Книга третья 24 page

второй ярус камер, расположенных точно так же, только по пять с каждой

стороны.

В центре главный коридор пересекался другим, поуже, делившим оба нижних

ряда камер пополам; один его конец упирался в старый Дом смерти, как его

называли (там теперь только принимали посетителей, являвшихся к

смертникам), на другом находилась комната казней, где стоял электрический

стул. Две из нижних камер, расположенные на перекрестке, были обращены в

сторону комнаты казней. Из двух противоположных виден был другой конец

узкого коридора и дверь, ведущая в старый Дом смерти, который при живом

воображении можно было назвать приемной осужденных, так как там дважды в

неделю происходили свидания с ближайшими родственниками или с адвокатом.

Больше никто к смертникам не допускался.

Камеры старого Дома смерти (которые сохранились в прежнем виде и теперь

использовались как часть приемной) расположены были в один ряд и только по

одну сторону коридора; таким образом, заключенные не могли наблюдать друг

за другом; кроме того, имелись особые зеленые занавеси, которые можно было

задернуть перед каждой камерой. В прежнее время, когда заключенного

приводили или уводили, или когда он шел на свою ежедневную прогулку, или

же в баню, или когда его вели к маленькой железной двери в западном конце,

где тогда находилась комната казней, - все занавеси бывали задернуты.

Прочим заключенным не полагалось его видеть. Впоследствии, однако, решили,

что старый Дом смерти, ввиду такой предусмотрительной изоляции

заключенных, обрекающей их на полное одиночество, - учреждение

недостаточно гуманное, и тогда был спроектирован и построен новый дом,

более совершенный с точки зрения заботливых и сострадательных властей.

Здесь, правда, камеры были не такие тесные и мрачные, как в старом Доме

с его низким потолком и первобытной санитарией; потолок здесь был высокий,

в камерах и коридорах много света и сами камеры просторнее - не меньше,

чем восемь футов на десять. Но огромным недостатком по сравнению со старым

Домом было то, что вся жизнь заключенного протекала на глазах у других.

Кроме того, при таком сосредоточении всех камер в одном двухъярусном

коридоре каждый заключенный должен был мучиться, поневоле становясь

свидетелем чужих настроений - чужого гнева, бешенства, отчаяния, тоски.

Никакой возможности остаться действительно одному. Днем - поток

ослепительного света, беспрепятственно льющегося через стеклянную крышу.

Ночью - яркие, сильные лампы, освещающие каждый угол, каждый закоулок

камеры. Ни покоя, ни развлечений, кроме карт и шашек - единственных игр, в

которые заключенные могли играть, не выходя из своих камер. Правда, для

тех, кто способен был читать и находить удовольствие в чтении при таких

обстоятельствах, оставались еще книги и газеты. И посещения духовных

наставников: утром и вечером являлся католический священник; раввин и

протестантский пастор, хотя и менее регулярно, тоже приходили для молитвы

и утешения к тем, кто соглашался их слушать.

Но истинным проклятием этого места было то, что вопреки всем благим

намерениям усовершенствователей создавалась эта постоянная и неизбежная

близость между людьми, чье сознание затуманила и исказила неотвратимость

надвигающейся смерти, для многих столь близкой, что они уже ощущали у себя

на плече холод ее тяжелой руки. И никто, сколько ни храбрись, не мог

уберечь себя от тех или иных проявлений распада личности под действием

этой пытки. Уныние, безнадежность, безотчетные страхи, словно дуновения,

носились по всему Дому, всех по очереди заражая ужасом или отчаянием. В

самые неожиданные минуты все это находило выход в проклятиях, вздохах,

даже в слезах; откуда-нибудь вдруг доносилась жалобная мольба: "Ради бога!

Хоть бы спели что-нибудь!" - или просто раздавались вопли и стоны.

Но самые, быть может, нестерпимые мучения были связаны с поперечным

коридором, соединявшим старый Дом смерти с комнатой казней. Ведь ему -

увы, довольно часто! - приходилось служить подмостками для одной из сцен

той трагедии, которая опять и опять совершалась в этих стенах, - трагедии

казни.

