М. А. Розов

Сейчас можно слышать, что наша философия не удовлетворяет требо­ваниям дня, что философам не хватает смелости и творческой инициа­тивы в выдвижении новых идей, что не отказались они еще со всей необходимой решительностью от схоластики и схематизма и не способны по-новому, оригинально осмысливать актуальные проблемы.

Упреки, конечно, справедливые, но, увы, не столь уж и новые. Еще в самом начале 80-х годов один видный наш философ признался мне, что он давно покупает только переводную литературу, а работы наших отечественных авторов и не покупает, и не читает. «Не без исключения, конечно,— сказал он,— тебя, например, я читаю». Сказал он это явно из вежливости. «Я тоже тебя читаю!» — ответил я, хотя, честно теперь при­знаюсь,— не читал.

То, что раньше звучало только в личных беседах, теперь стало до­стоянием гласности. А раз так, то почему бы не разобраться глубже в сложившейся ситуации? Первый вопрос, который возникает: «Как мы дошли до жизни такой?» Но автору не хотелось бы уходить в глубины истории, анализируя, скажем, ужасы и последствия культа личности. Не потому, разумеется, что это можно сбрасывать со счетов. Нет, нельзя. Но есть и другие процессы, гораздо более современные, есть факторы, которые продолжают действовать и сегодня, на наших глазах. Нам кажется, что то поколение, которое начинало свою научную и фило­софскую жизнь непосредственно после периода культа личности, было в творческом плане активней и интересней, чем поколение, которое сейчас приходит ему на смену. В этом и хотелось бы разобраться.

Забегая вперед, можно сформулировать основной вывод автора. Ни наука, ни философия не существуют, не могут существовать без со­ответствующего сообщества, без сообщества людей, основные ценностные установки которых связаны с развитием указанных областей культуры. Не учитывать это—значит не учитывать то, что принято сейчас назы­вать человеческим фактором. Казалось бы, все тривиально: философию делают люди, в этом заинтересованные. А есть ли такие люди в нашем Отечестве? Много ли их, если они еще есть? Созданы ли у нас объек­тивные условия для их благополучного существования? Мысль автора в следующем: на протяжении многих лет у нас действуют факторы, неук­лонно разрушающие наше философское и научное сообщество. Сохранить философию в этих условиях столь же трудно, как сохранить волны на поверхности высыхающего озера. Но начнем с нескольких предваритель­ных замечаний.

Показания рядового градусника

Надо сразу оговориться, что в распоряжении автора нет ни результа­тов социологических обследований, ни репрезентативных статистических материалов, ни просто точно установленных фактов. Есть только личные впечатления. А можно ли считаться с этими личными впечатлениями? Тут и летающие тарелки, и пришельцы из других миров, и чудовище из озера Лох-Несс... Да мало ли чертовщины основано на личных впе­чатлениях! Недаром же юристы говорят: врет, как очевидец! Нужны не впечатления, нужны научные факты.

Но, с другой стороны, куда же нам деться от этих личных впечатле­ний? Да и можно ли без них? Вот висит у нас в комнате градусник, и столбик ртути «усредняет» миллиарды столкновений отдельных моле­кул. Не похожи ли и мы на этот градусник? Отдельные события, разгово­ры и реплики, случайные встречи, радости и огорчения, лица людей, всегда что-то выражающие, интонации голоса в тех или иных ситуа­циях...—все это подобно столкновениям миллиардов молекул постоянно обрушивается на наш мозг и, усредняясь, порождает личные впечатле­ния. Каждый человек—это градусник, помещенный в определенную социальную среду. Хочет он или не хочет, но он эту среду отражает, в с его показаниями нельзя не считаться.

А потом представьте себе, что мы выбросили наш градусник и пы­таемся заменить его гигантской ЭВМ, которая измеряет и прослеживает движение каждой молекулы в некотором объеме газа... Задача неразре­шимая. Но так же и личные впечатления ничем нельзя заменить, ни множеством социологических анкет, ни машинной обработкой статисти­ческих данных. Эти впечатления важны сами по себе. И как раз ими автор и хочет поделиться с читателем. Речь идет о показаниях рядового «градусника», уже много лет подряд испытывающего воздействие нашей философской среды.

Как и каждый градусник, автор не помнит отдельных соударений на молекулярном уровне, он не знает и не может проследить, как именно формировалось его мнение. Правда, в ходе изложения речь пойдет о ряде конкретных эпизодов из жизни автора, об увиденном и услышанном, но это только иллюстрации, случайно всплывающие в памяти. Они не пре­тендуют на то, чтобы быть доказательством. Да и нужно ли доказывать показания градусника? Их нужно фиксировать, сопоставлять с другими показаниями, интерпретировать.

Так что же показывает рядовой философский «градусник»?

«Без бумажки ты—букашка»...

В начале прошлого года автору пришлось выступать перед группой аспирантов-философов. Речь шла об актуальных проблемах современной теории познания. Доклад заинтересовал слушателей, было много вопро­сов, а потом один из аспирантов неожиданно подвел итог: «Проблемы-то интересные, да нам диссертации надо защищать».

Может быть, этот частный эпизод, взятый сам по себе, и не покажет­ся очень значительным. Но это не так, если его рассмотреть в контексте огромного количества аналогичных событий, разговоров, мнений. Все это многообразие невозможно зафиксировать, здесь надо верить нашему «гра­дуснику», верить «усредняющему» миллиарды столкновений столбику ртути.

