Книга третья 26 page

ему ничего не нужно, он только просит сообщить матери, что здоров, и, если

можно, хоть немножко ее подбодрить. Письма от нее приходят очень

печальные. Она слишком тревожится за него. По правде сказать, он и сам

чувствует себя неважно последние дни - тяжело и тревожно на душе. Что ж,

не мудрено. Честное слово, если молитва может дать ему хоть немного покоя

душевного, он с радостью будет молиться. Мать всегда старалась приучать

его к этому, но, стыдно сознаться, он не очень-то прислушивался к ее

советам. Вид у Клайда был удрученный и мрачный - лицо его давно уже

приобрело землистый оттенок, характерный для тюремных узников.

И преподобный Данкен Мак-Миллан, окончательно растроганный его жалким

положением, ответил:

- Ничего, Клайд, не печальтесь. Вот увидите, мир и благодать снизойдут

в вашу душу. Я в этом не сомневаюсь. У вас, я вижу, есть Библия. Откройте

любую страницу псалтыри и читайте - пятьдесят первый псалом, девяносто

первый, двадцать третий. Откройте Евангелие от Иоанна, прочтите его все от

начала и до конца. Размышляйте и молитесь - размышляйте обо всем, что вас

окружает: о луне, звездах и солнце, о деревьях и море, о вашем собственном

бьющемся сердце, о вашем теле, о вашей силе, и спросите себя: кто все это

создал? Откуда взялось оно? И если не найдете объяснения, спросите себя

еще: неужели у создавшего все это - и вас в том числе, - кто бы он ни был,

где бы ни пребывал, не хватит мудрости и милосердия и силы помочи вам в

час, когда вы нуждаетесь в помощи, просветить вас, утешить и указать вам

путь? Только спросите себя: кто же творец этого зримого мира? А потом

обратитесь к нему, создателю всего сущего, и у него ищите ответа, как быть

и что делать. Не предавайтесь сомнениям. Спрашивайте - и вы получите

ответ. Спрашивайте днем и ночью. Склоняйте голову, молитесь и ждите.

Воистину он не оставит вас. Я знаю, потому что сам обрел покой душевный.

Он пристально посмотрел на Клайда, словно стараясь внушить ему свою

веру, потом улыбнулся и пошел прочь. А Клайд задумался, прислонясь к

решетке. Создатель! Его создатель! Создатель мира!.. Спрашивайте и

получите ответ.

И все-таки еще жило в нем старое недоверие к религии и ее плодам -

память о вечных, но напрасных молитвах и проповедях отца и матери. Неужели

же теперь и он обратится к утешениям религии лишь потому, что ему тоже

тяжело и страшно? Нет уж. Или, во всяком случае, не так.

Но все же преподобный Данкен Мак-Миллан - его жар и страстная,

вдохновенная сила убеждения, его юношеская ладная фигура, лицо, глаза -

все это произвело на Клайда такое глубокое впечатление, какого никогда не

производил ни один проповедник или священнослужитель. Вера этого человека

заинтересовала, пленила и словно загипнотизировала его, хоть он и не знал,

сумеет ли сам когда-нибудь до конца проникнуться такой верой.

Каких-нибудь полтора года назад человек типа преподобного Мак-Миллана

вряд ли мог бы поразить Клайда силою духа и религиозного убеждения

(поскольку он с детства привык к таким вещам), но сейчас это произвело на

него совсем иное впечатление. Сидя за решеткой, вдали от мира, вынужденный

в силу ограниченности тюремной жизни искать прибежища и утешения в

собственных мыслях, Клайд, как и всякий другой в подобных обстоятельствах,

должен был сосредоточиться на своем прошедшем, настоящем или будущем. Но о

прошедшем вспоминать было слишком тяжело. В нем все жгло и палило. А

настоящее (его непосредственное окружение) и будущее с грозной

неизбежностью того, что должно случиться, если апелляция окажется

безуспешной, одинаково отпугивали его пробуждающееся сознание.

