жиля де Ре оглушало, точно бой колоколов.

Жан де Малеструа встал со своего места и с силой опустил молоток на стол. Не дожидаясь, когда стихнет грохот, он проговорил:

– Суд откладывается до следующего вторника, одиннадцатого октября, и тогда вы, месье, должны будете дать клятву в истинности или ложности своих показаний, иначе лишитесь даже надежды на вечное спасение.

Он показал на Жиля де Ре, который ответил ему лишь высокомерной усмешкой. Вперед выступила стража и отвела его в личные апартаменты, чтобы он обдумал чрезвычайно сложное положение, в котором оказался.

Новость об этом столкновении пронеслась, точно лесной пожар, по лагерям вокруг города. Несчастные пострадавшие заговорили о том, чтобы взять правосудие в свои руки, заставив Шапейона отправить герцогу несколько срочных посланий, в которых он сообщал о возможном бунте. В течение следующих дней между его преосвященством и советниками проходили бесконечные совещания на предмет того, что следует делать дальше. Мои сестры и я большую часть понедельника потратили на то, чтобы обеспечить их всем необходимым для плодотворного завершения работы.

Однако, несмотря на все усилия – несомненно значительные, судя по количеству требуемой еды, – они, похоже, не сумели прийти ни к какому определенному решению. Во вторник, когда суд должен был продолжиться, мы собрались снова, ожидая, что перед нами развернутся еще более драматические события. Но, к нашему изумлению, один из писцов сделал следующее заявление:

– Судебное заседание откладывается до четверга, тринадцатого октября, когда в три часа дня мы продолжим слушание этого дела и всех, имеющих к нему отношение, как того требует закон.

Пока мы ждали, когда разойдется толпа, я посмотрела вниз с нашего наблюдательного поста и увидела поднятые вверх руки и открытые рты.

«Это дело поглотит нас всех», – подумала я тогда.

Когда вечером я принесла Жану де Малеструа ужин, наш разговор проходил под бесконечные крики, которые ни на мгновение не стихали. Шторы и гобелены на окнах не слишком помогали, даже на такой высоте.

Я отодвинула в сторону штору и посмотрела вниз, на волнующуюся толпу.

– Глядя на них, я вспомнила толпу, которая собралась из-за Девы.

Его преосвященство подошел ко мне и тоже взглянул вниз.

– Как же хочется все это забыть.

Разумеется, рассчитывать на подобный исход не приходилось. Ошибки всегда останутся в памяти, в то время как приятные вещи забываются под гнетом забот и бед. Благодарение Богу, Жан де Малеструа не имел отношения к казни Девы. И тем не менее он не мог не разделять сожаления других священнослужителей, что все сложилось не так, как должно было. В те дни я провела всего четыре года на службе у его преосвященства и еще не выполняла свои нынешние обязанности. Во мне Жан де Малеструа нашел покладистого помощника, который требовался ему для выполнения мелких поручений, а в те времена я была очень покладистой. Так что в тот ужасный день 1431 года я оказалась на месте, какое никогда бы не получила в иной ситуации.

Боль от смерти Этьена продолжала наполнять мое сердце и ум, но суд и казнь Жанны д'Арк заставили меня о ней забыть, пусть и на время. Его преосвященство клянется, что имелись серьезные и уважительные причины верить в то, что она была замешана в колдовстве. Я же считаю, что эта уверенность вызвана желанием отречься от участия в данном деле. Его грехом, в котором он, скорее всего, так и не покаялся, явилось бездействие.

С какой целью заключила она договор с дьяволом? Вне всякого сомнения, не для того, чтобы получить богатство или власть, не для того, чтобы отнять у кого-нибудь владения или, что хуже всего, душу. Если она была колдуньей, то колдуньей-воительницей, которая прогнала англичан и помогла незаконнорожденному Карлу взойти на трон. Мы все еще испытывали боль после Ажинкура, где наше галльское сердце было вырвано из груди высокомерными англичанами и растоптано в грязи, как тот несчастный кот у Сент-Этьена. Если Бог не даровал Деве возможности одержать победу, значит, так было нужно, и не удивительно, что это сделал дьявол. Слишком много душ было отдано в жертву войне, включая и моего мужа.

Несмотря на легендарную дружбу, милорд не пришел, чтобы спасти Жанну, когда ее привязали к столбу. Многие из тех, кто в ужасе наблюдал за гибелью девушки, надеялись – и я вместе с ними, пока под ее ногами не загорелась солома, – что милорд за ней придет. Говорили, что он собирался это сделать, поскольку находился неподалеку, в Лувре, и купил лошадь, гвозди и оружие. Мы все думали, что его покупки и близость к месту, где находилась Жанна, означают, что он намерен ее спасти.