Еще в середине 60-х годов директор института, в котором работал автор в качестве младшего научного сотрудника, любил повторять: «Без бумажки ты—букашка, а с бумажкой—человек». Это говорилось тем, кто еще не защитил кандидатскую диссертацию, говорилось для того, чтобы подогнать, нацелить на защиту. Никого не удивляло, что упор при этом делался на мотивы отнюдь не научные. Это никому не резало слух, ни наставнику, ни его слушателям.

Да и могло ли быть иначе? В нашем научном сообществе давно бытует мнение: раньше надо защититься, а уже потом заниматься наукой. Автор слышал это поучение множество раз, как в адрес других людей, так и в свой собственный. Оно касалось как кандидатских, так и докторских диссертаций, а исходило из уст людей иногда очень и очень уважаемых. Вот один такой разговор, который случайно всплывает в памяти. «Когда ты будешь защищать докторскую?» «Вот решу проблему, и буду защищать». «Это неправильно! Ты раньше защити, а потом будешь спокойно заниматься своими проблемами!» Диссертация таким образом резко противопоставляется научной работе, раньше дис­сертация, а потом наука; раньше надо обеспечить себя материально, а потом спокойно работать. Вот и получается: «Проблемы-то интересные, да нам диссертации надо защищать!» Звучит это так: «Вы нам про науку рассказываете, а мы аспиранты, нам не до науки!» Парадоксаль­но, но факт!

А когда же тогда наукой заниматься? Раньше три года на кандидат­скую, потом лет пять, а то и больше, на докторскую, а там и годы про­шли, да и привычных стимулов нет. Откуда эти стимулы появятся, если человек 8—10 лет был ориентирован не столько на решение проблем, сколько на карьеру. У него уже инерция — стать профессором, заведо­вать кафедрой, лабораторией, стать директором... Иллюзия, что можно на несколько лет изменить научным устремлениям ради совсем других и противоположных науке целей, а потом вдруг неожиданно перестроиться. Представьте себе, что юному музыканту говорят: ты раньше побренчи на расстроенном пианино в каком-нибудь кабаке, а потом уже будешь становиться Рихтером.

Его Величество Менталитет

Но не борется ли автор с ветряными мельницами по примеру небез­ызвестного рыцаря Дон Кихота Ламанчского? Да, есть отдельные выска­зывания, есть отдельные мнения, есть в науке отдельные карьеристы... Но не это же лицо нашей философии! Увы, «градусник» свидетельствует, что все не так просто. Перед нами не случайные мнения, не отдельные оговорки. Во всем этом проявляется что-то скрытое, но мощное, что-то гораздо более значительное, чем позиции отдельных людей.

Это таинственное нечто уже давно - получило свое имя у историков культуры, его именуют «менталитет». Это то, что полностью не выска­зано, не сформулировано, не осознано, но существует и определяет отно­шение человека к миру. Оно существует на уровне образцов поведения, образцов выбора, на уровне отдельных оценок и предпочтений, которые, не оставаясь гласом вопиющего в пустыне, подхватываются другими людьми и формируют незаметно их сознание. Это некоторая традиция, которая подобно мощному потоку увлекает людей и незаметно заставляет их делать и говорить то, что делают и говорят другие, создавая при этом иллюзию естественности и безусловности собственного поведения.

Отдельный человек чаще всего не в силах этому противостоять. Его бессилие даже возводится в принцип. «Нельзя жить в обществе и быть свободным от общества!»—сказал автору один уважаемый наш философ в контексте разговора о защите докторской диссертации. Речь шла опять-таки о том, что надо раньше защищать, а потом уже решать проблемы. Противоположная позиция представлялась говорящему наивной, нереа­листической, бесперспективной, если хотите, позицией Дон Кихота. Нет, Дон Кихот не тот, кто придает глобальное значение отдельным оговор­кам и частным мнениям, Дон Кихот — это тот, кто этого глобального значения не замечает. Он не замечает мощного потока, хотя вот-вот уйдет в него с головой.

«Менталитет» - это только одно из возможных названий. С мощной силой нигде четко не высказанных, не сформулированных, но действую­щих социальных традиций мы сталкиваемся повсеместно. «Традиция,— писал Энгельс,— является могучей силой не только в католической церк­ви, но и в естествознании»[1]. Но, встречаясь с этой силой в разных си­туациях, образно говоря, в разных «гостиных», мы далеко не всегда осознаем, что имеем дело с одной и той же персоной. В одних «гости­ных» ее именуют неявным знанием, в других— парадигмой, в третьих она выступает в поэтическом обличье идейной пыльцы. «Иногда мне кажется,— признался Фолкнер в одном из интервью,— что в воздухе носится своего рода идейная пыльца, которая оплодотворяет близкие по складу умы здесь и там без какого-либо прямого контакта между ними»[2]. «Пыльца» — это очень нежный образ. Но такая пыльца летит, летит, и на ее пути вырастает лес.

Фундаментальный механизм жизни традиций — это социальные эста­феты, то есть воспроизведение деятельности и поведения по непосредст­венно заданным образцам. Образец — это не безобидная вещь. Еще Дик­кенс отмечал, что публичная смертная казнь не уменьшает, а увеличи­вает количество преступлений, ибо являет собой образец убийства чело­века человеком. Вот такова сила образца! Казалось бы, семантика казни многократно разъяснена и должна быть достаточно очевидной: это нака­зание, устрашение, это должно отвратить от повторений... Не тут-то было! Образец задан, он требует воспроизведения, и его воспро­изводят. Социальные эстафеты, точно волны, катятся от поколения к по­колению, неуклонно определяя нашу культуру, науку, повседневную жизнь.