И произошло то, что неминуемо происходит при пробуждении сознания,

омраченного тревогой. От того, что внушает страх или ненависть, но

является неотвратимым, оно обращается к тому, что сулит надежду или хотя

бы тешит мечтой. Но на что мог надеяться Клайд, о чем мечтать? Благодаря

идее, поданной Николсоном, его мог спасти лишь один-единственный поворот

судьбы - постановление о пересмотре дела, и если бы новый суд нашел

возможным оправдать его, он мог бы уехать куда-нибудь подальше - в

Австралию, Африку или Мексику и там, под другим именем, отказавшись от

честолюбивых притязаний на беспечную светскую жизнь, которая еще так

недавно влекла его, зажить совсем по-иному, тихо и скромно. Но путь к этим

обнадеживающим мечтам преграждал грозный призрак - возможный отказ

апелляционного суда направить дело на новое рассмотрение. Это вполне

вероятно - после бриджбургского суда. И тут, как в том сне, когда он,

попятившись от клубка змей, натолкнулся на рогатое чудовище, вставало

перед ним страшное видение - стул из комнаты в конце коридора. _Тот_ стул!

Ремни и ток, от которого опять и опять мигал свет в Доме смерти. Мысль о

том, что когда-нибудь придется переступить порог этой комнаты, была для

него невыносима. И все-таки вдруг апелляция встретит отказ? Нет! Не надо

об этом думать.

Но если не об этом, о чем же тогда думать? Этот вопрос и мучил Клайда,

когда появился преподобный Данкен Мак-Миллан и стал призывать его

обратиться прямо к творцу всего живого с мольбой, которая (как он уверял)

не могла остаться без ответа. И вот как просто разрешался этот вопрос!

- "Дано вам познать мир божий", - настаивал Мак-Миллан словами апостола

Павла и затем, приводя отдельные фразы из посланий к коринфянам, галатам,

ефесянам, доказывал, как легко Клайду, - если только он захочет исполнять

все его наставления и молиться, - познать "мир божий, который превыше

всякого ума", и насладиться им. Ибо мир этот с ним и вокруг него. Надобно

лишь искать; сознаться в слабостях и заблуждениях души своей и принести

покаяние. "Просите, и дастся вам; ищите и обрящете; стучите, и отворят

вам. Ибо всякий просящий получает, и ищущий обретает, и стучащему отворят.

Есть ли между вами такой человек, который, когда сын его попросит хлеба,

подал бы ему камень? И когда попросит рыбы, подал бы ему змею?" - Так,

сосредоточенно и вдохновенно, повторял он святые слова.

И все же перед Клайдом неизменно стоял пример его отца и матери. Чего

они добились в жизни? Не очень-то им помогли молитвы. Вот и здесь он пока

не замечал, чтобы молитва помогла его товарищам по заключению, хотя

большинство из них усердно слушало молитвы и увещания католического

священника, раввина, пастора, каждый день поочередно посещавших тюрьму.

Все равно, в назначенный срок каждый шел на смерть - кто с жалобами, кто с

протестом, кто обезумев, как Кутроне, кто равнодушно. Что касается Клайда,

то он до сих пор не обращал никакого внимания на священников. Чушь?

Фантазии! А почему? Этого он не мог бы сказать. Но вот преподобный Данкен

Мак-Миллан. Его ясный, кроткий взгляд. Его мелодичный голос. Его вера. Она

и трогала и привлекала Клайда. А может быть... может быть? Он так одинок,

так несчастен, так нуждается в помощи.

И разве неправда (настолько уже успело сказаться влияние поучений

Мак-Миллана), что если б он вел более добропорядочную жизнь, - больше

прислушивался к словам и наставлениям матери, не ходил бы в тот публичный

дом в Канзас-Сити, не преследовал бы своими домогательствами Гортензию

Бригс, а позднее Роберту, думал бы только о работе и сбережениях, как,

должно быть, большинство людей, - все сложилось бы для него гораздо лучше.

Но, с другой стороны, нельзя ведь отрицать, что существуют властные

желания и стремления, которые так трудно побороть и вместе с тем нельзя

заставить замолчать. Это тоже побуждало его задуматься. Но ведь вот многих

других людей, - хотя бы его мать, дядю, двоюродного брата, этого

священника, - по-видимому, не тревожат подобные чувства. Впрочем, иногда

ему приходило в голову, что, быть может, и им знакомы те же страсти, но,

обладая большей нравственной и духовной силой, они легче с ними

справляются. Быть может, он просто давал слишком много воли этим мыслям и

чувствам, видимо, так считают его мать, и Мак-Миллан, и те, чьи речи ему

пришлось слышать со времени ареста.

