Сопротивление материала

Я врезался в возраст учета

Не сдавшихся возрасту прав,

Как в город из-за поворота

Железнодорожный состав…

А.Тарковский

Год 2014, июль, четверг, утро. Из окна кухни, где стол с компьютером, за стеной зелени едва просматривается дом напротив. Двор, поросший травой и большими кленами, режет серая диагональ асфальтовой дорожки, по которой люди двигаются налево к проспекту Жукова и направо, в жилой массив. Взор мой ловит у деревьев за дорожкой скамейку, облюбованную двумя дамами. Расположив ингредиенты на целлофановом пакете, они выпивают и закусывают, ведя визгливую беседу.

- В это время, приняв по разу, мы упражнялись с дружком в иронии, а пока расслабляли разумы, апокалипсис проворонили.

Степень их потасканности и песьи модуляции впечатляют даже отсюда. Вполне вероятно, что не так уж они и стары, просто давно и регулярно квасят, что не может не отразиться на облике.

- С утра выпил – весь день свободен. А она, жизнь, все текёт меж пальчиков паутинкой тонкою, и чем больше проходит – тем меньше остается в запасе.

Все задумываются об этом рано или поздно, не оттого что умные, а потому, что приходится. С одной стороны популярен тезис о том, что человек – это звучит гордо. Но Микеланджело, например, так сказал о себе в определенном возрасте: - Я нищая падаль, я пища для морга…

Хотя он, быть может, как гений и ощущал острее других физическое несовершенство старости, и это угнетало его? Не знаю. Слишком многих сегодня оно не угнетает, скорее наоборот. Летом на нудистских пляжах Серебряного бора, чем отвратительней с виду отморозок, тем более непринужденно он обнажается и фланирует по окружающей среде.

Комплекс полноценности, однако. Никакой, в лопатки им дышло! – философской горечи, типа:

- И пока свой путь бесчеловечный над землей вершит парад планет, сквозь меня просвечивает вечный, но меня не помнящий скелет.

Когда-то в институте была у нас такая легендарная дисциплина – сопромат, которой не то чтобы боялись, но сильно уважали. Это отразил даже студенческий фольклор в виде трех юморных законов. Первый: где тонко, там и рвется. Второй, с легким оттенком брутальности, о вращательном моменте пары сил: была бы пара – момент найдется. И третий, актуальный до невозможности, только мало кто врубается в него смолоду: всякое сопротивление временно.

Чудные умозаключения возникают, когда примеряешь сегодня, в шестьдесят шесть лет отроду, эту шуточку к себе и окружающим.

- Дай побыть счастливым - хоть миг, хоть час, хоть куда укрыться от вечной дрожи, убежать от жизни, забыть, что нас ожидает то же.

В жизни человека всегда есть две взаимоисключающие тенденции. С одной стороны мы желаем непрерывных изменений, постоянного развития, как там? - посадить дерево, написать книгу, дом соорудить в каком-нибудь заштатном Майями, вырастить умных детей, счастливых внуков и так далее.

С другой стороны, сами мы хотим при этом оставаться физически неизменными, такое стремление особо присуще прекрасному полу. Недаром классик резанул, как по живому, лет триста тому назад: - Преисподняя для женщин – это старость.

И если в смысле одном время работает как бы на информационное обогащение и развитие личности, то в том, что касается «харда», материальной оболочки (в древней Индии ее обозначали термином «деха», плоть) – исключительно против. И оно, время это, идет очень быстро, после пятидесяти ускоряясь до тошноты.

- Сколько лиц дорогих канет в ветре бессонном, сколько нитей тугих оборвётся со стоном. Ни в глаза поглядеть, ни губами коснуться – всё лететь и лететь без надежды вернуться.

- Но время шло и старилось. И рыхлый, как лед, трещал и таял кресел шелк.

Каким бы не был человек - бедным, богатым, успешным по жизни или неудачником, известным миру гением либо нулем без палочки, каждому приходится противостоять времени в одиночку. Собственно, начинается это с момента рождения, но до какого-то возраста процесс субъективно незаметен, хотя энтропия системы непрерывно нарастает.

- Старение! Здравствуй, мое старение! Крови медленное струение. Некогда стройное ног строение мучает зрение. Я заранее область своих ощущений пятую, обувь скидая, спасаю ватою. Всякий, кто мимо идет с лопатою, ныне объект внимания.

Достаточно рано, будучи студентом, я впервые ощутил необъяснимое беспокойство, тем более странное, что посетило оно меня на Голубовских камнях Алушты, в разгар летнего дня, когда мы купались, загорали, пели под гитару и были абсолютно счастливы. Жизнь прекрасна и удивительна, жизнь бьет ключом, все впереди. Но вдруг на какой-то миг ослепительный день померк, и я ощутил буквально всем нутром, как бездарно и невозвратимо уходит время.