Возьмем для примера хотя бы наш язык или, точнее, речь. Гово­рим ли мы по каким-либо правилам? Казалось бы, да, ибо эти правила можно даже сформулировать в виде грамматики языка. Но знает ли эти правила носитель языка, тот, для кого данный язык является родным? Конечно, имплицитно эти правила как бы присутствуют в его речи, при явном отклонении от них его ухо чувствует диссонанс. Он может испра­вить плохо построенную фразу и заменить ее правильной. Но попросите носителя языка сформулировать правила грамматики, и вы легко убеди­тесь, что он не может этого сделать. Никаких правил у него нет, он дей­ствует в рамках социальных эстафет, им движет языковая среда, которая с первых лет жизни поставляет ему образцы речевой деятельности.

Менталитет — это столь же мощная сила, как и «правила» языка. И если вы попытаетесь уклониться от этих правил, вас тут же поправят. Именно это и имел в виду мой авторитетный наставник, говоря, что нельзя жить в обществе и быть свободным от общества. Главная цель — защита диссертации, а если ты поступаешь противоположным образом, то это то же самое, что неправильно построенная фраза. Тебя поправят, тебя не поймут, упорствуя, ты будешь выглядеть чудаком, белой воро­ной, окружающие будут пожимать плечами...

Вот и аспиранты после моего доклада о проблемах теории познания тоже пожали плечами: «Проблемы-то интересные, да нам диссерта­ции защищать надо!» В свете всего сказанного это выглядит не так уж и безобидно. Это выступил не один человек, это выглянуло из-за его спины нечто гораздо более мощное и значительное—Его Величество Менталитет. Не видеть этого — то же самое, что не замечать актеров в кукольном театре. Фактически меня поправили: «Говорили вы интересно, но только язык у вас не тот, так уже не говорят в нашем сообществе». Спорить бессмысленно. Разве можно спорить с носителем языка! Возникает только вопрос: является ли сообщество, где говорят на таком языке, научным? Мы вернемся еще к этому вопросу. А сейчас посмотрим, какой же «лес» может вырасти на пути этой отнюдь не столь уж безо­бидной идейной «пыльцы».

Лес из вьющихся растений

Вопрос не новый, а ответ на него уже давно дал не кто иной, как Альберт Эйнштейн. Разные люди приходят в храм науки, пишет он, одними движет честолюбие, другие преследуют чисто утилитарные цели. «Если бы посланный богом ангел пришел в храм и изгнал из него тех, кто принадлежит к этим двум категориям, то храм катастрофически опустел бы»[3]. Опустел бы, но не совсем. Кое-кто из ученых там бы остался. Это те, которых привлекает, согласно Эйнштейну, «мир объек­тивного видения и понимания», то есть истина.

Эйнштейн не идеалист и понимает, что таких ученых мало. «Я хоро­шо знаю,— пишет он,— что мы только что с легким сердцем изгнали многих людей, построивших значительную, возможно даже наибольшую часть науки... Но одно кажется мне несомненным: если бы существовали только люди, подобные изгнанным, храм не поднялся бы, как не мог бы вырасти лес из одних лишь вьющихся растений»[4]. Но разве не вьющим­ся растениям принадлежит та пыльца, о которой мы только что говорили?

Могут возразить: Эйнштейн пишет о науке, а философия — это осо­бая и специфическая сфера духовной культуры. Это так. И тем не менее все сказанное относится и к философии. Она не может успешно разви­ваться чисто побочным образом, если никто не болеет непосредственно ее болями, не переживает ее проблемы как свои личные, не чувствует перебоев «пульса», точно это его собственный пульс. Здесь философия ничем не отличается от науки.

Как научное, так и философское сообщество должно обладать одним существенным качеством — способностью аккумулировать усилия своих членов в решении актуальных научных или философских проблем. Оно не должно терять идеи. Оно может их не принимать, может оспаривать, но оно не должно оставаться к ним равнодушным. Идеи, как капитал, должны тут же поступать в оборот. В этом секрет развития. Но для этого надо глубоко переживать проблемы, для этого надо ценить каждый возможный шаг к их решению. «Все видеть, все слышать, не те­рять ни одной мысли»,—записывает Э. Галуа в качестве эпиграфа к од­ному из своих неоконченных набросков 28 июля 1831 г. По сути, он фор­мулирует основной принцип, которому должно следовать научное сооб­щество.

Продолжая аналогию Эйнштейна, можно теперь объяснить, почему изгнанных из храма он отнес в разряд вьющихся растений. Эти люди построили «значительную, возможно даже наибольшую часть науки» и тем не менее не на них держится ее храм. Понять этот парадокс может помочь еще одна аналогия. «По существу, наше восхищение продуктив­ностью гения,— писал У. Р. Эшби,— направлено неверно. Ничего нет легче, чем создание новых идей: при соответствующем истолковании калейдоскоп, внутренности овцы или шумовая лампа будут создавать их в изобилии. В гении замечательно умение отсеивать возможности»[5]. Именно этим отличается и подлинное научное сообщество. Это многоликий совокупный гений, способный отбирать, сохранять и организовывать то, что другие порождают нередко побочным образом, преследуя отнюдь не научные цели. Не идеи сами по себе, а именно сообщество, обладаю­щее указанной способностью,—вот квинтэссенция науки, основной про­дукт ее исторического развития.