Что же это все означает? Есть ли бог? Вмешивается ли он в дела и

поступки людей, как утверждает мистер Мак-Миллан? Верно ли, что в тяжкую

минуту ты можешь обратиться к нему или к какой-то иной всемогущей силе и

просить о помощи, даже если ты прежде никогда не верил? А помощь так

нужна, когда ты одинок и покинут и находишься во власти закона - закона, а

не людей, потому что все эти люди вокруг тебя только слуги закона. Но

захочет ли эта таинственная сила помочь? Существует ли она, слышит ли

людские молитвы? Преподобный Мак-Миллан утверждает, что да. "Говорит он:

забыл бог; закрыл лицо свое. Но бог не забыл. Он не закрыл лица". Но так

ли это? Можно ли этому верить? Теперь, когда ему грозила смерть, томясь

жаждой поддержки хотя бы моральной, если не материальной, Клайд занимался

тем, чем занимается всякий при подобных обстоятельствах: искал - и притом

самым окольным, извилистым путем, чуть ли не вслепую - признаков

существования какой-нибудь, хотя бы сверхъестественной личности или силы,

которая могла и захотела бы ему помочь, и уже начинал склоняться - пока

еще нетвердо и бессознательно - к приданию человеческих черт и свойств тем

силам, которые были ему известны только в формах, подсказываемых религией.

"Небеса возглашают славу господу, и твердь являет плоды трудов его". Он

вспомнил плакат с этими словами в окне миссии, которой руководила его

мать. Вспомнил и другой: "Ибо он есть жизнь твоя и мера дней твоих". И

все-таки, даже при внезапном своем расположении к преподобному Данкену

Мак-Миллану, неужели он серьезно готов допустить, что какая бы то ни было

религия может дать ему избавление от его несчастья?

Но время шло, и не реже двух раз в месяц, а то и каждую неделю

преподобный Мак-Миллан навещал Клайда в тюрьме, расспрашивал о его

самочувствии, выслушивал его жалобы, давал советы, касавшиеся физического

и душевного равновесия. И Клайд, боясь лишиться этого участия и этих

встреч, все больше и больше поддавался его дружескому влиянию. Высокий дух

этого человека. Его чудесный голос. И всегда он находит такие льющиеся в

душу слова: "Братья, все мы - чада господни. И неведомо еще, чем мы будем;

знаем только, что, когда он придет, будем подобны ему, ибо увидим его, как

он есть. И всякий, имеющий сию надежду на него, очищает себя, так как

господь чист".

"Узнаем, что пребываем в нем, он же в нас, ибо он уделил нам от духа

своего".

"Ибо нам есть цена".

"По собственной воле зачал он нас словом истины, и мы должны быть как

бы первыми плодами среди созданного им. И всякое благо, и всякий

совершенный дар дарован свыше и исходит от отца всех светов, который не

ведает перемен, ни тени отклонения".

"Приблизьтесь к господу, и он приблизится к вам".

Порой Клайд склонен был поверить, что, обратясь к этой силе, можно

обрести мир и спокойствие, и даже - как знать? - реальную помощь. Так

действовали на него настойчивость и целеустремленность преподобного

Мак-Миллана.

Но вставал вопрос о покаянии и, следовательно, об исповеди. Кому же

исповедаться? Преподобному Мак-Миллану, разумеется. Тот как будто

чувствовал потребность Клайда излить свою душу перед ним - или кем-нибудь

ему подобным, - посланцем божьим, духовным, но облеченным во плоть. Но

здесь-то и возникала трудность. Как быть с теми ложными показаниями,

которые он давал на суде и на которых была основана вся его апелляция?

Отречься от них сейчас, когда апелляционной жалобе уже дан ход? Лучше

подождать, посмотреть, к чему приведет апелляция.

Ох, как он жалок, лицемерен, изменчив, фальшив! Станет господь бог

нянчиться с человеком, который вот так торгуется по мелочам. Нет, нет! Это

тоже неправильно. Что подумал бы о нем преподобный Мак-Миллан, если бы мог

прочесть его мысли?

