Глава 13. Хьюлитт лежал, положив подбородок на руку, согнутую в локте

Хьюлитт лежал, положив подбородок на руку, согнутую в локте. Так ему была видна кровать Морредет. Палату оглашали негромкие звуки, издаваемые пациентами во сне. Он гадал, как скоро ему можно будет подойти к кельгианке. Кровать ее была зашторена, на потолке над ней горело пятнышко света, но, судя по его устойчивости, то светила лампа-ночник, а не экран видео. Вероятно, Морредет сейчас читала, а может быть, уже уснула, забыв выключить ночник. Хьюлитту показалось, что он слышит среди прочих звуков кельгианское похрапывание. Если Морредет спит, можно представить, что она скажет балде-землянину, разбудившему ее.

Желая соблюсти тактичность, Хьюлитт решил дождаться, пока Морредет не сходит, как обычно, перед сном в ванную, и заговорить с ней потом, когда она вернется в кровать. Но что-то нынешней ночью никто не собирался пользоваться ванной, и Хьюлитту ужасно надоело пялиться на ряды тускло освещенных кроватей с инопланетянами и пятнышко света, упорно горевшее на потолке над кроватью кельгианки. «Уж лучше бы я видео посмотрел», – сокрушенно подумал Хьюлитт и решил, что нужно поскорее извиниться, а уж потом и самому поспать.

Он сел, перебросил ноги через край кровати и пошарил ступнями по полу, пока наконец не нащупал шлепанцы. Оказалось, что днем шлепанцы производят куда меньше шума, чем ночью. Это и понятно – ночью в палате стояла тишина по сравнению с дневным гамом. «Если Морредет не спит, – решил Хьюлитт, – она услышит мои шаги, ну а если спит, извинюсь еще и за то, что я ее разбудил».

Морредет лежала на здоровом боку, похожая на пушистый вопросительный знак. Она не укрылась одеялом, и единственной, если можно так выразиться, одеждой на ней был кусок серебристого пластыря. «Наверное, ей и так тепло, без одеяла», – решил Хьюлитт. Глаза кельгианки были закрыты, лапки поджаты и почти целиком спрятаны под непрерывно движущейся шерстью. Правда, шерсть двигалась тихо, беспорядочно, но это еще не значило, что Морредет спит.

– Морредет, – тихо-тихо проговорил Хьюлитт. – Вы спите?

– Да, – буркнула кельгианка, не открывая глаз.

– Если вам не спится, – продолжал тем не менее Хьюлитт, – не позволите ли мне немного поговорить с вами?

– Нет, – отрезала Морредет и тут же добавила:

– Да.

– А о чем бы вы хотели поговорить?

– Говорите, о чем вздумается, – пробурчала кельгианка, открыв глаза, – кроме меня.

«Трудновато будет, – подумал Хьюлитт, – разговаривать с существом, не умеющим врать и всегда говорящим только то, что думает, в особенности когда рядом нет никого, кто бы напоминал о правилах хорошего тона». Нужно было соблюдать предельную осторожность и стараться манерами не походить на кельгианина. Хьюлиттом вдруг овладело сильнейшее желание именно так, по-кельгиански честно, и поговорить с Морредет, но почему – этого он и сам понять не мог.

«Почему я так думаю? – спросил он себя уже не впервые. – Это вовсе не похоже на меня».

Вслух же он сказал:

– Прежде всего я подошел к вам, чтобы извиниться. Мне не стоило в вашем присутствии так подробно рассказывать о своем пушистом зверьке. Я вовсе не намеревался огорчить вас. Теперь, когда я знаю о том, чем грозят вам последствия травмы, я понимаю, что поступил необдуманно, бесчувственно и глупо. Пациентка Морредет, я очень виноват перед вами.

Некоторое время кельгианка молчала, реагируя на излияния Хьюлитта только тем, что взволнованно шевелила шерстью. Даже прямоугольник пластыря откликался на волнение кельгианки – он тоже шевелился.

Наконец Морредет изрекла:

– Ты не имел желания огорчать меня, поэтому сделал это не из глупости, а по неведению. Садись ко мне на кровать. Ну а еще почему ты пришел?

Хьюлитт не нашелся, что ответить, и Морредет проворчала:

– И почему это некельгиане ищут для ответа так много слов, когда хватило бы и нескольких? Я тебе задала такой простой вопрос.