Я много раз слышал, как, подводя итоги зарубежных поездок или встреч с зарубежными философами, кто-либо говорит: «Да, конечно, там есть Кун, Поппер, Куайн.., но в целом уровень такой же, как и у нас». Это говорит человек сравнительно высокого уровня. Он, в частно­сти, не утверждает, что все там пигмеи, ибо так и не поняли «Диалектики природы» Энгельса и тезисов Маркса о Фейербахе. Есть и такие мнения, но их я анализировать не буду. Но все же и мой собеседник не понимает, что дело не в среднем уровне, а в чем-то другом. Плот­ность дурака везде одинакова, и этому радоваться не надо. Эмиль Золя как-то написал: «Я не могу шагу ступить, чтобы не натолкнуться на трех дураков...»[6]. Дело, однако, не в дураках, а в том, чтобы эти дураки не забивали одного умного.

Да, там на Западе есть Т. Кун. А почему мы все знаем о Куне? Не потому ли, что его идеи были подхвачены, что началась дискуссия, что сразу пошел поток литературы с критикой его модели науки? Где и когда вы наблюдали что-либо подобное вокруг идей наших отечествен­ных философов? Много ли у нас философских дискуссий? Впрочем, о дискуссиях мы еще поговорим, но несколько ниже. А сейчас важно подчеркнуть: дело не в том, чтобы идеи сразу принимать, дело в том, чтобы их заставлять работать, дело в отсутствии равнодушия.

Года два тому назад я попал на научный семинар, на котором был заслушан и обсуждался доклад о Поппере. Докладчик убедительно по­казал, что он знает английский язык и старательно прочитал все рабо­ты своего протеже. Но что поражало и в докладе, и в обсуждении ––так это полное равнодушие к сути поставленных Поппером проблем. Семинар носил чисто историко-философский характер. Участники демон­стрировали свою эрудицию, задавали вопросы о предшественниках, об этапах развития... Создавалось впечатление, что речь идет не о сегод­няшних жарких дискуссиях, а о событиях давно минувших дней. Да, ставились когда-то такие проблемы, существовали крайние точки зрения, но нам-то сейчас все ясно. А ясно ли? Не похожи ли мы на бегуна-марафонца, который, сойдя с дистанции, становится сторонним свидете­лем событий?

Не так давно сектор критики современной буржуазной социологии в одном из наших институтов был переименован в сектор изучения совре­менной буржуазной социологии. Это, конечно, шаг вперед, это в духе перестройки, ибо критика предполагает по крайней мере знание. До сих пор, правда, отсутствие такого знания отнюдь не мешало, а скорее помо­гало нам критиковать. И все же невольно возникает вопрос: а как бы вы отнеслись к тому, что в Институте физических проблем решено от­крыть отдел изучения современной зарубежной физики, о чем бы это свидетельствовало?

Тут может, конечно, прозвучать старое, традиционное возражение: на этом самом Западе социология немарксистская, а мы-то стоим на по­зициях марксизма. Речь идет, следовательно, мягко и скромно выража­ясь, об изучении западных ошибок и заблуждений. Такое можно услы­шать и сейчас. Очень приятная точка зрения и прекрасное средство для прикрытия невежества. Но стоим ли мы действительно на позициях марксизма или давно лежим в очень самодовольной позе?

Впрочем, самодовольство это сейчас уже не в моде. Что же приходит ему на смену? Как выразился один остроумный человек, всех наших философов можно разделить сейчас на две группы: на знающих и не знающих английский язык. Одни блещут эрудицией, другие все еще пребывают в самодовольстве. А кто же будет ставить, и решать пробле­мы? Для кого они составляют подлинную личную боль? Где те, на ком может держаться храм нашей философии?

Школа имитации

Вернемся к показаниям рядового философского «градусника». Увы, ничего утешительного он сообщить не может. Вот разговор с одним вполне уважаемым человеком, который уже защитил кандидатскую дис­сертацию и теперь ориентируется на докторскую. «Я, кажется, выбрал себе направление работы,— говорит он и называет мне тему. — По это­му вопросу сейчас очень много английской литературы и, что очень важно, она не в спецхране. Я начал читать». Вот как выбирает себе направление наш философ! Его волнуют не задачи, не проблемы, не тайны природы или души человеческой. Ему важно читать английскую литературу в условиях, когда она не в спецхране. Хорошо, если этой литературы много и если у нас ее еще никто не читал. Тогда ты вне конкуренции.

Но ведь большое количество литературы может означать и то, что предмет уже достаточно разработан, что исследователи очень скоро пе­реключатся на что-то другое. Да, конечно, но это нас не очень волнует. Всегда можно дать обзор уже высказанных точек зрения, усвоив худо-бедно чужие проблемы и чужой материал, а потом в качестве «благо­дарности» лягнуть авторов за то, что они-де так и не усвоили диалек­тики, не поняли, что не «или-или», а «и-и» и тому подобное.

Мне скажут: «Не надо абсолютизировать!» Эту фразу у нас очень любят повторять. Это даже некий своеобразный стиль мышления. «Не нужно абсолютизировать!» — и все ясно, и проблема снята с повестки дня. Да, конечно, не будем абсолютизировать и признаем, что не все пока поддались описанной выше ВАКовской эпидемии. Не все, но многие. Важно, что здоровых остается все меньше и меньше. И не будем абсолютизировать эти исключения из общего правила. А правило, увы, таково, что мы очень напоминаем жуков-навозников, которые растаски­вают продукты чужой жизнедеятельности, чтобы вырастить на каждом таком комочке свою маленькую личинку-диссертацию.