Ибо по этому коридору осужденного накануне казни переводили из

_благоустроенной_ камеры нового здания, где он протомился год или два, в

одну из камер старого Дома смерти, чтобы он мог провести свои предсмертные

часы в тишине и одиночестве; в последнюю минуту, однако, он должен был

совершить - на глазах у всех - обратный путь, все по тому же узкому

коридору, в комнату казней, расположенную в другом его конце.

Отправляясь на свидание с адвокатом или с кем-нибудь из родных, тоже

надо было пройти сначала по главному коридору, а затем по узкому

поперечному до двери, ведущей в старый Дом смерти. Там заключенного

вводили в камеру, и он мог наслаждаться беседой со своим гостем (женой,

сыном, матерью, дочерью, братом, защитником), причем каждое слово этой

беседы слышал надзиратель, сидевший между решеткой камеры и проволочной

сеткой, натянутой в двух футах от нее. Ни рукопожатие, ни поцелуй, ни

ласковое прикосновение, ни слово любви не могли укрыться от этого стража.

И когда для одного из заключенных наступал роковой час, все остальные -

угрюмые и добродушные, чувствительные и толстокожие - если не по чьей-то

злой воле, то в силу обстоятельств должны были наблюдать все

заключительные приготовления: перевод осужденного в одну из камер старого

Дома, последнюю скорбную встречу с матерью, сыном, дочерью, отцом.

И никто из занимавшихся планировкой здания и установлением порядков в

нем не подумал, на какие ненужные, неоправданные мучения они обрекали тех,

кому приходилось отсиживать здесь долгие месяцы в ожидании решений высшего

апелляционного суда.

Первое время, разумеется, Клайд ничего этого не замечал. В свой первый

день в обернской тюрьме он только пригубил горькую чашу. А назавтра, к

облегчению или усугублению его страданий, приехала мать. Не получив

разрешения сопровождать его, она задержалась, чтобы еще раз посовещаться с

Белнепом и Джефсоном и написать подробный отчет о своих впечатлениях,

связанных с отъездом сына. (Сколько жгучей боли таилось в этих

впечатлениях!) И как ни заботила ее необходимость подыскать комнату

поближе к тюрьме, все же по приезде она сразу поспешила в тюремную

канцелярию, предъявила распоряжение судьи Оберуолцера, а также письменное

ходатайство Белнепа и Джефсона о том, чтобы ей дали свидание с Клайдом, и

ей тотчас разрешили повидать сына, да не в старом Доме смерти, а совсем в

другом помещении. Дело в том, что начальник тюрьмы читал о ее энергичной

деятельности в защиту сына, и ему самому интересно было взглянуть и на нее

и на Клайда.

Но неожиданная и разительная перемена во внешности Клайда потрясла ее,

и она не вдруг нашлась что сказать при виде его бледных, запавших щек, его

ввалившихся, лихорадочно блестящих глаз. Эта коротко остриженная голова!

Эта полосатая куртка! И этот жуткий Дом с железными дверьми и тяжелыми

запорами, и длинные переходы с охраной в тюремной форме на каждом углу...

На мгновение она вздрогнула, пошатнулась и едва не лишилась чувств,

хотя ей не раз случалось бывать в тюрьмах, больших и малых - в

Канзас-Сити, Чикаго, Денвере; она ходила туда разъяснять слово божие и

поучать и предлагать свои услуги тем, кому они могли пригодиться. Но

это... это! Сын, родной сын! Ее сильная, широкая грудь вздымалась и

опускалась. Она взглянула еще - и отвернулась, чтобы хоть на миг скрыть

лицо. Губы и подбородок ее дрожали. Она стала рыться в сумочке, отыскивая

носовой платок, и в то же время повторяла вполголоса:

- Господи, за что ты покинул меня?

Но в ту же минуту в ее сознании возникла мысль: нет, нет, сын не должен

видеть ее такой! Так нельзя, так никуда не годится, ее слезы только

расстроят его. Но даже ее сильной воли не хватило, чтобы сразу переломить

себя, и она продолжала тихо плакать.