«И получишь простой, истинно кельгианский ответ», – решил Хьюлитт.

– Меня интересуете вы и ваша травма. Но вы запретили мне говорить с вами об этом. Мне уйти?

– Нет, – ответила Морредет.

– А еще о чем-нибудь вы хотели бы поговорить?

– О тебе, – коротко отозвалась Морредет. Хьюлитт растерялся, а Морредет продолжала:

– У меня хороший слух, и я слышала почти слово в слово все, о чем ты говорил с медиками. Ты здоров, тебе не дают никаких лекарств. Только один раз ты выключился, и к тебе вызывали реаниматоров. Никто не знает толком, что с тобой. Я слыхала, как ты сказал психологу-землянину о том, как пережил отравление и падение, от которого, по идее, должен был разбиться вдребезги. Но в больницы помещают больных и раненых, а не тех, кто уже выздоровел. Ну, так что же с тобой? Или это что-то личное, что-то стыдное, о чем ты не хочешь говорить даже с представительницей другого вида, которой и стыд-то твой непонятен?

– Нет-нет, ничего такого, – поспешно возразил Хьюлитт. – Просто, если я возьмусь вам про это рассказывать, уйдет много времени, особенно если я примусь объяснять кое-какие земные традиции и особенности поведения землян. Кроме того, если я стану рассказывать про свои несчастья, я начну вспоминать, как мало смогли для меня сделать земные врачи – ведь они не верили, что я чем-то болен. Словом, тогда я разозлюсь и кончу тем, что буду проклинать судьбу и жаловаться.

Шерсть Морредет загуляла новыми, очень красивыми волнами. «Она что, заинтересовалась?» – гадал Хьюлитт. Наконец кельгианка фыркнула:

– И ты туда же? Вот я поэтому и не хочу о себе говорить. Тогда бы ты пожаловался на то, что я тебе жалуюсь.

– Ну, вам-то хоть жаловаться есть на что, – вздохнул Хьюлитт и тут же умолк, поскольку шерсть Морредет ощетинилась, а мышцы так напряглись, словно их свело судорогой. Хьюлитт торопливо добавил:

– Извините, Морредет. Я говорю о вас вместо того, чтобы говорить о себе. О чем вам рассказать для начала?

Кельгианка успокоилась, но шерсть ее так и осталась стоять торчком. Она сказала:

– Расскажи мне про эпизоды твоей болезни, о которых пока не успел или не хочешь рассказывать Медалонту и другим врачам из-за того, что тебе стыдно или неловко. Может, твой рассказ отвлечет меня от грустных мыслей. Можешь рассказать?

– Могу, – кивнул Хьюлитт. – Только не ждите ничего увлекательного и эротичного. В то время я жил на Земле у бабушки и дедушки, где не было пушистого зверька, с которым я мог бы играть. Тогда в моей жизни многое меня шокировало. У кельгиан бывает половое созревание?

– Бывает, – буркнула Морредет. – А ты что думал, мы половозрелыми рождаемся?

– Во время периода полового созревания многое может шокировать, – продолжал Хьюлитт, сочтя вопрос кельгианки риторическим, – даже совершенно нормальных, здоровых людей.

– В таком случае расскажи подробно о том, какой ты испытал шок и как заболел, – сказала Морредет. – Если не можешь рассказать ничего поинтереснее.

«Ведь мог же выбрать не такую интимную тему», – мысленно выругал себя Хьюлитт, поражаясь полному отсутствию растерянности. Может быть, дело было в том, что его собеседница принадлежала к другому виду, может быть, в понимании Хьюлитта разговор с пациенткой-кельгианкой ничем не отличался от пересказа симптомов мельфианину Медалонту или медсестре-худларианке. Вот только любопытство Морредет было сильнее и не носило врачебного свойства.

Хьюлитт рассказывал кельгианке о том, как он перестал заниматься дома за компьютером и поступил в колледж, где все занимались в группах и, кроме того, поодиночке и командами выступали в спортивных соревнованиях. В спорте дела у него шли хорошо, а это давало преимущества в завоевании сердец девушек, благоволивших к атлетам. Морредет прервала рассказ Хьюлитта.