Диссертация была и остается главной проблемой, которую решает целая армия наших философов. Это подчиняет себе все остальное в так называемой научной работе, и содержание, и форму. Представляем ли мы себе, насколько глубоко проникает влияние этой исходной ориента­ции, насколько разлагающе оно действует! Наука превращается в ими­тацию науки, философия — в имитацию философии. Это не только отказ от серьезных проблем из соображений диссертабельности, это разрушение критериев научности, это деморализация, это огромные потери времени... Это развращает не только тех, кто жаждет степени, но и тех, кто их присуждает.

После одной из защит я спросил своего знакомого, который только что выступил в качестве оппонента: «А что, работа действительно хоро­шая?» Позднее я понял, что допустил некоторую бестактность. «Видишь ли,— ответил мне мой знакомый,— считается, что заваливать кандидат­скую диссертацию — аморально: человеку же семью кормить надо!» Раз­говор состоялся уже давно, и с тех пор я много раз слышал подтверж­дение высказанной точки зрения. Это тоже Его Величество Ментали­тет. Все логично и последовательно: призывая человека раньше защититься, а потом решать проблемы, нельзя требовать от диссертации решения каких-либо проблем.

Читатель понимает, конечно, что дело не в диссертациях самих по себе, а в том, что за ними стоит. Дело в системе оплаты, в возможно­сти получить работу, в распределении должностей, во внешних знаках уважения... В свое время, защитив диссертацию, автор с удивлением об­наружил, что с ним начали здороваться те, кто раньше его почти не за­мечал. Вот уж поистине, без бумажки ты букашка, а с бумажкой че­ловек. Против этого трудно устоять, особенно если учесть уровень зар­платы наших «не остепененных» научных работников или преподавателей. Никаких существенных изменений здесь за последние годы не произо­шло, несмотря на некоторые сделанные попытки. Слишком сильны тра­диции.

И вот разрушаются и девальвируются критерии научности, катаст­рофически падает уровень диссертационных работ, появляются претен­денты, которые считают тебя просто самой последней сволочью, если ты высказываешь по поводу их работы серьезные замечания... Дискуссии и обсуждения превращаются в заранее расписанное театральное представ­ление, в некоторое ритуальное действо. Имитация, имитация и еще раз имитация!

«За последние годы я не встретил там ни одной интересной идеи!» — это восклицание я слышал от члена ВАКа, слышал, кстати, неоднократ­но. Речь шла о докторских диссертациях. Как же так! Почему эти ра­боты пропускают оппоненты, пропускают Ученые советы, почему авто­рам присуждают искомые степени и звания? Присуждают и будут присуждать. Никакие меры контроля здесь не помогут, ибо контролиру­ют люди, а люди — это носители определенных традиций.

Но допустим, вы решили бороться. Что вас ждет на этом пути? Один преподаватель сказал: «Когда ко мне приходит на экзамен двад­цать пять человек, то двадцать пятому я готов поставить тройку уже без ответа». Короче, экзаменатора тоже можно взять измором. А пред­ставьте себе, что первый, второй, третий... почти ничего не знают, вы ставите один неуд за другим, рука ваша начинает дрожать... И тут по­является студент или аспирант, чуть-чуть выше уровнем. Разве не гото­вы вы усмотреть в нем столь долгожданный свет разума?! В другой ситуации вы бы поставили ему «три», а здесь ставите «хорошо», а мо­жет быть, и «отлично». Это значит, что вы сдались, поток серости вас смел. Не отчаивайтесь; ибо этот поток может смести на своем пути кого угодно. Не нужно открывать шлюзы плотины, а если они открыты, то, что здесь может сделать маленький человек?! Встать на пути потока, растопырив руки?

Уже много лет тому назад автор этих строк завалил одного аспиран­та при сдаче кандидатского минимума. Претендент не знал даже, кто такой достопочтенный Фалес Милетский. И вот до сих пор этот прова­ленный экзамен висит на моей совести, ибо за прошедшие годы я мно­го раз наблюдал, как люди с таким же примерно уровнем знаний благо­получно сдавали минимум. Так справедливо ли то, что этот бедняга слу­чайно нарвался тогда именно на меня и притом как раз в тот момент, ко­гда мне взбрела в голову «благородная» идея «справедливости»? Нет, не­справедливо!

А что значит, в этой ситуации быть справедливым? Есть и такое мне­ние: «Единственный путь — бойкотировать всю эту систему. Поэтому я пишу на все работы только положительные отзывы». Не знаю, насколь­ко это мнение распространено, не знаю вообще, насколько осознана та стратегия, которой придерживается большинство оппонентов, но очевид­но, что отрицательные отзывы на диссертации - это редкость. Да и на­учные критерии здесь не очень-то действуют. В кулуарах говорят: «Хо­роший человек, порядочный, симпатичный...» Работает, казалось бы, налаженная машина подготовки кадров, крутятся и шумят ее колеса, но все это, увы, только имитация

С какой целью пишутся книги?