Но снова в сознании возникал тревожный вопрос о его подлинной

виновности - о степени этой виновности. Да, конечно, вначале у него был

замысел убить Роберту - сейчас этот замысел казался ему ужасным. Ведь,

когда немного рассеялся хаос противоречий и страстей, созданный его

неистовым влечением к Сондре, он обрел способность рассуждать, не

испытывая той безумной, болезненной одержимости, которая им владела в пору

встречи с нею. Те смутные, страшные дни, когда он, помимо своей волн

(теперь, после защитительной речи Белнепа, он это хорошо понимал), сгорал

от страсти, которая в своих проявлениях напоминала какую-то форму душевной

болезни... Прекрасная Сондра! Изумительная Сондра! Какая колдовская сила и

огонь были тогда в ее улыбке! Даже сейчас пламя не совсем угасло в нем -

оно еще тлеет, наперекор всем страшным событиям, что произошли за это

время.

И нужно, необходимо отдать ему справедливость: никогда, ни при каких

обстоятельствах не возникла бы у него такая страшная мысль или намерение -

убить человека, девушку, да еще такую, как Роберта, если б не эта страсть,

овладевшая им, подобно наваждению. Но не захотели же в Бриджбурге

посчитаться с этим доводом. Захочет ли апелляционный суд? Наверно, не

захочет. А между тем разве это неправда? Разве он в самом деле кругом

виноват? Может ли преподобный Мак-Миллан или кто другой, услышав от него

подробный рассказ обо всем, дать ответ на этот вопрос? Ему хотелось

завести разговор с преподобным Мак-Милланом - признаться во всем, чтобы

раз навсегда все стало ясно. Ведь пусть люди не знают этого, но бог знает,

- замыслив злодеяние ради Сондры, он в конце концов не сумел его

совершить. А на суде об этом не было речи, потому что ложная основа,

избранная для защиты, не позволяла тогда раскрыть всю истину, а тут очень

важное смягчающее обстоятельство, - сумеет ли преподобный Мак-Миллан это

понять? Джефсон настоял на том, чтобы он солгал. Но разве от этого правда

перестала быть правдой?

Вспоминая теперь свой дикий, жестокий замысел, Клайд ясно видел в нем

такие моменты, такие запутанные и противоречивые обстоятельства, которые

нельзя было просто взять и сбросить со счета. Самых серьезных было два:

во-первых, когда он завез Роберту в дальнюю, безлюдную бухту на том озере

и вдруг почувствовал, что не в состоянии совершить задуманное, его

охватила такая жгучая и бессильная злоба на самого себя, что он испугал ее

и тем самым заставил встать и сделать движение к нему. И тогда он случайно

ударил ее, и таким образом все-таки выходит, что он в какой-то мере

повинен в этом ударе - так ведь? - ударе, который в этом смысле оказался

преступным. Может быть. Что скажет на это преподобный Мак-Миллан? И

второе: раз от этого удара она в конце концов упала в воду - значит, он

виноват в ее падении. Его теперь больше всего смущала мысль о его

реальной, фактической вине в совершившемся несчастье. Правда, Оберуолцер

на суде сказал (когда речь шла о том, как он уплыл от нее), что если она

упала в воду нечаянно, то нежелание помочь ей еще не является

преступлением с его стороны, но сам он теперь, рассматривая это в связи со

всем своим прежним отношением к Роберте, приходил к мысли, что все равно

преступление было. Разве бог - или Мак-Миллан - не рассудит так же?

Совершенно верно указал на процессе Мейсон - ведь он вполне мог ее спасти.

И спас бы, без всякого сомнения, если бы это случилось с Сондрой или с тою

же Робертой, но прошлым летом. А кроме того, страх, что она потащит его с

собою под воду, - недостойный страх! (Обо всем этом он думал и спорил с

самим собой по ночам, после того как Мак-Миллан стал побуждать его

покаяться и примириться с богом.) Да, в этом он должен себе сознаться.