– Что-то я не пойму, – сказала кельгианка, – ты на это жалуешься или этим хвастаешься?

– Жалуюсь, – ответил Хьюлитт, и голос его прозвучал громче, в нем зазвенела давно забытая злость. – Потому, что я утратил все преимущества. Ничего не происходило. Ничего не получалось. Даже тогда, когда меня неудержимо влекло к какой-нибудь девушке, а ее, как мне казалось, ко мне, заканчивалось все крайне неудовлетворительно, горько и больно.

– Но может быть, тебя сильнее влекло к кому-то или чему-то другому? Может быть, тебя влекло к девушке, которую не влекло к тебе? Или ты воспылал еще более сильными чувствами к одному из этих пушистых зверьков?

– Нет! – тихо воскликнул Хьюлитт, оглянулся на тех, кто спал в своих кроватях, и шепотом добавил:

– Да за кого вы меня, черт возьми, принимаете?

– За очень больного землянина, – без запинки ответила Морредет. – Разве ты не потому здесь?

– Да не был я настолько болен, и не в этом смысле, – запротестовал Хьюлитт и против воли рассмеялся. – Судя по тому, что говорили врачи в университете, я был совершенно здоров. Они говорили, что я – в физическом плане – просто совершенство. Они прокрутили меня через тысячу разных, в том числе и довольно гадких, тестов и заявили, что не находят у меня ни анатомических, ни гормональных отклонений, которые могли бы препятствовать процессу семяизвержения. И еще врачи говорили, будто бы я каким-то непонятным им бессознательным или волевым способом в самый критический момент производил сдерживание эякуляции. Резкое прерывание извержения спермы вызывало сильную боль и неприятные ощущения в области половых органов, продолжавшиеся до тех пор, покуда сперма не всасывалась. Врачи тогда решили, что это у меня на почве какой-то глубоко запрятанной детской травмы, которая проявлялась в приступах стеснительности такой силы, что это отражалось на физическом уровне.

– А что такое «стеснительность»? – поинтересовалась Морредет. – Мой транслятор не передает кельгианского значения этого слова.

Если существо всегда говорило только правду, нечего было и ждать, что оно поймет, что такое стеснительность. Объяснять такому существу, что такое стеснительность, – это все равно что объяснять слепому, что такое цвет, но все же Хьюлитт решил попробовать.

– Стеснительность, – сказал он, – это психологическая преграда на пути к социальной активности. Это нематериальная стена, мешающая человеку сказать или сделать то, что ему нестерпимо хочется сказать или сделать. Стеснительность обусловливается эмоциональными причинами, как правило, непонятостью, ранимостью или трусостью. Среди землян стеснительность является обычным явлением в течение всего периода полового созревания – во время первых социальных контактов между противоположными полами.

– Вот странно! – удивленно проговорила Морредет. – На Кельгии чувства, испытываемые особью одного пола к особи другого, скрыть невозможно. Если один испытывает очень сильные чувства, но ему не отвечают взаимностью, первый может либо упорствовать в своих попытках до тех пор, пока чувство не станет взаимным, либо может направить свои усилия на другой предмет. Самые упрямые, как правило, становятся самыми лучшими брачными партнерами. А нельзя ли было тебя вылечить психологическими методами, чтобы твоя стеснительность пропала и не мешала тебе успешно совокупляться?

– Нет. – Хьюлитт обреченно покачал головой. Вот тут он впервые увидел, как замерла шерсть кельгианки, но только на миг, после чего разволновалась еще сильнее прежнего. Морредет промолвила:

– Прости. Наверное, это тебя очень огорчает.

– Да, – честно признался Хьюлитт.

– Наверное, Старший врач сумеет тебе помочь, – добавила Морредет, пытаясь соединить честность с утешением. – Если Медалонт не сумеет вылечить тебя, для него это будет личное оскорбление. Как бы серьезно ни было заболевание или травма, считается, что в Главном Госпитале Сектора могут вылечить всех. Ну или почти всех.

Хьюлитт смотрел на шерсть собеседницы, сейчас напоминавшую лужицу ртути. Он сказал:

– У Старшего врача есть моя история болезни, но до сих пор он ни словом не обмолвился о моем недобровольном безбрачии. Может быть, как и университетские психологи, он полагает, что все дело в моей психике. Пусть я и не вступаю в близкий контакт с женщиной, но со мной все в полном порядке.