Видя это, Клайд позабыл о своем решении держать себя в руках и найти

для матери какие-то слова утешения и ободрения и бессвязно залепетал:

- Ну, ну, мама, не надо. Не надо плакать. Я знаю, что тебе тяжело. Но

все еще устроится. Наверно, устроится. И не так уж тут плохо, как я думал.

А про себя воскликнул: "Боже мой, до чего плохо!"

И миссис Грифитс тотчас отозвалась:

- Бедный мой мальчик! Сынок мой дорогой! Но мы не должны терять

надежду. Нет. Нет. "И спасу тебя от сетей зла". Господь не покидал нас до

сих пор. Не покинет и впредь, я твердо знаю это. "Он водит меня к водам

тихим". "Он укрепляет дух мой". Будем уповать на него. И потом, - добавила

она быстро и деловито, чтобы подбодрить не только Клайда, но и себя, - я

ведь уже все подготовила для апелляции. На этой неделе она будет подана. А

это значит, что твое дело не может быть рассмотрено раньше, чем через год.

Просто я не ожидала увидеть тебя таким. Оттого и растерялась. - Она

расправила плечи, подняла голову и даже выжала некоторое подобие улыбки. -

Начальник тюрьмы, видно, добрый человек, так хорошо ко мне отнесся, но

когда я тебя увидела...

Она вытерла глаза, еще влажные после этого неожиданного и страшного

удара, и, чтобы отвлечь себя и его, заговорила о предстоящих ей неотложных

делах. Мистер Белнеп и мистер Джефсон очень обнадежили ее в последний раз,

когда она с ними виделась. Она заходила к ним в контору перед отъездом, и

они сказали, что ни она, ни Клайд не должны унывать. А теперь она, не

откладывая, приступит к своим лекциям, и это сразу же даст ей необходимые

средства. Пусть Клайд и не думает, что все уже кончено. Ничего подобного!

Тот приговор наверняка будет отменен, и дело направят на новое

рассмотрение. Ведь процесс был сплошной комедией. Клайд сам это знает.

Ну вот, а она, как только найдет себе комнату где-нибудь неподалеку от

тюрьмы, отправится к самым видным представителям обернского духовенства и

постарается добиться, чтобы ей разрешили устроить свои выступления в

церкви, и не в одной, а в нескольких. Мистер Джефсон должен через два-три

дня прислать ей кое-какие материалы, она сможет их использовать. А потом

она поедет в Сиракузы, Рочестер, Скенэктеди и в другие города на востоке и

будет ездить, пока не наберет достаточно денег. Но она не оставит и его.

Она будет приезжать к нему по крайней мере раз в неделю и будет писать ему

письма через день или даже каждый день, если сможет. Она поговорит с

начальником тюрьмы. И пусть Клайд не отчаивается. Конечно, ей предстоит

большая работа, но господь будет с ней во всех ее начинаниях. Она это

знает твердо. Разве он не явил уже ей свою великую и чудотворную милость?

А Клайд пусть молится за нее и за себя. Пусть читает Исайю. Псалмы 23,

50 и 91, каждый день. И Аввакума тоже. "Есть ли препоны деснице

господней?" И в конце концов, после новых слез, после трогательной и

надрывающей душу сцены, она простилась и ушла, а Клайд вернулся к себе в

камеру, безмерно потрясенный ее горем. Мать в ее годы, нищая, без гроша,

будет колесить по городам, собирая деньги, необходимые для его спасения. А

он был таким скверным сыном - теперь он это понимает.

Он присел на край койки и уронил голову на руки, а в это самое время

миссис Грифитс остановилась у ворот тюрьмы - тяжелые железные ворота

захлопнулись за нею, а впереди ждала чужая, неприветливая комната и все

испытания задуманной ею поездки... Сама она совсем не чувствовала той

уверенности, которую старалась внушить Клайду. Но, конечно, господь ей

поможет. Ведь он никогда ее не покидал. Так неужели же он покинет ее

теперь - в самый страшный ее час, в самый страшный час ее сына? Неужели?