Будь на месте Роберты Сондра, он тотчас же бросился бы спасать ее. А

значит, он должен будет признать это и вслух, если решит покаяться перед

Мак-Милланом или перед кем совершаются подобные покаяния... может быть

даже, они приносятся публично? Но ведь такое покаяние, если на него

решиться, наверняка приведет к его окончательному и безвозвратному

осуждению. А разве он хочет признать себя виновным и умереть?

Нет, нет, лучше подождать еще немного, хотя бы до решения

апелляционного суда. Зачем рисковать? Ведь бог все равно знает правду. А

он горько, очень горько обо всем сожалеет. Он теперь хорошо понимает, как

все это ужасно, сколько горя и несчастья, не говоря уже о смерти Роберты,

он посеял кругом... Но... но жизнь так хороша... Ах, если бы только

вырваться! Если бы только уйти отсюда и никогда больше не знать, не

чувствовать, не вспоминать кошмара, который сейчас нависает над ним!

Медленно сгущаются сумерки. Медленно наступает рассвет. Долгая ночь! Эти

вздохи... Эти стоны! Пытка эта длится день и ночь, так что порой кажется:

вот-вот он сойдет с ума; и, наверно, сошел бы, если бы не Мак-Миллан,

который все больше и больше привязывается к нему и так умеет обласкать,

утешить, ободрить. Как хорошо было бы как-нибудь сесть с ним рядом, здесь

или в другом месте, и рассказать ему все, и от него услышать, виновен ли и

насколько виновен, - и если виновен, то чтобы Мак-Миллан помолился за

него! Иногда Клайд ясно чувствовал, что заступнические молитвы его матери

и преподобного Данкена Мак-Миллана будут иметь больший успех у этого их

бога, чем его собственные. Он еще не мог молиться. И, слушая порою мягкий,

мелодичный голос Мак-Миллана, несущий к нему из-за решетки слова молитвы

или посланий к галатам, коринфянам, фессалоникийцам, он думал, что нужно

рассказать этому человеку все - и как можно скорей.

Но дни шли, а он упорно хранил молчание, так что преподобный Данкен

стал уже терять надежду когда-либо склонить его к покаянию и спасению

души, как вдруг через полтора месяца пришло письмо, вернее, записка, от

Сондры. Оно было получено через канцелярию начальника и передано Клайду

преподобным Престоном Гилфордом, протестантским духовником тюрьмы. Подпись

отсутствовала, но бумага была хорошая, дорогая. Согласно тюремным

правилам, письмо распечатали и прочли. Но в содержании его начальник и

преподобный Гилфорд не усмотрели ничего, кроме сочувствия и укора, а так

как, кроме того, было совершенно очевидно, что автор не кто иной, как

неоднократно упоминавшаяся на суде мисс X, то после должного размышления

решено было, что Клайду можно прочесть письмо - и даже следует прочесть.

Это может послужить ему полезным уроком. "Пути беззаконных..." А потому

как-то под вечер - дело было осенью, сменившей долгое томительное лето, и

уже шел к концу год пребывания Клайда в тюрьме - ему принесли это письмо.

Он взял его в руки. И хотя оно было написано на машинке и не имело ни

даты, ни обратного адреса (только почтовый штемпель был нью-йоркский), он

мгновенно почувствовал, что это от Сондры. И сразу же разволновался - даже

рука, державшая конверт, слегка задрожала. Потом прочел строчки, которые

много дней после этого перечитывал без конца:

"Клайд! Эти строки пишутся для того, чтобы вы не думали, будто та,

которая была вам дорога когда-то, совсем вас забыла. Она тоже много

выстрадала. И хотя она никогда не доймет, как вы могли сделать то, что

сделали, все же и сейчас, хотя вы с ней никогда больше не увидитесь, она

жалеет вас и желает вам свободы и счастья".

Без подписи - без единого следа ее руки. Она побоялась подписать свое

имя и внутренне уже настолько отдалилась от него, что не захотела даже

сообщить, где она теперь. Нью-Йорк? Но письмо могло быть написано где

угодно и только отправлено из Нью-Йорка. И он никогда не узнает... никогда

не узнает... даже если умрет в этих стенах, что легко может случиться.

Рухнула его последняя надежда, последний проблеск его мечты. Конец! Так

бывает, когда ночь гасит последнюю слабую полоску света над горизонтом.