- Где свистуны свистели, и щелкал щелкопер, я сам свое веселье отправил под топор.

Этой же осенью мы начали занятия йогой, и было это сорок с лишним лет назад. А потом – Москва.

В левой части Донского монастыря есть захоронения, которым от ста пятидесяти и выше. Впечатляющий вид - останки их оград, прутья литого чугуна в два пальца толщиной книзу сошли на нет и стали острыми, как иглы. Металл истаял, подобно ледяным сосулькам и ушел в землю – зримая работа времени.

- Как поутру тупа возле метро толпа! – это правда, зато можно наблюдать людей в самых различных временных срезах.

Что меня поражает, так это лица. Радостных или хотя бы просто умиротворенных просто нет. Вселенское безразличие – это еще хорошо. Более или менее позитивный облик у тех, кто, закрыв глаза, вырубился с бананами в ушах.

-Уитни Хьюстон плавает в ночи…

Отсутствующие лица в основном у молодежи и людей средних лет, безостановочно манипулирующих гаджетами. У контингента от сорока до шестидесяти вид сонный, усталый или замученный. От шестидесяти и выше – в основном погребальный.

- Есть лица, подобные пышным порталам, где даже великое чудится в малом, есть лица – подобия жалких лачуг…

Молодые девицы, которых судьба одарила миловидностью и хорошей фигурой несут себя с небрежным достоинством, снисходительно поглядывая на окружающих. Они еще не успели ощутить и понять, что красота физическая – товар скоропортящийся, и, кроме того: - Нет ничего печальнее участи женщин, которые умели быть только красивыми.

Дамы послебальзаковского возраста пытаются хоть как-то замаскировать разруху, уже начинающую проступать в облике. Время – самый мощный абразив, стачивающий человека во всех смыслах, если, конечно, он не конкурирует с ним в деле саморазрушения.

Женщины и вовсе пожилые, которым железный голос в вагонах призывает уступать места наравне с инвалидами и детьми, являют собой зрелище грустное.

Где плеч атлас? Где губ бальзам? Где глаз манящих поволока? Где тело, чтимое как храм, куда приходят издалека?

Мужская часть населения с годами – по моим наблюдениям – все больше вырождается. Парни уже годам к двадцати начинают распухать от пива. Изредка мелькают в подземке, не к ночи будь помянуты, метросексуалы – современные денди, с явными признаками полной утраты гендерной принадлежности. Молодежь такого толка смотрится эпатажно и еще хоть как-то терпимо, но подобные мажоры среднего возраста оскорбляют взгляд.

Вообще мужчины в массе выглядят очень так себе. Уму нерастяжимо, как у тех, кому сильно за сорок хватает наглости афишировать выпирающие утробы, по которым давно тоскует харакири!

Но самое главное, подавляющая часть контингента подземки выглядит, а, значит, и является, хронически переутомленной. Что является признаком необратимой утраты жизненного ресурса.

- Утро. Изморось. Горечь сырая. От ворот угасшего рая день и голод жесткою плетью гонят нас в бетонные клети. По ночам провидцы и маги, днем корпим над грудой бумаги, копошимся в листах фанеры - мы, бухгалтеры и инженеры.

Человек конечен, это банальность. Мы рождаемся на время, а погибаем навечно. У всего живого есть начало, старт, соответственно, неизбежен и финиш. Классики характеризуют этот моменту различно:

Талмуд: - Время стоит, проходим мы.

- Дни сочтены, утрат не перечесть, живая жизнь давно уж позади, передового нет, и я как есть, на роковой стою очереди.

- Идешь, на меня похожий, глаза устремляя вниз, я тоже БЫЛА, прохожий, прохожий - остановись!

- Когда я вечную разлуку хлебну, как ледяную ртуть, не уходи, но дай мне руку и проводи в последний путь. Постой у смертного порога до темноты, как луч дневной, побудь со мной еще немного - хоть в трех аршинах надо мной.

- Я потихоньку все-таки сдаю, хотя не часто в этом признаюсь. Я по утрам себя не узнаю, и отраженья в зеркале боюсь…