Она дошла до автомобильной стоянки неподалеку и снова остановилась,

чтобы еще раз взглянуть на тюрьму, на ее высокие серые стены, сторожевые

башни с вооруженными часовыми в тюремной форме, зарешеченные окна и двери.

Каторжная тюрьма. И ее сын теперь там, в самом ее сердце - тесном и

отгороженном от мира Доме смерти. И его ждет смерть на электрическом

стуле. Если только... если только... Нет, нет, нет, это невозможно. Этого

не случится. Апелляция, Необходимые средства. Она должна сейчас же взяться

за работу, а не поддаваться тоске и отчаянию. Нет, нет! "Щит мой и опора

моя". "Свет мой и источник силы моей". "О господи, ты сила моя и

избавление мое. На тебя уповаю". Снова она вытерла глаза и прошептала:

- Верую, господи! Помоги моему неверию.

И пошла дальше, продолжая молиться и плакать.

Для Клайда потянулись долгие дни заключения. Лишь раз в неделю его

одиночество прерывалось свиданием с матерью, - ведь хлопоты, в которые

миссис Грифитс ушла с головой, не оставляли ей времени для большего - за

два месяца она объездила все кругом от Олбани до Буффало, побывала даже в

Нью-Йорке, но результаты обманули ее ожидания. После трехнедельных

упорных, фанатических стараний добиться успеха она вынуждена была устало

сознаться (если не Клайду, то себе самой), что христиане отнеслись к ней

по меньшей мере равнодушно, отнюдь не так, как подобает христианам. Ибо

все, к кому она обращалась, по крайней мере все местные духовные

руководители, считавшие себя обязанными как можно сдержаннее и осторожнее

выражать мнение своей паствы, склонны были видеть в деле Клайда лишь

нашумевший и достаточно скандальный судебный процесс, закончившийся

осуждением, вполне справедливым с точки зрения всех солидных и

благонамеренных граждан - по крайней мере, если судить по газетам.

Во-первых, кто такая, собственно, эта женщина - мать осужденного?

Самозванка, подпольная проповедница, которая, в обход всех установлений

организованной, исторически сложившейся и веками освященной церковной

иерархии (богословские семинарии, официальная церковь и ее ответвления и

новообразования, аккуратно и осмотрительно занимающиеся традиционным и

догматическим, а потому законным истолкованием слова божия), вздумала на

свой страх и риск руководить никем не разрешенной и, следовательно,

сомнительной миссией. А во-вторых, если бы она сидела дома, как добрая

мать, и посвятила бы себя воспитанию сына и других своих детей, может

быть, тогда и не случилось бы то, что случилось.

Да, и, кроме того, - убил или не убил Клайд эту девушку, но, как бы то

ни было, он находился с нею в преступной связи, что видно из его

собственных показаний на суде. А это в глазах многих грех едва ли меньший,

чем убийство. И в этом грехе он сам сознался. Так позволительно ли в

церкви произносить речи в защиту осужденного прелюбодея, а может быть, и

убийцы, - кто знает. Нет, нет, - отдельные христиане любого толка вправе

сколько угодно сочувствовать миссис Грифитс или возмущаться юридическими

неправильностями, допущенными при разборе дела ее сына, но христианская

церковь не место для критики этого процесса. Нет, нет! Это было бы

нарушением нравственных основ. Это даже грозило бы пагубными

последствиями, так как внимание молодежи было бы привлечено к подробностям

преступления.

Наконец, под влиянием газетных сообщений о цели приезда миссис Грифитс

на Восток, дополненных личным впечатлением от ее старомодной причудливой

фигуры, большинство клерикальных властей решило, что перед ними просто

полубезумная фанатичка из тех, которые не признают ни религиозных сект, ни

научного богословия, и уже одно ее появление перед аудиторией может

набросить тень на истинную и непогрешимую религию.

И потому каждый из запрошенных, не то чтобы ожесточившись сердцем, но

просто хорошенько подумав, решал: нет, можно найти другой путь, менее

рискованный для христиан, - скажем, снять в городе какой-нибудь зал и,

несомненно, объявив через печать, привлечь туда тех же добрых христиан.