Но ничего подобного не произошло, а если заговор и был, а потом не осуществился, нам не суждено об этом узнать, поскольку никто никогда о нем с тех пор не говорил. Возможно, милорд, как и многие другие, поверил, что она безумна, а голоса – всего лишь плод ее воображения, с пылом повторяемая бессмыслица, которую готовы слушать простаки.

Жан де Малеструа и я наблюдали за казнью сверху, с безопасного места, где нас не могла достать толпа – если бы она начала неистовствовать. Я никогда не забуду, сколько тогда собралось народа. Людские потоки обтекали огороженную платформу, на которой должна была состояться казнь, наползая друг на друга, точно муравьи. В воздух поднимались клубы пыли, словно пар над раскаленным котлом. Когда телега с приговоренной к смерти Жанной ехала сквозь толпу, они начали дружно выкрикивать: «Ведьма, еретичка, колдунья!» Без блистающих белых доспехов она казалась маленькой и невероятно хрупкой. Волны людей расступались, чтобы пропустить ее, многие тянули к ней руки, пытаясь прикоснуться. В час своей смерти она была не воительницей, а испуганным ребенком, понимающим, что сейчас умрет.

В душе я обращалась к Богу, спрашивая Его, как Он мог допустить, чтобы такое произошло. Это сокровище, силу, нас объединившую, должно было поглотить пламя по воле Его слуг и Его именем. Мне хотелось кричать, что мы убиваем лучшую среди нас только ради того, чтобы мужчины, чьи жизни она спасла, выглядели сильными, непобедимыми и мудрыми.

Но Бог проявил себя в тот день: когда пламя охватило ее одежду, плоть начала чернеть и лопаться, и Жанна закрыла глаза и сжала зубы, страдая от немыслимой боли, Он отправил белую голубку занять ее место у столба. Она вылетела из огня и умчалась в небо, отчаянно хлопая крыльями над пустой платформой.

Только значительно позже его преосвященство и я сумели заговорить друг с другом о том, что мы оба видели и чему не осмеливались верить.

Стоны собравшейся на казнь толпы были оглушительными, их невозможно описать словами – но непонятно, кричали люди из страха за свои души, потому что послали Жанну на смерть, или радовались, что Бог забрал ту, что принадлежала Ему?

Толпа, скопившаяся сейчас во дворе внизу, хотя и была меньше, очень походила на ту, все кричали и плакали. Господь не имел над ними власти. Возможно, они просили Его, чтобы он позволил им подольше наслаждаться страданиями милорда, и Он сердился на них за столь отвратительное желание.

Но даже если и так, Он собирался даровать им то, чего они так хотели.

Его просьбы, мучительно бесстрастные, не действовали на судей. Жиль де Ре зашел слишком далеко. Мы собрались в девять часов утра в верхнем зале Ла Тур-Нёв в четверг, 13 октября 1440 года, в тридцать седьмой и последний год жизни Жиля де Ре.

Несмотря на то, что зрители вели себя несдержанно, им снова разрешили присутствовать в зале. Жан де Малеструа прекрасно разбирался в политике и желал показать всем свою непогрешимость в роли судьи. Стражников разместили на расстоянии нескольких футов друг от друга вдоль всего помещения, и каждый входящий должен был миновать это живое ограждение. Когда внутри больше не осталось свободных мест, двери закрыли и больше никого не впускали.

Словно им предстояло присутствовать на изысканном развлечении, на которое они получили приглашение, аристократы Бретани явились на суд в роскошных одеждах и украшениях, бросавших вызов самому милорду, который выбрал великолепный костюм на свой последний суд. Я самым бесстыдным образом рассматривала драгоценности и прекрасную вышивку на туалетах женщин и мужчин. Я никогда не носила ничего подобного, даже в день своей свадьбы.

– Вы ведете себя неприлично, – тихо заметил брат Демьен.

– Прошу вас, позвольте мне насладиться этим греховным моментом без помех.

Брат Демьен вздохнул и покачал головой, но больше ничего не сказал по поводу моего неприглядного поведения. Вскоре новый голос привлек наше внимание к происходящему в зале. Жак де Пенкётдик, многоуважаемый доктор юридических наук, по согласию обеих сторон, в этот день выступал в роли обвинителя. Он был опытным законником с безупречной репутацией и прославился тем, что всегда выносил справедливые решения, – иными словами, прекрасный выбор.