Изучить научное сообщество — значит, в первую очередь изучить анатомию и физиологию Его Величества Менталитета. И ждут нас на этом пути удивительные открытия. Знаете ли вы, например, что, если человек пишет статьи или монографии. то это, как говорят, «работа на себя», свидетельствующая об эгоистических целевых установках? Если не знаете, то смею вас заверить — это очень распространенное мнение. Автор слышал не раз и в личных беседах, и с трибуны: «Вот N докла­ды делает, книгу пишет... но неплохо бы ему поработать и на других, на общество, так сказать». Что это значит «на общество», я не знаю. Может быть, имеется в виду так называемая общественная работа? Один профессор сказал мне: «А чем у вас на кафедре занимаются научные сотрудники? Научной работой? Ну, это для себя! Не плохо бы, чтобы они и на других поработали, вот, например, редактирование кафедраль­ного сборника!»

Автор должен признаться в полной своей наивности. Ему долгое время казалось, что книги пишутся для других, что это тяжкий труд, чуть ли не подвиг, что нет ничего страшней, чем муки слова... Чуди­лось ему также, что любой писатель, ученый или философ работает на Культуру, пытаясь честно внести в нее свой посильный вклад. Да мало ли что чудилось автору! Реальность как говорят, разрушает все наши иллюзии. Оказалось, Его Величество знает, что говорит: монографии и статьи очень п очень часто пишутся только потому, что для кого-то важно включить их в список своих печатных работ. И действуют здесь неумолимо те же формальные критерии: нужна монография для защиты докторской диссертации, нужен докторский диплом для продвижения по службе, нужен список работ... Никого особенно не интересуют такие мелочи, как содержание, подлинная научная значимость, реакция чита­телей... И вот возникает целая очередь жаждущих опубликовать свои опусы. Одни довольствуются скромными тезисами, другие претендуют на пухлые монографии. Это уже не подвижничество это скорей, жадный дележ дефицитных благ, где каждый готов оттеснить плечом зазевавше­гося соседа.

Автор наблюдал, как на одной из солидных кафедр было принято удивительное решение: публиковать в первую очередь тех, кому надо защищать докторскую. И никого это не удивило! А что здесь, собствен­но говоря, удивительного? Решение, если быть точным, даже не прини­мали, его просто сформулировали как нечто само собой очевидное. А вас оно удивляет? Проверьте себя, и вы убедитесь, насколько все мы при­выкли к этому извращенному мировосприятию. Здесь же все переверну­то, все поставлено с ног на голову: научный результат утратил свое самодовлеющее значение, книги из средства социализации идей превра­тились в авторское удостоверение личности, книжный переплет стал ширмой, за которой мещанин от науки может спокойно скрыть свои жал­кие претензии на жизненное благополучие... А потом: не свидетельству­ет ли все это, что и многие книжные издательства уже давно втянуты в ритуальную имитацию отсутствующей на самом деле научной деятель­ности?

В свете сказанного можно понять еще одно не менее удивительное событие, которое имело место несколько лет тому назад. Умер видный ученый, успев сдать в самый последний момент в издательство руко­пись своей новой книги. И вот почти сразу же после похорон институт, в котором работал покойный, забирает эту рукопись и заменяет ее рабо­той другого сотрудника. Аргумент очень простой: «Он же умер, зачем ему теперь эта книга?» Логика потрясающая! Но как же так? Если книга нужна только автору, то зачем ее публиковать? А если она нуж­на науке, то, какое имеет значение, умер автор или жив? Неужели мы перестали понимать такие простые вещи? Понимать, может быть, и не перестали, но изменился весь контекст поведения, и аргументы приве­денного типа уже не действуют. Они очевидны только в рамках научно­го сообщества, а мы, увы, имеем перед собой уже нечто совсем иное. Автор не знает, как это иное следует называть. Ясно одно: не замечать происходящих коренных изменений становится уже опасно.

И опять-таки, как и на предыдущих страницах, речь идет не об от­дельных анекдотах, а о существенной перестройке сознания огромного количества людей. Вспомним, к примеру, ситуации 70-х годов, когда редакторы издательств повсеместно требовали снять ссылки на эмигри­ровавших авторов. Практически это означало полное изъятие из упо­требления большого количества работ. Кого мы этим наказывали? Того, кто уехал, или тех, кто остался? Один философ сказал как-то в личной беседе: «Неужели я должен выбрасывать свои сапоги, если сшивший их сапожник задумал переселиться в Израиль?» Нет, сапоги мы не выбра­сывали. Не думаю также, что кому-либо могло прийти в голову снести дом на том основании, что архитектор оказался диссидентом. А вот кни­ги и статьи мы изымали из употребления. Дело, следовательно, не толь­ко в идеологии, дело в твердом, хотя, может, и не осознанном убежде­нии, что печатные работы нужны только их авторам и никому другому. Дело в девальвации ценностей.

К сожалению, очень часто так настроены и сами авторы. Вспомина­ется следующий довольно типичный разговор. Речь идет о книге, по­священной критике известного представителя современной англоязыч­ной философии, крупного исследователя истории науки. Критические аргументы — жалкие и надуманные, ясно, что у автора нет никакой собственной позиции, кроме желания все отрицать во что бы то ни стало. «Да он же глубокий мыслитель! — говорю я— Он же прав!» «Конечно, прав»,— соглашается автор. «Так что же ты пишешь, черт возьми?!» И тут следует поразительный аргумент: «Иначе не напечата­ют!» Я слышал этот аргумент бесчисленное количество раз. Вдумайтесь в него. «А зачем же тогда печатать?» — хочется мне спросить у автора. Но я не спрашиваю. Я знаю, что ему это нужно, безотносительно к со­держанию. Вот до чего дело дошло! Но мы-то еще не дошли до самого главного.