Таким образом, миссис Грифитс неизменно получала отказ и совет обратиться

в другое место. Искать же помощи у католического духовенства ей даже ни

разу не пришло в голову отчасти в силу предубеждения, отчасти же в силу

безотчетного недоверия, не лишенного оснований. Она знала, что милосердие

Христово в понимании ключаря св.Петра не для тех, кто отказывается

признавать наместника Христа.

И вот, после того как она много дней безуспешно стучалась то в одни, то

в другие двери, пришлось ей скрепя сердце обратиться к одному еврею,

содержателю самого большого в Утике кинотеатра - истинного вертепа. И он

предоставил ей бесплатно свой зал для выступления с речью об

обстоятельствах осуждения Клайда. "Речь матери в защиту сына" - так

гласили афиши, и при входной плате в двадцать пять центов это принесло ей

двести долларов. Как ни мала была эта сумма, миссис Грифитс в первую

минуту возликовала: ей уже казалось, что, вопреки недружелюбию

ортодоксальных христиан, она непременно соберет деньги, необходимые для

апелляции. Пусть на это потребуется время, но она их соберет.

Однако очень быстро обнаружилось, что есть еще статьи расхода, которые

необходимо принять во внимание: проезд, ее траты на ночлег и еду в Утике и

других городах, не говоря уже о тех суммах, которые она должна высылать в

Денвер мужу - ему совсем не на что было жить, и вдобавок он тяжко заболел

из-за всех трагических переживаний, выпавших на долю семьи, и письма

Фрэнка и Джулии звучали все тревожнее. Видимо, существовала опасность, что

он больше не поправится. Помощь была необходима.

Таким образом, помимо личных трат, миссис Грифитс приходилось снова и

снова заимствовать из этого единственного источника своих доходов. Это

было ужасно, учитывая положение Клайда, но разве не обязана она всячески

поддерживать свои силы во имя конечной победы?! И мужа ведь тоже нельзя

совсем забросить ради Клайда.

Но хотя выступления ее собирали все меньше и меньше народу (через

неделю ей уже приходилось говорить перед каким-нибудь десятком человек) и

хотя она с трудом сводила концы с концами в своем личном бюджете, ей все

же удалось, покрыв неизбежные расходы, отложить тысячу сто долларов.

Как раз в это время, в самую трудную для нее минуту, она получила

телеграмму от Фрэнка и Джулии, что если она еще хочет увидеть Эйсу живым,

то пусть поспешит домой. Ему очень плохо, и дни его, как видно, сочтены.

Не зная, что делать под напором всех этих бедствий, не решаясь лишить

Клайда своих посещений, иногда раз в неделю, иногда два раза, если

обстоятельства позволяли, - единственной радости, которую она в силах была

ему сейчас доставить, - миссис Грифитс бросилась за советом к Белнепу и

Джефсону.

Почтенные адвокаты, убедясь, что добытые ее трудами тысяча сто долларов

им обеспечены, в порыве человеколюбия посоветовали ей ехать к мужу.

Положение Клайда сейчас не так уж плохо, поскольку должно пройти не менее

десяти месяцев или года, прежде чем апелляционная инстанция затребует

необходимые материалы и документы. И, несомненно, до решения пройдет еще

год. За это время она, надо думать, еще успеет собрать остальную сумму,

необходимую для покрытия расходов, связанных с апелляцией. А если это даже

и не удастся - ну, все равно, пусть она не тревожится. Мистеры Белнеп и

Джефсон (которые видят, как она извелась и исстрадалась) будут стоять на

страже интересов ее сына. Они подадут апелляционную жалобу, подготовят

материалы для защиты и вообще сделают все необходимое для того, чтобы

обеспечить своевременное и беспристрастное рассмотрение дела.

Таким образом, главное бремя свалилось с ее души, и, побывав еще два

раза у Клайда, которого она заверила, что вернется очень скоро, - как

только Эйса поправится и можно будет изыскать средства на новую поездку, -

она отправилась в Денвер, где сразу же убедилась, что даже с ее приездом о

быстром выздоровлении старика не может быть и речи.