В общем, когда стало ясно, что от психолога никакого толку, – продолжал Хьюлитт, искоса поглядывая на разбушевавшуюся шерсть Морредет, – он решил, что это я упрямлюсь и отказываюсь реагировать на все его старания в области психотерапии. Мне было сказано, что жить без контактов с женщинами, к чему я, вероятно, втайне стремлюсь, трудно, но можно. Так жили в прошлом многие уважаемые люди и при этом внесли богатый вклад в философию и другие науки. Многие писатели и учителя человечества подвергали себя добровольному безбрачию. Некоторые сублимировали сексуальную активность научной деятельностью.

Хьюлитт замолчал, потому что шерсть Морредет расходилась не на шутку. Мышцы под покровом шерсти сводило судорогами, из-за чего кельгианка металась по кровати.

– Вам плохо? – тревожно спросил Хьюлитт. – Позвать сестру?

– Нет! – вскричала кельгианка. – Хватит с меня твоей дурацкой помощи!

Хьюлитт лихорадочно соображал, что же делать: поднять шторы, чтобы кровать Морредет стала видна с сестринского поста, но потом вспомнил, что, вероятно, ее и так видно через монитор. Еще раз взглянув на корчащееся тело кельгианки, Хьюлитт прошептал:

– Я же только хотел вам помочь!

– Зачем ты так жесток? – прошипела Морредет. – Кто тебе велел сделать со мной такое?

– Я... я вас... не понимаю, – ошеломленно протянул Хьюлитт. – Что я такого сказал?

– Ты – не кельгианин, – проговорила Морредет в промежутке между судорогами. – Поэтому тебе не понять, какую психологическую боль я испытываю! Сначала ты болтал про то, как гладил свою пушистую зверушку, потом начал извиняться за бесчувственность. Теперь ты рассказываешь о себе, о том, что не можешь найти себе партнершу, но ведь каждому ясно, что ты говоришь обо мне, о моих несчастьях. Наверняка тебе велели сделать это! Когда раньше со мной пытался то же самое сделать Лиорен, я просто закрывала глаза. Ну, кто тебе велел так со мной разговаривать? Лиорен? Брейтвейт? Старший врач? И зачем?

Первым порывом было все отрицать, но так получилось бы нечестно. Нельзя врать не умеющей врать кельгианке. Нужно либо смолчать, либо сказать правду.

– Худларианка-сестра, – ответил Хьюлитт с глубоким вздохом. – Это она попросила меня поговорить с вами.

– Но худларианка – не психолог! – горячо возразила Морредет. – Зачем бы ей проявлять такую жестокость? Ей не хватает квалификации! Чтобы какая-то недоучка издевалась над моими чувствами? Я на нее нажалуюсь Старшему врачу!

Хьюлитт попытался унять гнев кельгианки и сказал:

– Знаете, все, с кем я встречался в жизни, считали, что они хорошие, пусть и непрофессиональные, психологи. «И я тоже», – добавил он про себя. – Точно так же, как каждый считает себя превосходным водителем или думает, что обладает безупречным чувством юмора. Беда в том, что психологи чаще всего не сходятся друг с другом в подходе к лечению. Вы с этим согласны? О, вам больно?

– Нет, – буркнула Морредет, – я злюсь. Учитывая то, к какому виду принадлежала Морредет, можно было не сомневаться – она сказала чистую правду. Глядя с возрастающей тревогой на то, как дергается тело и ходит ходуном шерсть кельгианки, Хьюлитт стал гадать, уж не ругается ли та сейчас на языке своей «шерстяной» мимики.

– Не сердитесь на сестру-худларианку, – попросил Хьюлитт. – Она только сказала мне, что Лиорен спросил у Старшего врача Медалонта, нельзя ли снизить вам дозу снотворного, на что тот ответил ему согласием. Это сделано для того, чтобы у вас было больше времени на обдумывание того положения, в которое вы попали, чтобы вы, как они надеются, сумели бы с ним смириться. Для того чтобы способствовать этому, ночным дежурным сестрам запрещено с вами разговаривать – им разрешают только обмениваться с вами парой слов при обходе. Худларианка не согласна с таким курсом лечения, но субординация есть субординация. Она беспокоится о вас и, когда узнала, что я хочу перед вами извиниться за эту глупость насчет пушного зверька, попросила меня поговорить с вами.