В тишине зала раздавались его слова, и их глубокий смысл оказался всепоглощающим – могущественные аристократы и их жены вытягивали шеи, стараясь не пропустить ни единого звука, даже когда речь шла о полномочиях суда.

Но когда он начал перечислять преступления, в которых обвиняли Жиля де Ре, зрители замерли на своих местах.

– …Что эти мальчики и девочки были захвачены вышеназванным Жилем де Ре, обвиняемым, а также его сообщниками… Что детям перерезали горло, убивали, расчленяли их тела и сжигали и измывались над ними другими позорными способами. Что вышеназванный милорд Жиль де Ре, обвиняемый, жертвовал тела детей демонам… Многие показания говорят о том, что вышеназванный Жиль де Ре вызывал демонов и духов зла и приносил детей им в жертву, иногда после их смерти, иногда в момент их кончины; что вышеназванный обвиняемый также самым постыдным и возмутительным образом практиковал грех содомии с этими детьми, презрев законы природы и нашего Господа… Что вышеназванный Жиль де Ре, находящийся во власти духов зла и окончательно отбросивший надежду на спасение своей души, забирал, убивал и расчленял тела детей – собственноручно, а также с помощью своих сообщников. Затем он приказывал сжигать тела, превращая их в пепел, который он прятал… Что в течение вышеназванных четырнадцати лет он находился в тесной связи с еретиками и колдунами, множество раз прибегал к их помощи, встречался и сотрудничал с ними, выслушивал их догмы, изучал книги, рассказывающие о запретной практике алхимии и колдовстве…

Всего сорок три пункта обвинения – когда обвинитель закончил чтение, некоторые дамы находились в полуобморочном состоянии. Зрители, которые в самом начале были заинтригованы и ошеломлены, притихли во время бесконечного перечисления ужасов, сотворенных Жилем де Ре и его сообщниками, и, казалось, лишились дара речи. Но я заметила, что из всей толпы двое – мадам Жарвилль и мадам Томин д'Арагин – вели себя так, словно им было мало тех кошмарных подробностей, которые огласил обвинитель. Они не сводили с милорда глаз, так истинный верующий взирает на лик святого в надежде, что на него перейдет хотя бы часть его благости.

– Возмутительно, – прошептал брат Демьен, увидев, куда я смотрю. – Я слышал, что Пуату привозил этих женщин в Шантосе и они наблюдали за убийствами из потайного места. Говорят, они не раз выражали желание воскресить свои эмоции.

Я откинулась на спинку стула, не в силах скрыть потрясения: как может женщина, даже та, что не дала новой жизни, наблюдать за убийством детей! Это было выше моего понимания. Не говоря уже о…

Голос де Пенкётдика прервал мои тяжелые размышления; он назвал имя милорда и велел ему встать лицом к суду. Жиль де Ре выпрямился во весь рост и повернулся к судьям.

– Вы ответите, месье, на множественные обвинения, выдвинутые против вас, – произнес де Пенкетдик. – Вы дадите клятву и будете говорить по-французски.

Обвиняемый оглядел огромный зал, время от времени задерживаясь на том или ином из своих подданных. Но только две его почитательницы осмелились ему ответить, и то лишь мимолетно. Смотреть в глаза такого человека было небезопасно.

– Вы намерены ответить, месье? – снова спросил де Пенкетдик.

В зале повисла такая тишина, что мы слышали, как жужжат мухи; милорд ничего не ответил на вопрос обвинителя. Все глаза обратились на великого маршала Франции. Затем тишину нарушил вздох разочарования, вырвавшийся у Пенкётдика, и все посмотрели на него. Медленно, поскольку иначе не позволял возраст, он повернулся к его преосвященству и брату Блуину и едва заметно кивнул, видимо, это был заранее оговоренный сигнал. Затем он сел в обитое бархатом кресло, с которого поднялся несколько минут назад, снова превратившись в безмолвного старика.

Жан де Малеструа слегка наклонился вперед и заявил:

– Вы будете отвечать, милорд.

Почему Жиль де Ре ответил его преосвященству, своему давнему врагу, а не Пенкётдику, с которым его не связывала вражда, я не знаю. Он посмотрел в глаза Жана де Малеструа и с подчеркнутым высокомерием сказал:

– Не буду.

Все дружно вскрикнули от изумления. Отказаться отвечать представителю Бога – страшная ересь. Обратиться к нему без полагающегося уважительного титула также неслыханно.

– Я снова повторяю, милорд: вы должны ответить на выдвинутые против вас обвинения. И советую вам хорошенько подумать о своей бессмертной душе.