От Лютера до наших дней

Возможна ли наука или философия без полемики, без публичных дискуссий и обсуждений? Не надо и доказывать, что невозможна. А возможны ли у нас подлинные научные дискуссии? Вот на этом стоит остановиться.

Не так давно, перелистывая сборник работ Эразма Роттердамского[7], автор случайно натолкнулся на следующие цифровые данные, глубоко поразившие его воображение. Книга Эразма «Диатриба, или рассужде­ние о свободе воли» вышла в свет в сентябре 1524 г. Лютер долго ко­леблется, вступать ему в полемику или нет, но через год принимает по­ложительное решение и где-то между 11 и 18 ноября 1525 г. заканчива­ет довольно толстую рукопись «О рабстве воли». Фантастика, но в де­кабре того же года книга выходит из печати на латинском языке, а в январе 1526 г. уже появляется ее немецкий перевод. Читатель может мне не поверить, но в феврале того же 1526 г. выходит в свет ответ Эразма Роттердамского «Гипераспистес I».

И это происходит на заре развития книгопечатания, это XVI в. Другое дело у нас: книгу надо запланировать лет за пять; потом пос­ле написания она будет два, а то и три года лежать в издательстве...

Автор может поделиться собственным опытом: одна из его статей, сдан­ная в печать осенью 1975 г., вышла в свет в 1984 г. «То, что я с не­которым опозданием отвечаю на твою Диатрибу о свободной воле, дос­точтимый Эразм,— пишет Лютер,— произошло против всеобщего ожида­ния...»[8]. Ничего себе опоздал! Время что ли в XVI в. измеряли иначе? Какая уж тут полемика, если автор успеет три раза изменить свои точ­ки зрения, пока я ему отвечу, если мне самому уже и жизни не хватит, чтобы дождаться ответного полемического удара. Может, надо возвра­щаться к эпистолярному жанру? Но ведь и письма при всей современной технике стали порой ходить медленнее, чем в те далекие времена, когда их возили на лошадях.

Но дело, конечно, не только в технических или организационных трудностях. Суть, вероятно, в том, что в нашем сообществе разрушены исходные традиции нормальной научной полемики. Да, дискуссии суще­ствуют, но нередко на уровне ритуальном, об этом мы уже говорили. Но такое ритуальное их бытие только подчеркивает невозможность подлин­ного столкновения мнений. Причин здесь достаточно. В частности, дале­ко не стерлись в памяти тяжелые времена охоты на ведьм, наклеивания ярлыков, идеологического охаивания... «Бойся прежде всего идеологи­ческих обвинений! — учил меня один из моих наставников — Тот, кто против тебя их выдвинул, всегда в выигрыше, ибо ты вынужден перей­ти на позицию защиты!» Вот он, тяжкий опыт времени! Какая уж тут полемика, если в запасе у противника всегда есть запрещенный прием! И этот прием будет действовать безошибочно, разлагать научное сооб­щество до тех пор, пока существуют у нас идеологические табу.

Пришла эпоха гласности, но старый опыт живет, и не секрет, что многие из нас до сих пор ведут себя, как волки, не раз попадавшие в капкан. Да, теперь вроде бы капканов не ставят. А вдруг? И вот все говорят о перестройке, о новом мышлении, все захлебываются новой ин­формацией..., а поймаешь взгляд философской аудитории и видишь: за­таился у многих в глазах этакий тлеющий огонек умудренного опытом понимания. Долго, очень долго будем мы еще сталкиваться с необыкно­венной живучестью социальных эстафет, которые как волны катятся из прошлых времен.

Но дело опять-таки не только в запрещенных приемах, а в том глобальном отношении к критике, которая закрепилась и живет у нас на уровне менталитета. В памяти всплывает конкретный разговор. Пару лет тому назад один из моих знакомых опубликовал статью, с которой я был категорически не согласен. «Как ты отнесешься к тому, что я выступлю в печати с критикой?» — спрашиваю я при встрече. «Хорошо отнесусь,— отвечает он,— но ты уверен, что твоя статья не будет пос­ледней?» «В каком смысле?» «А вот так: твою статью журнал напечата­ет, а мою ответную уже нет, и получится, что твоя статья — это приго­вор журнала». Тут, разумеется, я ничего не мог гарантировать. «А тогда учти,— сказал мой знакомый,— что у меня сейчас не очень хорошие от­ношения на работе». Вот вам и полемика! Я не хочу сказать ничего плохого о своем собеседнике, разговор характеризует не его, а ту обста­новку, которая много лет царит в нашем сообществе.

А вот еще один разговор на этот раз не с философом, а с географом. «В западной географии,— говорит он,— сейчас много новых поисковых направлений. Мы не можем себе позволить этим заниматься...» «Почему" — удивляюсь я. «Им хорошо! — говорит географ,— Они ищут, про­буют, заходят в тупик, возвращаются обратно... А мне что потом делать? Признать ошибки и уходить с работы?» Это уже очень серьезно! Оказы­вается, что отсутствие нормальной научной критики означает полную незащищенность от критики. Более того, оказывается, если верить Его Величеству, что ученый в этих условиях просто теряет право на ошиб­ку. Какое же это научное сообщество, если невозможен смелый творче­ский поиск! Нет, хорошо жилось Лютеру и Эразму Роттердамскому!