Но она вовсе не просила меня говорить с вами о чем-то конкретно, – продолжал Хьюлитт. – Только сказала, что я мог бы попытаться отвлечь вас от мыслей о ваших бедах. Увы, это мне не удалось, но это моя вина, и худларианка не имеет никакого отношения ни к моей бестактности, ни к вашей злости.

– Ладно, не буду на нее жаловаться, – проворчала Морредет. – Но я все равно злюсь.

– Понимаю. – Хьюлитт кивнул. – Я ведь тоже поначалу злился, чувствовал отчаяние, разочарование. Знаете, каково это, когда знаешь, что твои приятели хихикают у тебя за спиной и считают тебя сексуальным калекой?

– Твоего увечья никто не видел, – огрызнулась Морредет, и от сильнейшей судороги ее тело откатилось к самому краю кровати. – Мои друзья не станут хохотать или свистеть у меня за спиной, нет, они будут ко мне так добры, что станут избегать меня, дабы я не видела, как я им отвратительна. Этого тебе не понять!

– Постарайся лежать спокойно, проклятие! – неожиданно для самого себя перешел с кельгианкой на «ты» Хьюлитт. – Свалишься же с кровати, ударишься. Прекрати кататься!

– Если тебе неприятно смотреть, убирайся, – буркнула Морредет. – Кельгиане иногда могут сдерживать чувства, но прятать их не умеют. Сильные эмоции связаны с непроизвольными движениями шерсти и тела. Ты этого не знал?

«Нет, но теперь знаю», – мысленно проговорил Хьюлитт, а вслух сказал:

– Даже земные психологи утверждают, что время от времени давать волю своим чувствам полезнее, чем держать их в себе. Но я не хочу уходить, я хотел поговорить с тобой и отвлечь тебя от мыслей о болезни. Пока это мне не очень-то удается, верно?

– Тебе это удается просто ужасно, – фыркнула Морредет. – Но если хочешь – оставайся.

Тело кельгианки продолжало дергаться, но уже не так сильно, и Хьюлитт решил рискнуть и сменить тему.

– Спасибо, – поблагодарил он Морредет. – Да, ты права. Твое положение хуже моего, потому что твое увечье бросается в глаза. Но это вовсе не значит, что я не способен понять твои чувства – ведь много лет я мучился от той же беды, только не так сильно, как мучаешься ты. Также я не думаю, что эмоциональные травмы, пережитые мной – необходимость жить и работать в одиночку и избегать контактов с женщинами, – что все эти раны когда-нибудь затянутся окончательно. Я понимаю, что ты можешь чувствовать, но еще я знаю: ты не всегда будешь чувствовать себя так плохо.

Тебе никогда не приходило в голову, что Лиорен может быть прав, а сестра-худларианка ошибается? – продолжал Хьюлитт. – Что лучше хотя бы время от времени смотреть правде в глаза, что лучше понять это здесь, в госпитале, где тебе оказывают помощь, а не дома, где, как ты говоришь, тебе придется так одиноко? Не думала ли ты о том, что не всегда тебе будет так плохо? Люди, да наверное, и кельгиане привыкают абсолютно ко всему...

– Ты и говоришь, как Лиорен, – начала было Морредет, но тут случилось ужасное.

Шерсть ее волновалась не сильнее, чем прежде, непроизвольные подергивания утихали, поэтому Хьюлитт никак не ожидал новой судороги, из-за которой тело Морредет вытянулось в длинный пушистый цилиндр и скатилось с кровати. Не тратя времени на раздумья, Хьюлитт бросился к кельгианке, подхватил ее и уложил обратно на кровать. Пальцы Хьюлитта сомкнулись как раз на прямоугольнике пластыря, и под их давлением ткань пластыря съехала с перевязанной раны.

Кельгианка жалобно застонала, и стон ее был похож на звук фальцета сирены, потом ее тело снова дернулось и перекатилось к другому краю кровати – туда, где теперь стоял Хьюлитт. Хьюлитт покачнулся и упал на пол. Морредет накрыла его собой.

– Сестра! – закричал землянин.