- Вот и подходит пора расставанья с телом, а заодно со средой обитанья плоти…

- Правильно! Тело в страстях раскаялось. Зря оно пело, рыдало, скалилось…

- Мы непростительно стареем, и приближаемся к золе…

- Дни текут и улетают, часы бегут и не останавливаются, в стремительном течении времени мир приближается к концу своему. Ни один день не дозволяет другому идти с ним вместе, ни один час не ждет другого, чтобы лететь заодно. Как воду невозможно удержать и остановить перстами, так не останется неподвижной и жизнь рожденного. Бог определил меру жизни человека, и ее дни делят на части. Каждый день, незаметно для тебя, берет свою часть из жизни твоей, и каждый час со своей частицей неудержимо бежит путем своим. Дни разоряют жизнь твою, часы подламывают здание ее, и ты спешишь к концу своему, потому что ты – пар. Дни и часы, как тати и хищники, скрадывают и расхищают тебя; нить жизни твоей постепенно отрывается и сокращается. Дни предают погребению жизнь твою, часы кладут ее во гроб, а вместе с днями и часами исчезает на земле и жизнь твоя. Жизнь, которой живешь ты сегодня, уходит и улетает с концом этого же дня, потому что каждый день берет свою часть из твоей жизни и с ней уходит, и в быстром полете времени часы уходят, исчезают и обращаются в ничто! Как спешно текут дни, так быстро пролетает и жизнь: нет ей возможности остановиться и стать на одном месте!

Маяковский отрицал время в свойственной ему манере:

- У меня в душе ни одного седого волоса, и старческой нежности нет в ней! Мир огромив мощью голоса, иду - красивый, двадцатидвухлетний.

- В этом мире, где наша особа выполняет неясную роль, мы с тобою состаримся оба, как состарился в сказке король.

- Но чем дольше я здесь ошиваюсь - не ведаю, для чего, - тем менее ошибаюсь насчет себя самого. Вашей горестной вереницы не спасти от посмертной тьмы, я не вырвусь за те границы, в которых маемся мы.

- На закате меркнут дома, мосты и небес края. Все стремится к смерти — и я, и ты, и любовь моя. И вокзальный зал, и рекламный щит на его стене — все стремится к смерти, и все звучит на одной волне.

- Мы пол отциклюем, мы шторки повесим, чтоб нашему раю ни края, ни сноса, а где-то по рельсам, по рельсам, по рельсам колеса, колеса, колеса, колеса…

И дальше: - …Уходит наш поезд в Освенцим, наш поезд уходит в Освенцим сегодня, и – ежедневно. Здесь Освенцим является синонимом окончательного и бесповоротного исчезновения всего живого в бездне времени.

- Сквозь жизнь ты шел в наглазниках. Пора бы хоть раз послать их к черту, наконец! Вон, на снегу, приземистою жабой спит крематорий, - серый, как свинец. Здесь чинно все: безверье, горесть, вера... Нет ни берез, ни липок, ни куста, и нагота блестящего партера амбулаторной чистотой чиста. Пройдет оркестр, казенной медью брызнув... Как бой часов, плывут чредой гроба, и ровный гул подземных механизмов послушно туп, как нудный труд раба. А в утешенье кажет колумбарий сто ниш под мрамор, серые как лед, где изойдет прогорклым духом гари погасших "я" оборванный полет.

Все это - правда, причем самая что ни на есть правдивая правда. Но, тем не менее, легендарный товарищ Сухов в ответ на вопрос унтера: - Тебя как? Сразу прикончить? Или желаешь помучиться? – рассудительно ответил: — Лучше, конечно, помучиться! - подтверждая, тем самым, неистребимую тягу человека к существованию.

- Боже, как хочется жить!.. Даже малым мышонком жил бы я век и слезами кропил свою норку, и разрывал на груди от восторга свою рубашонку, и осторожно жевал прошлогоднюю корку.

- Я к вам травою прорасту, попробую к вам дотянуться, как почка тянется к листу вся в ожидании проснуться, однажды утром зацвести, пока ее никто не видит, а уж на ней роса блестит, и сохнет, если солнце выйдет. Оно восходит каждый раз, и согревает нашу землю, и достигает ваших глаз, а я ему уже не внемлю. Не приподнимет мне оно опущенные тяжко веки, и обо мне грустить смешно, как о реальном человеке. А я – осенняя трава, летящие по небу листья, пусть мысль об этом не нова, принадлежа к разряду истин. Желанье вечное гнетет – травой хотя бы сохраниться, она весною прорастет, и к жизни присоединится.

- После смерти моей я хочу превратиться в снег, чтоб лежать на земле голым взглядом, лишенным век и ресниц. И смотреть, не мигая, как тот, другой, оставляет свой след, наступив на меня ногой.

— О твое усталое тело притупила жизнь острие, губы смерти нежны, и бело молодое лицо ее.

Всех переплюнул в первой трети прошлого века поэт Михаил Светлов:

- Каждый год и цветет и отцветает миндаль... Миллиарды людей на планете успели истлеть... Что о мертвых жалеть нам! Мне мертвых нисколько не жаль! Пожалейте меня! - мне еще предстоит умереть!

Есть такая шутка: - Йог по законам жил суровым, и умер он вполне здоровым!

С моей точки зрения именно такой вариант наиболее интересен и потому он является лейтмотивом данной статьи – возможность долго жить здоровым и в том же качестве отойти в мир иной!