Неясный розоватый отблеск - и затем полный мрак.

Он присел на койку. Полосатая ткань его жалкой одежды и серые войлочные

туфли привлекли его взгляд. Уголовный преступник. Эти полосы. И туфли. И

камера. И смутная угроза впереди, о которой всегда одинаково страшно

думать. И теперь - это письмо. Вот и кончился его чудесный сон! И ради

этого он так отчаянно стремился освободиться от Роберты - готов был даже

убить ее. Ради этого! Этого! Он повертел в руках письмо, потом руки его

опустились. Где она теперь? В кого влюблена? За год ее чувства могли

измениться. Может быть, у нее это было лишь легкое увлечение. А страшные

вести о нем, вероятно, разбили всякое чувство к нему. Она свободна. Она

хороша... богата. И, наверно, кто-нибудь другой...

Он встал и прошелся до двери камеры, чтобы заглушить растущую боль.

Напротив, в камере, которую раньше занимал китаец, теперь сидел негр Уош

Хиггинс. Говорили, что он зарезал в ресторане официанта, который отказался

ему подавать и еще оскорбил вдобавок. А рядом сидел молодой еврей. Он убил

владельца ювелирного магазина с целью грабежа. Но здесь, в ожидании казни,

он все время был в подавленном, угнетенном состоянии - сидел целыми днями

на койке, обхватив голову руками, и молчал. Клайд из своей камеры видел их

обоих. Еврей сидел, как всегда, уронив голову на руки. А негр лежал на

койке, закинув ногу на ногу, курил и пел:

Вот большое колесо катится - бац!

Вот большое колесо катится - бац!

Вот большое колесо катится - бац!

Прямо на-а меня!

Клайд отвернулся, не в силах спастись от собственных мыслей.

Впереди казнь! Он должен умереть! А это письмо - знак, что и с Сондрой

тоже все кончено. Ясно. Это - прощание. "Хотя вы с ней никогда больше не

увидитесь..." Он бросился ничком на койку - не плакать, просто отдохнуть,

он так устал. Ликург. Двенадцатое озеро. Смех... Поцелуи... Улыбки. Все,

чего он жаждал прошлой осенью. И вот - год спустя...

Но тут раздался голос молодого еврея. Когда молчание становилось

нестерпимым для его истерзанных нервов, он начинал бормотать нараспев

что-то вроде молитвы, но так, что это надрывало душу. Многие из

заключенных пытались протестовать. Но сейчас его причитания пришлись как

нельзя более кстати.

- Я был злым. Я грешил. Я лгал. О-о-о! Я нарушал слово. В сердце моем

гнездился порок. Я был заодно с теми, кто творил дурные дела. О-о-о! Я

воровал. Я лицемерил. Я был жесток. О-о-о!

Из другого конца откликнулся Большой Том Руни, осужденный за убийство

некоего Тайса (тот отбил у него какую-то девицу из уголовного мира):

- Послушай, бога ради! Тебе нелегко, верно. Но ведь и мне не легче.

Ради бога, перестань!

Клайд сидел на своей, койке, и мысли его кружились в такт причитаниям

еврея, безмолвно вторя им: "Я был злым. Я грешил. Я лгал. О-о-о! Я нарушал

слово. В сердце моем гнездился порок. Я был заодно с теми, кто творил

дурные дела. О-о-о! Я лицемерил. Я был жесток. Я замышлял убийство. О-о-о!

А ради чего? Ради пустой, несбыточной мечты. О-о-о! О-о-о!"

Когда час спустя тюремщик поставил ужин на полку дверного окошка, Клайд

не шевельнулся. Ужинать! И вернувшийся через полчаса тюремщик нашел поднос

на том же месте нетронутым, как и у еврея напротив, и унес его, не сказав

ни слова. Тюремщики знали, что, когда на обитателей этих клеток находит

тоска, они не могут есть. А случалось, что даже самим тюремщикам не шел

кусок в горло.