А Клайд остался коротать время, раздумывая и пытаясь как-то

приспособиться к существованию в этом духовном аду, над которым, как над

Дантовым адом, можно было написать: "Оставь надежду всяк сюда входящий".

Беспросветность. Тупой, но нестерпимый гнет. Ужас и отчаяние,

постоянно, неотвязно владеющие всеми - смельчаками и трусами, склонными к

браваде и впавшими в полное безразличие (были даже и такие), - всеми, кто

вынужден еще думать и ждать. Ибо, по условиям этой особенно жестокой и

тягостной тюремной обстановки, он находился в постоянном если не

физическом, то психическом общении с двадцатью другими осужденными разного

нрава и разных национальностей, и каждый из них, так же как и он сам, не

устоял перед какой-нибудь страстью или слабостью своей натуры, или роковым

стечением обстоятельств. И заключительным актом драмы явилось убийство,

давшее исход предельному напряжению душевных и телесных сил; а потом,

пережив поимку и арест и пройдя через мучительные этапы безуспешных

попыток юридической и нравственной самозащиты, так хорошо знакомые и

Клайду, все они очутились здесь, запертые, замурованные в одной из

двадцати двух железных клеток, в ожидании - чего? О, они хорошо знали -

чего, хорошо знал и он. Какие страшные припадки бешенства, отчаяния,

молитвенного экстаза приходилось здесь слышать и наблюдать! А иногда

ругань, грубые и непристойные шутки, длинные рассказы во всеуслышание,

похотливый смех или вздохи и стоны в те поздние часы, когда должен был

наступить отдых для тела и для истомленной души.

В конце длинного центрального коридора был дворик для прогулок, и туда,

дважды в день, между десятью и пятью часами, выводили на несколько минут

заключенных группами по пять-шесть человек размять ноги, подышать

воздухом, проделать несколько гимнастических упражнений или даже побегать

и попрыгать, если у кого-нибудь появлялась охота. Но все это под неусыпным

надзором охраны, достаточно многочисленной, чтобы сладить с ними в случае

попытки бунта. Сюда же со второго дня его пребывания в тюрьме стали

выводить и Клайда, каждый раз с другой группой. Но первое время он был

твердо убежден, что никогда не примет участия в жалких развлечениях,

которые, несмотря на атмосферу обреченности, царившую кругом, видимо,

доставляли удовольствие другим узникам.

Два черноглазых мрачных итальянца: один зарезал девушку, которая не

пожелала выйти за него замуж; другой ограбил и убил своего тестя, потому

что ему и его жене не давали покоя деньги старика, а потом пытался сжечь

труп. Великан Лэрри Донэхью с квадратной головой, с квадратными плечами, с

огромными ручищами и ножищами, бывший солдат экспедиционных войск,

который, лишившись места сторожа на одной из бруклинских фабрик, подстерег

ночью уволившего его директора и убил, но при этом имел неосторожность

потерять на месте преступления военную медаль, и по ней его опознали и

изловили. Все это Клайд узнал от тюремщиков, которые несли при них охрану

попарно, сменяясь через каждые восемь часов; к заключенным они относились

на редкость равнодушно, но в общем довольно снисходительно. Был тут и

полицейский, некто Райордан из Рочестера; он убил свою жену за то, что она

хотела уйти от него, а теперь и сам должен был умереть. И Томас Маурер,

тот самый "фермер", стоны которого Клайд слышал в первый вечер, - на самом

деле это был батрак с фермы, заколовший своего хозяина вилами; до казни

ему осталось всего несколько дней - так сказали Клайду, - и на прогулке он

все шагал и шагал вдоль самой стены, понурив голову, заложив руки за

спину, сильный, неуклюжий человек лет тридцати, на вид такой прибитый и

загнанный, что его трудно было представить себе в роли мучителя и убийцы.

Клайд глядел на него и думал: неужели он в самом деле виновен?