Я видела, что Жиль де Ре старается держать себя в руках, чтобы не взорваться, – он дрожал и кипел от негодования.

«Клянусь тебе, Этьен, я думала, что он взорвется, – когда он не получил того, что хотел, он задерживал дыхание, пока не посинел. Потом он выпустил воздух и пришел в страшную ярость, он был похож на молодого быка, которому проткнули глаз! Этот мальчик не принимает отказов, он непременно будет добиваться своего… Иногда мне хочется собственноручно его выпороть, и я жалею, что это запрещено».

«Успокойся, Жильметта. Воспитывать этого ребенка не твое дело».

«Если не мое, тогда чье? Его необходимо воспитывать».

И вот теперь мы стали свидетелями этого недостатка в воспитании – уж не знаю, кого следует винить в том, что все сложилось именно так.

– Я не буду отвечать, – снова заявил он и сначала посмотрел на Жана де Малеструа, а потом на брата Блуина. На лице у него презрение боролось с гордостью. – Вы не являетесь и никогда не были моими судьями.

– Именем Господа нашего, который есть и всегда будет вашим судьей, я требую, чтобы вы ответили на обвинения, предъявленные вам сегодня.

Неожиданно Жиль де Ре принялся кричать на Жана де Малеструа и судей, и все трое резко отшатнулись, словно вдруг испугались за свою жизнь.

– Вы все воры и мерзавцы, вы получили взятки за то, чтобы осудить меня, – вопил он, – и я лучше буду болтаться на виселице, чем стану отвечать перед такими судьями, как вы.

Он повернулся и направился к двери, но два стражника его остановили. Он не подчинился и попытался вырваться, и на какое-то мгновение мне показалось, что ему это удастся. А тем временем в зале суда воцарился настоящий хаос. Жан де Малеструа вскочил на ноги и, когда к нему подтащили Жиля де Ре, громко сказал, пытаясь перекричать шум толпы:

– Возможно, вы не до конца понимаете, какие обвинения против вас выдвинуты, милорд. – Он повернулся к одному из писцов. – Повторите обвинения по-французски, чтобы барон де Ре их понял, поскольку он, судя по всему, не осознает, в каком серьезном положении находится, по-видимому, он не знает латыни.

Жиль де Ре возмущенно замахал руками.

– Je comprends le Latin![64]

– Даже слишком хорошо, – едва слышно прошептала я.

Мне с трудом удавалось отобрать у него «Двенадцать Цезарей»[65], когда он был ребенком. От этой книги мне всегда становилось нехорошо. Какие страшные вещи творили мерзавцы именем своей власти! Подобные истории могут нанести страшный вред душе ребенка, сделав ее глухой к кровавым ужасам. Однако Жан де Краон настаивал на том, что она должна стать частью его образования, и Ги де Лаваль не возражал.

Несчастный писец, держа в руке пергамент, тут же поднялся со своего места и дрожащим голосом начал переводить обвинения на французский язык. Милорд задрожал и громко выкрикнул:

– Я не идиот! Я знаю латынь не хуже остальных.

Испуганный писец замолчал и посмотрел на епископа, который хмурым взглядом приказал ему продолжать.

Жиль де Ре прекратил возмущаться и сердито уставился на его преосвященство, а в притихшем зале звучали французские слова. Я видела у него такой же взгляд, когда он повзрослел и сбросил иго тирании Жана де Краона, – чистое, холодное презрение и вызов. Он снова перебил робкого писца.

– Я не стану делать ничего из того, что вы требуете как епископ Нанта, – прошипел он.

Пытаясь вырваться из рук стражников, он переводил глаза с одного судьи на другого, словно пытался напугать их силой своей ярости. Никто не выдержал его взгляда. На помощь позвали еще одного стражника, и наконец милорда удалось успокоить – до определенной степени.

Жуткая тишина повисла в зале, когда Жан де Малеструа попытался вернуть себе уверенность. Он расправил складки своего одеяния, пригладил волосы и огляделся по сторонам. Ему не удалось найти поддержки среди собравшихся в зале зрителей.

И тогда на него снизошло спокойствие, так хорошо мне знакомое затишье перед бурей.

Мне казалось, я слышу, как он обращается с молитвой к Богу: «Отец наш, я бы хотел, чтобы эта чаша меня миновала…» Но он не сдался и снова потребовал, чтобы Жиль де Ре ответил на обвинения, выдвинутые против него.

Так продолжалось некоторое время. В конце концов очередной отказ Жиля де Ре отвечать на требования Жана де Малеструа прозвучал так тихо, что мы его едва расслышали, словно он устал повторять одно и то же.