Когда два дня спустя явился Мак-Миллан, Клайд все еще был угнетен и

подавлен; это не укрылось от Мак-Миллана, и он захотел узнать причину. В

их последние встречи Клайд своим поведением дал ему право думать, что хотя

не все его поучения воспринимаются так горячо, как хотелось бы, но все же

Клайд мало-помалу начинает проникаться теми религиозными идеями, которые

он пытался ему внушить. Казалось, он сумел довести до сознания Клайда

мысль, что не следует предаваться унынию и отчаянию. Как! Разве путь к

благодати господней не открыт для вас? Тот, кто ищет и находит господа, -

а кто ищет, тот находит, - не ведает печали, но лишь радость. "Узнаем, что

пребывали в нем, он же в нас, ибо он уделил нам от духа своего". Таков был

смысл всех его поучений и цитат, и вот наконец через две недели после

письма Сондры, все еще находясь под тем тяжелым впечатлением, которое это

письмо на него произвело, Клайд попросил Мак-Миллана похлопотать у

начальника тюрьмы, чтобы им разрешили уединиться в какой-нибудь другой

камере, подальше от этой части тюрьмы, где, казалось Клайду, самые стены

пропитаны были его тяжелыми мыслями, и там он, Клайд, хочет поговорить с

ним и просить его совета. По-видимому, сказал он Мак-Миллану, он не в

состоянии сам решить, как велика его ответственность за все то, что

произошло в его жизни в последнее время, и именно потому не может обрести

тот душевный покой, о котором так много говорит преподобный Мак-Миллан.

Может быть... может быть, он заблуждается в чем-то основном. Одним словом,

он хотел бы обсудить с Мак-Милланом все подробности преступления, в

котором его обвиняют, и выяснить, нет ли ошибки в том, как он сам ко всему

этому относится. У него возникли кое-какие сомнения. И Мак-Миллан, сильно

взволнованный, - это ли не духовная победа, это ли не вознаграждение за

веру и благочестие! - поспешил к начальнику тюрьмы, который рад был

содействовать такой благой цели и тут же разрешил ему свидание с Клайдом в

одной из камер старого Дома смерти на неограниченное время и без

надзирателя, только с охраной в коридоре.

И Клайд рассказал Мак-Миллану всю историю своих отношений с Робертой и

Сондрой. О том, что было известно из судебных отчетов, он только упомянул,

не касаясь, впрочем аргументов защиты, истории с душевным переломом и

прочего; затем более подробно остановился на роковом эпизоде в лодке. Он

хотел бы узнать мнение преподобного Мак-Миллана: виновен ли он, раз у него

был такой замысел, и, следовательно, вначале было такое намерение? А тут

еще его безумное увлечение Сондрой, все мечты о будущем, связанные с

нею... значит, его действительно нужно считать убийцей? Он задает этот

вопрос, потому что вот так на самом деле все и было - именно так, а не как

выходило из показаний на суде. Это все неправда, будто у него в душе

произошел перелом. Адвокаты придумали это для его защиты, потому что

считали его невиновным и думали, что так легче всего будет добиться

оправдания. Но это неправда. И насчет того, что он думал и чувствовал там

в лодке, перед тем как Роберта встала и шагнула к нему, и после, - тут он

тоже сказал неправду, верней, не всю правду. Тот случайный удар, который

он нанес... очень хотелось бы разобраться во всем, что связано с этим

ударом, потому что это мешает его попыткам религиозного просветления, его

желанию с чистой совестью предстать перед творцом. (Он не упомянул, что до

сих пор это его мало беспокоило.) Но сам он еще не вполне разобрался во

всем этом. Даже сейчас тут для него много сомнительного и непонятного. На

суде он сказал, что не чувствовал к ней злобы, что у него в душе произошел

перелом. Но никакого перелома не было. На самом деле за минуту перед тем,

как она встала, чтоб подойти к нему, им овладело какое-то странное,

смутное состояние - что-то похожее на транс или столбняк, так ему теперь

кажется, - а чем оно было вызвано, он и сам не знает. Тогда - нет, потом -

он думал, что, может быть, ему вдруг стало жаль Роберту или стыдно за свою

жестокость. А с другой стороны, была и злоба, и даже ненависть, ибо она

хотела заставить его сделать то, чего он не хотел. И третье - правда, в

этом он не уверен (он столько думал об этом, а все-таки до сих пор не