– Я здесь, – спокойно проговорила худларианка, уже проникшая за ширму и наклонившаяся над Морредет и Хьюлиттом. – Вы ранены, пациент Хьюлитт?

– Н-нет, – пробормотал Хьюлитт. – Пока – нет.

– Это хорошо, – сказала сестра. – ДБЛФ никогда не используют свои лапки в драке, поэтому скорее всего вам ничего не грозит. Мне нужна помощь, но я не хотела бы звать вторую сестру и терять время. Поможете мне?

«Помогу ли я вам?» – изумился про себя Хьюлитт. Он издал звук, который и сам вряд ли бы смог перевести, но сестра-худларианка почему-то сочла этот звук знаком согласия.

– Ваше теперешнее положение на полу идеально для выполнения моего плана, – продолжала медсестра. – Вы должны крепко держать пациентку Морредет. Прошу вас, обхватите ее руками и покрепче ухватите за шерсть на спине. К сожалению, четыре конечности нужны мне для удержания тела в равновесии, так что у меня остается одна, чтобы помочь вам держать больную, и вторая – чтобы ввести ей седативное средство. Прошу вас, держите ее покрепче, но не делайте ей больно. Вот так, хорошо.

Совместными усилиями им удалось удержать кельгианку, которая продолжала издавать писклявые стоны, при этом изо всех сил стараясь вырваться из объятий Хьюлитта, разгуливая по его груди, животу и лицу всеми двадцатью лапками. К счастью, лапки у нее были короткие, тонкие и слабые и не имели когтей. Подушечки на лапках напоминали затвердевшие губки. У Хьюлитта было такое ощущение, будто по нему колотят барабанными палочками. Это скорее удручало, чем приносило боль. Видимо, из-за непрерывных телодвижений Морредет вспотела – в ноздри Хьюлитта ударил запах, смутно напоминавший аромат перечной мяты.

На него вдруг навалилась слабость, показалось, будто бы силы покидают его, ладони вдруг стало покалывать, предплечья загорелись в тех местах, где прикасались к шерсти Морредет. Это чувство было незнакомо Хьюлитту, и ему вдруг стало так щекотно, что он с трудом сдерживал смех. Внезапно Морредет выгнула спину дугой и попыталась вырваться. Хьюлитт еле удержал ее.

– Простите, у меня руки вспотели, – извинился он перед медсестрой. – Она чуть не выскользнула.

– Вы молодчина, пациент Хьюлитт, – похвалила его сестра, убирая шприц в бокс. – Еще несколько секунд – и я закончу. Вы на время утратили хватку из-за того, что перемазались в мази, которой пропитана повязка, и в поту пациентки. Кроме того, мне известно, что увлажнение кожи внутренней поверхности рук у землян происходит иногда в отсутствие повышенной физической активности и не всегда связано с повышением температуры тела. Это явление может служить признаком сильной эмоциональной реакции на стрессовую ситуацию...

– Но у меня не только ладони вспотели, – вяло запротестовал Хьюлитт, – а руки до локтя.

– В любом случае, – невозмутимо отозвалась медсестра, – вам ничто не угрожает. Кельгианские патогенные микроорганизмы не смогут преодолеть межвидовой барьер, и... О, похоже, пациентка Морредет уснула.

Кельгианка действительно перестала сучить лапками, и ее тело всем весом надавило на грудную клетку Хьюлитта. У сестры теперь были свободны два щупальца, и она подхватила ими Морредет где-то в районе центра тяжести, подняла и уложила на постель. К тому времени, когда Хьюлитт поднялся с пола, Морредет уже лежала на кровати в форме буквы "S" – видимо, отдыхая, кельгиане предпочитали принимать именно такую форму. Медсестра меняла повязку на ране кельгианки, и Хьюлитт успел поймать взглядом участок оголенной кожи и бледной, безжизненной шерсти.

– Пациент Хьюлитт, – посоветовала землянину сестра, – пожалуйста, сотрите с рук мазь. Вам она не повредит, но запах может не понравиться. А потом возвращайтесь к своей кровати и постарайтесь уснуть. Попозже я подойду к вам и проверю, нет ли у вас мелких царапин, которые вы могли не заметить из-за испуга и волнения.