И тогда его преосвященство удивил нас всех.

– Клянусь всеми святыми, Жиль де Ре, своим еретическим отказом отвечать нам вы вынуждаете нас отлучить вас от святой Римско-католической церкви.

Я увидела прежнего Жиля, который пришел в слепую ярость. Он выпрямился и принялся осыпать грязной бранью его преосвященство, я не могу повторить слова, которые он произносил, из страха за свою бессмертную душу. Затем он выкрикнул:

– Я знаком с законами Римско-католической церкви не хуже всех вас. И я не еретик! – А затем он объявил: – Если я совершил преступления, в которых меня обвиняют, в таком случае получается, что я забыл о своей вере. А это не так.

– Возможно, и нет, милорд, – проговорил Жан де Малеструа, – но зато ваша дерзость не знает границ, к тому же, похоже, вы потеряли рассудок. Вы изображаете неведение и отрицаете свою вину, но вам никто не верит.

– Я бы никогда не стал притворяться в столь серьезных вопросах! – Его слова прозвучали скорее как мольба, а не утверждение. – И я потрясен, что месье Л'Опиталь согласился передать церковному суду те жалкие показания, что у вас имеются касательно произошедших событий, и, более того, допустил, чтобы мне предъявили обвинение от имени герцога Иоанна.

Пустые слова!

Де Пенкётдик поднялся со своего роскошного кресла и повернулся к судьям.

– От имени герцога Иоанна я требую, чтобы этот человек был признан виновным за неуважение к суду, которое он проявил, отказавшись, несмотря на все увещевания лиц, облаченных священным саном, отвечать на предъявленные ему обвинения.

Когда он закончил, судьи молча переглянулись, признавая его правоту. Жан де Малеструа взял перо и чистый лист пергамента и принялся писать, старательно выводя буквы, потому что слова, которые обвинитель зачтет с этого листа, будут чрезвычайно важны.

– Жиль де Ре, властью, данной нам его святейшеством Папой Евгением, вы отлучаетесь от святой Римско-католической церкви.

– Я требую перо и пергамент, я желаю подать протест в письменном виде!

Они предусмотрели все. Жан де Малеструа кивнул писцу, который поднялся и зачитал документ, видимо составленный заранее.

– В протесте отказано ввиду природы данного дела и всех, с ним связанных, а также в связи с чудовищными и многочисленными преступлениями, в которых вы обвиняетесь.

Тишину разорвали изумленные восклицания, стоны отчаяния, мольбы о прощении, благодарственные молитвы – все одновременно. В зале воцарился такой беспорядок, какого это слушание еще не знало. Де Пенкётдик встал и громко выкрикнул:

– Мы будем продолжать!

– Нет, не будем! – завопил в ответ милорд.

– Можете не сомневаться, милорд, будем.

Далее был зачитан новый официальный документ, слушая который Жиль пришел в неописуемую ярость.

– В Апостоле говорится, что зло ереси распространяется, как страшная болезнь, и предательски уничтожает чистые души, если ее вовремя не вырвет с корнем инквизиция. Будет правильно и разумно предоставить ей право и возможность выступить против еретиков и их защитников, а также против тех, кого обвиняют или подозревают в ереси, и тех, кто порочит святую веру…

Жиль вырывался из рук стражников, извиваясь, точно змея. Неожиданно он собрал всю свою силу и, сбросив руки стражников, подскочил к судейскому столу. Сердце отчаянно забилось у меня в груди – передо мной был воин, который собирался атаковать епископа, ни в коей мере не готового себя защищать. Голыми руками Жиль де Ре мог легко задушить Жана де Малеструа. Два стражника бросились за ним, но не смогли с первого раза его схватить. Откуда-то из складок его костюма появился кинжал, который он поднял над головой, словно собирался нанести удар. Кинжал уже начал свой путь вниз, когда стражники поймали руку.

Внутри у меня все сжалось, и я поднесла руку к губам. Но пока стражники сражались с Жилем де Ре всего лишь на расстоянии вытянутой руки от Жана де Малеструа, епископ сидел неподвижный и уверенный в исходе схватки. Он не сводил глаз с Жиля де Ре, как будто хотел сказать: «Сопротивляйся сколько влезет, все равно потерпишь поражение. Такова сила моей власти над тобой».

Я со стыдом и отвращением наблюдала за стражниками, которые оттащили милорда от стола. Они заставили его опуститься на колени, что он делал, только когда просил об отпущении грехов. Но сейчас об отпущении, в котором он нуждался, как никогда в жизни, не было даже речи.