Профессор. Часть первая

Ему тогда было восемь. Из больницы пришла телеграмма, а так как его отец, эмигрант из России, не умел читать по-английски, новость пришлось сообщать самому Морри и, точно ученику перед классом, зачитывать извещение о смерти матери.

— «С прискорбием сообщаем...» — начал читать Морри.

Утром в день похорон родственники Морри спускались по ступенькам их многоквартирного дома в бедном районе Манхэттена. Мужчины были в темных костюмах, а на женщинах — черные вуали. Соседские дети шли в это время в школу, и, когда они проходили мимо, Морри опускал глаза, сгорая от стыда за свое положение. Одна из тетушек, грузная женщина, схватила Морри в охапку и завыла:

— Что же ты будешь делать без матери? Что из тебя получится?

Морри разразился слезами. А одноклассники убежали.

На кладбище Морри смотрел, как засыпали землей могилу матери, и пытался вспомнить все минуты нежности, проведенные с ней. Мама, пока не заболела, управляла конфетной лавкой. А когда заболела, то либо спала, либо сидела у окна, хрупкая, совсем без сил. Время от времени она кричала сыну принести ей лекарство, а маленький Морри, игравший с друзьями во дворе, делал вид, что не слышит. Он верил, что, если не обращать на болезнь внимания, она пройдет сама собой.

А как еще ребенок может противостоять болезни?

Отец Морри, которого все называли Чарли, приехал в Америку, чтобы избежать службы в русской армии. Он работал в меховом бизнесе, но почти все время был без работы. Без образования, с трудом говоря по-английски, он едва сводил концы с концами, и семья почти постоянно была на содержании государства. Их квартира позади лавки была тесной, темной и мрачной. Денег еле-еле хватало на самое необходимое. Иногда, чтобы немного заработать, Морри и его младший брат Дэвид вдвоем — за пять центов! — мыли лестницу.

После смерти матери мальчиков послали в Коннектикут, где несколько семей снимали большой бревенчатый дом с общей кухней прямо в лесу. Мальчикам будет хорошо на свежем воздухе, решили родственники. Ни Морри, ни Дэвид никогда в жизни не видели столько зелени, они целыми днями гоняли по полям. Однажды после обеда они отправились на прогулку, и вдруг пошел дождь. Но вместо того чтобы вернуться в дом, они еще долго-долго плескались под дождем.

На следующее утро, когда они проснулись, Морри вскочил с кровати.

— Давай вставай, — сказал он брату.

— Я не могу.

— Как это не можешь?

На лице Дэвида отразился ужас:

— Я не могу пошевелиться.

У мальчика начался полиомиелит.

Конечно, это случилось не из-за дождя. Но ребенок в возрасте Морри не мог этого понять. Долгое время, когда брат кочевал из одного лечебного заведения в другое и его заставляли носить корсеты, из-за которых он хромал, Морри чувствовал себя виноватым.

По утрам Морри один шел в синагогу — отец его не был верующим — и, стоя среди мужчин в длинных черных одеждах, просил Бога позаботиться о его умершей матери и больном брате.

А днем у входа в метро он торговал вразнос журналами, отдавая все заработанные деньги семье на еду.

По вечерам он наблюдал, как отец ест в полном молчании, и тщетно надеялся хоть на какое-то внимание, нежность, теплоту.

В девять лет Морри чувствовал, как плечи его сгибаются под неимоверной тяжестью.

Но через год в жизни Морри произошла спасительная перемена: у него появилась мачеха, Ева. Иммигрантка из Румынии, невысокая, с курчавыми волосами и ничем не примечательными чертами лица, с энергией по крайней мере на двоих. Сумрачная атмосфера, созданная в доме отцом, вдруг озарилась теплым светом. Когда отец молчал, его жена говорила, а по вечерам пела детям песни. Ее мягкий голос, твердый характер и помощь с уроками стали для Морри утешением. Когда брат вернулся домой после лечения, все еще в корсете, и они стали вместе спать на кухне, Ева каждый вечер приходила поцеловать их перед сном. Морри ждал этих поцелуев, как щенок молока, и в глубине души чувствовал: у него снова есть мама.

Однако нищета их не оставляла. Теперь они жили в Бронксе в однокомнатной квартире в красном кирпичном доме на Тремонт-авеню, рядом с итальянским садом, где в летние вечера старики перебрасывались мячом. Была депрессия, и у отца Морри работы в меховом бизнесе стало еще меньше, чем прежде. Порой, когда семья садилась обедать, Еве, кроме хлеба, нечего было подать к столу.

— А что еще мы будем есть? — бывало, спрашивал Дэвид.

— Больше ничего, — отвечала Ева.

Укладывая Морри и Дэвида в постель, Ева обычно пела им на идиш. И даже эти песни были грустные и жалкие. Одна из них была о мальчике, пытавшемся продать папиросы.

Прошу, купите, купите, папиросы.

Они сухи, не мочены дождем.

Сироту вы пожалейте...

И все же, несмотря на печальные обстоятельства, Морри учили любить людей и заботиться о них. И учиться. Ева признавала только отличные отметки, так как считала, что образование — единственное спасение от нищеты. Она сама пошла в вечернюю школу совершенствоваться в английском. Это Ева привила Морри необыкновенную любовь к знаниям.

По вечерам Морри садился за кухонный стол и подолгу занимался. А утром шел в синагогу читать «Изкор», молитву по умершим, чтобы сохранить память о своей матери. Невероятно, но отец велел Морри никогда больше не упоминать о ней. Чарли хотел, чтобы маленький Дэвид считал Еву своей родной матерью.

Для Морри это было ужасное бремя. Единственным свидетельством существования его матери была телеграмма о ее смерти. Морри спрятал ее в тот день, когда она пришла. И хранил до конца своей жизни.

Морри был еще подростком, когда отец взял его с собой на меховую фабрику, где работал. Это было во времена депрессии. Отец искал для Морри работу.

Едва Морри зашел на фабрику, как ему тут же почудилось, будто ее стены сомкнулись у него над головой. Помещение, темное и жаркое, закопченные окна, станки, теснящиеся друг к другу и громыхающие, как колеса поезда. Загустевший воздух, пронизанный летающими ворсинками меха, и рабочие, сшивающие куски меха, низко склонившись над столами, в то время как хозяин прогуливается по рядам, покрикивая на них, чтобы работали быстрее. Морри почувствовал, что задыхается. Прижавшись к отцу, почти мертвый от страха, он думал лишь об одном: только бы хозяин не начал орать и на него.

В обеденный перерыв отец повел Морри к начальнику; подтолкнув сына вперед, он спросил, есть ли на фабрике работа для мальчика. Но работы едва хватало для взрослых, и никто из них не собирался уходить.

Для Морри это оказалось спасением. Он уже возненавидел это место. Он поклялся себе, что никогда не будет эксплуатировать труд других людей.

— Чем же ты будешь заниматься? — бывало, спрашивала Ева.

— Не знаю, — отвечал Морри. Он отверг юриспруденцию, так как терпеть не мог юристов, и отверг медицину, так как не выносил вида крови.

— Чем же ты будешь заниматься?

И лишь совершенно случайно лучший профессор в моей жизни стал учителем.

Влияние учителя вечно;

никогда не знаешь, где оно кончается.

Генри Адаме