Кстати, пока вы не ушли, – продолжала сестра, – прошу извинить меня за то, что я не сразу поспела. Ваш медицинский монитор оборудован микрофоном и записывающим устройством – для того, чтобы впоследствии можно было прослушать записанные материалы. Судя по тому, как протекала ваша беседа с пациенткой Морредет, было ясно, что ей вот-вот понадобится успокоительное средство, но средство это новое, и если на месте нет Старшего врача, я вынуждена перед тем, как ввести его пациенту, консультироваться с Отделением Патофизиологии. Только поэтому я и не явилась на ваш зов сразу.

Хьюлитт рассмеялся:

– А я-то еще думал, что вы быстро прибежали! Но если наш разговор с Морредет записывался, это же значит, что вам грозят неприятности из-за того, что вы сказали, – вернее, из-за того, что я сказал, что вы сказали насчет вашего несогласия с распоряжениями о снижении Морредет дозы снотворного и запрета разговаривать с пациенткой? Да, а как она сейчас? – спросил Хьюлитт. – Вы уверены, что с ней все будет хорошо?

Трудно было сказать, о чем думает худларианка, но Хьюлитту показалось, что она встревожена.

– Запись с вашего монитора прослушают несколько сотрудников, включая Медалонта, Летвичи и Лиорена. В мой адрес будет высказано много критических замечаний. Но вы уже заметили, наверное, что у худлариан кожа толще, чем у любых других существ. Спасибо вам за заботу, пациент Хьюлитт, а теперь, прошу вас, возвращайтесь к себе. Морредет чувствует себя хорошо и мирно спит...

Худларианка запнулась. Спокойная рябь на шерсти Морредет вдруг резко затихла. Кончик щупальца медсестры быстро скользнул к основанию черепа Морредет – вероятно, она решила пощупать пульс. Затем худларианка достала из сумки с инструментом сканер и подвесила его к груди пациентки в двух местах. Второе щупальце сестры нажало клавишу на коммуникаторе, и на потолке над кроватью кельгианки быстро замигало пятнышко красного света.

– Реанимационная бригада, – медсестра почти кричала, – седьмая палата, двенадцатая кровать, кельгианка-ДБЛФ. Пять секунд после останови! обоих сердец... Пациент Хьюлитт, быстро ложитесь. Скорее!

Хьюлитт отвернулся от кровати кельгианки, не в силах смотреть на неподвижное тело Морредет и на ее замершую шерсть. Он вышел за ширму, но к своей кровати не пошел. Он ждал около ширмы, пока минуту спустя не появилась реанимационная бригада. Красное пятнышко на потолке погасло. Все звуки, исходившие от постели Морредет, стихли – реаниматоры установили звукоизоляционное поле.

Вероятно, это было сделано, чтобы не беспокоить других пациентов, а не только для того, чтобы Хьюлитт не слышал, что там, за ширмой, происходит. Он не знал, сколько простоял в темноте, глядя на темные силуэты, скользившие по полотнищам ширмы. Он изо всех сил прислушивался, но так ничего и не услышал. Наконец из-за ширмы вышли реаниматоры. Но они покинули палату, не сказав ни слова, и любопытство Хьюлитта так и осталось неудовлетворенным. Медсестра-худларианка, судя по ее тени, неподвижно стояла около кровати Морредет.

Хьюлитт ждал, как ему показалось, немыслимо долго, но худларианка так и не вышла к нему. Тоскливо, виновато и разочарованно Хьюлитт развернулся и побрел в ванную, чтобы смыть с рук остатки кельгианской мази. Потом он лег в постель и закрыл глаза.

Дважды среди ночи он слышал, как тихо ходит по палате медсестра. Все пациенты спали, кроме него, – а он притворялся, будто спит. Но сестре не надо было ни о чем его спрашивать – за него говорил монитор. Вероятно, сестра чувствовала себя виноватой в случившемся – ведь это она попросила Хьюлитта поговорить с Морредет. Но и Хьюлитт чувствовал себя виноватым и боялся о чем-либо спрашивать сестру. Он лежал тихо-тихо и в отчаянии гадал: неужели он мог кого-то убить только тем, что поговорил с этим существом? Хуже он себя в жизни не чувствовал – ни физически, ни морально.

Он так и не уснул. Вспыхнули потолочные лампы. На дежурство вышла утренняя смена.