Затем Миллер Николсон, адвокат из Буффало, лет сорока, высокий,

стройный, внешне выгодно отличавшийся от всех остальных - утонченный

интеллигент, так же мало похожий на убийцу, как и сам Клайд; и тем не

менее он был осужден за то, что отравил богатого старика и пытался

завладеть его состоянием. Глядя на него, никак нельзя было подумать, что

он совершил такое страшное злодеяние, - так по крайней мере казалось

Клайду.

Этот адвокат был вежливый, любезный; он в первое же утро, заметив

Клайда, подошел к нему и спросил: "Страшно?" - таким ласковым, участливым

тоном, что Клайд поневоле был тронут его добротой, хотя от ужаса совсем

оцепенел, боялся даже шевелиться, даже думать.

Повинуясь этому чувству ужаса, сознанию, что он погиб, Клайд ответил:

- Да, признаться, страшно.

И тотчас сам изумился своему унизительному признанию, и именно потому,

что в этом человеке было что-то ободряющее, пожалел о сказанном.

- Ведь ваша фамилия - Грифитс?

- Да.

- А моя - Николсон. Не бойтесь. Скоро привыкнете.

Он улыбнулся бледной, ласковой улыбкой. Но в глазах у него улыбки не

было.

- Да нет, не так уж мне страшно, - возразил Клайд, стараясь сгладить

впечатление от своего первого, слишком поспешного ответа.

- Ну, тем лучше. Не вешайте носа. Нам нельзя распускаться, иначе здесь

совсем с ума сойдешь. Лучше старайтесь побольше наглотаться свежего

воздуха. Походите быстрым шагом. Увидите, как это помогает.

Он отошел на несколько шагов и стал делать различные гимнастические

упражнения для рук, а Клайд, все еще не овладевший собой, старался стоять

на том же месте, повторяя чуть не вслух: "Нам нельзя распускаться, иначе

здесь совсем с ума сойдешь". Справедливые слова, разве не почувствовал он

это в первую же свою ночь в тюрьме? Именно сойдешь с ума. Или замучит

насмерть постоянное созерцание чужих трагедий, их страшная, разрушительная

сила. Но долго ли ему придется это терпеть? Надолго ли хватит у него сил?

Но прошел день или два, и он убедился, что не все в Доме смерти так

мрачно, как ему показалось сначала; не все в нем сплошной ужас, по крайней

мере внешне. В самом деле, несмотря на близость смерти, тяготевшую над

каждым обитателем, здесь шутили, смеялись, насмешничали, даже играли,

спорили на все мыслимые темы - от смерти до женщин и спорта, состязались в

разных видах остроумия или его отсутствия, - все это применительно к

довольно низкому общему уровню развития.

Сейчас же после завтрака те, кто не попадал в первую очередь на

прогулку, принимались обычно за шашки или карты. Это не значит, что

играющие выходили из своих камер и усаживались вдвоем за одной доской или

сдавали партнерам карты из одной колоды: нет, просто тюремщик вручал

каждому любителю шашек доску, но без фигур. В них не было надобности. Один

из игроков объявлял ход; f2-e1. Горизонтальные ряды клеток обозначались

цифрами, а вертикальные - буквами. Ходы отмечали карандашом.

Второй игрок, отметив на своей доске ход противника и изучив, как он

отразился на его положении, в свою очередь, объявлял: e7-f5. Если

находились охотники принять участие в игре на стороне того или иного из

сражающихся, каждому тоже приносили доску и карандаш. И тогда можно было

услышать голос, скажем, "Коротышки" Бристола, заинтересованного в победе

"Голландца" Сунгхорта, который сидел за три камеры от него:

- Не советую, Голландец. Погоди минутку, тут можно лучше пойти.

И игра продолжалась под крики, насмешки, хохот, споры по поводу каждого

промаха или удачи. Так же играли и в карты. Здесь тоже каждый партнер

оставался запертым у себя в камере, однако интерес игры от этого не

страдал.

Но Клайд не любил карт и не находил удовольствия в грубой болтовне,

длившейся часами. За исключением одного только Николсона, все кругом

изощрялись в непристойных и даже оскорбительных выражениях, которые резали

его слух. К Николсону его тянуло. Спустя некоторое время ему стало

Date: 2015-08-06; view: 269; Нарушение авторских прав