И понятно теперь, откуда у нас такая боязнь абсолютизаций, откуда этот лозунг: «Не надо абсолютизировать!» Это для безопасности. У нас даже выработался особый стиль мышления: «С одной стороны,... но с другой стороны...» Если, конечно, это можно назвать мышлением. А между тем абсолютизировать надо, даже необходимо. Ученый обязан идти до конца в развитии той или иной идеи, он должен выявить все ее потенции. И если избранный путь оказывается тупиковым, его долг по­казать это с полной убедительностью. А взгляните на основную массу нашей литературы: к большинству авторов просто невозможно придрать­ся,—так много оговорок они делают, так старательно прячут свою основную мысль, столь неопределенно ее формулируют. Отсутствие нор­мальных дискуссий, несомненно, влияет на характер мышления. Но знаем ли мы, насколько глубоко это влияние?

Экология мышления

Да простит меня читатель, если я напомню ему давно известные истины. Известно, например, что мышление представляет собой продукт социального развития и тесно связано с интериоризацией внешней дея­тельности. Представьте себе шахматиста, который, продумывая очеред­ной ход, рассчитывает возможные варианты. Специфика его деятельно­сти состоит не столько в том, что он не перемещает фигуры (играть ведь можно и вслепую), сколько в том, что он делает ходы и за себя, и за противника. То, что происходит обычно на доске между двумя игроками он осуществляет один на один с самим собой. Мы имеем здесь как бы два мира, тесно связанных друг с другом. То, что происходит явно на шахматных досках, попадает затем в преобразованном виде во внутренний мир игры с собой и наоборот. Важно, что внутренняя игра не может оказаться совсем иной, чем внешняя. Или, в более общем плане, соци­альные «игры» не могут не определять «игры» внутренней, то есть мышления. Мышление зависит от социальной среды.

В этом смысле можно, вероятно, говорить об экологии мышления, о социальных факторах, которые либо способствуют, либо препятствуют его формированию и развитию. И в частности, возможен ли спор с са­мим собой, если нет внешних дискуссий и обсуждений? Возможна ли требовательность и критический настрой за письменным столом, когда человек остается один на один со своей рукописью, если ни того, ни другого мы не наблюдаем в мире межличностных отношений? Откуда взять высокие критерии самооценки, если они полностью девальвирова­лись в рамках научного сообщества? Может ли человек стремиться к но­вому и мучительно, по крохам собирать оттенки мысли, если это новое никого не интересует и никем не подхватывается? Короче, не может ли деградация научного сообщества привести в конечном итоге к деградации мышления, превращению последнего тоже в имитацию? Если основы­ваться на личных впечатлениях автора, то ответ может быть только по­ложительным.

Иными словами, школа имитации, о которой мы говорили выше,— это именно школа, и ее оканчивают тысячи людей, приобретая соответ­ствующие навыки, впитывая в себя определенную атмосферу. Было бы ошибочным поэтому полагать, что ритуальные игры, в которых мы участ­вуем,— это нечто только навязанное нам внешними обстоятельствами. Увы, сплошь и рядом это становится уже выражением нашей подлин­ной сути. Вспоминается разговор в группе гуманитариев где-то в сере­дине 60-х годов. Все жалуются на цензурные запреты, на то, что ни о чем нельзя писать и даже говорить... А один из собеседников вдруг спрашивает: «Ну, а если вдруг все запреты снимут, что тогда? Есть ли нам что сказать?» Сейчас этот вопрос звучит уже вполне актуально. И многие из нас, вероятно, чувствуют, что навешенные на нас кандалы уже слишком глубоко вросли в нашу собственную плоть. Впрочем, если чувствуют, то это уже хорошо, ибо подлинно свое мы не чувствуем.

Не так давно защитил докторскую- человек, которого я знал еще ас­пирантом в начале 70-х годов. Хорошо помню, что его тогдашний руко­водитель предлагал ему довольно оригинальный путь решения постав­ленной проблемы, а он морщился, отказывался и говорил: «Это слишком новое, это опасно...» Сейчас ясно, что его стратегия «победила», ибо его руководитель, насколько мне известно, до сих пор докторскую не за­щитил. Слово «победила» мы ставим в кавычки, хотя далеко не ясно, все ли будут с этим согласны.

И вспоминается еще один разговор, но не с философом, а с кардио­логом. «Я еще не видел человека,— сказал он,— который в критической ситуации не бросил бы курить. Но, к сожалению, чаще всего это дела­ют слишком поздно». Мы осознали уже, хотя, может быть, и не в пол­ной мере, катастрофические последствия нашего равнодушия к нуждам Природы. Не пора ли развить в себе тонкое социологическое чутье? Не пора ли понять, в частности, что беречь надо и такие, к сожалению, трудно фиксируемые, даже почти неуловимые вещи, как дух научного сообщества, культура мышления, творческий потенциал?.. Они есть про­дукт определенного социального развития, и они разрушаются, если ме­няется социальная среда. Странно, что это надо напоминать нам, после­дователям К. Маркса, который глубоко понимал социальную природу че­ловека. Короче, сохранять надо не только биосферу, но и ноосферу. Экологическая проблема шире, чем мы ее обычно ставим, ибо она вклю­чает в себя и элементы социальной экологии.

По принципу репейника

В начале второй половины 60-х годов Павел Васильевич Копнин, вы­ступая на конференции в Ужгороде, сказал: «Мы так старательно кри­тиковали позитивизм, что все стали позитивистами». Это прозвучало как шутка, в зале засмеялись, но все мы уже и тогда понимали, что ска­занное в значительной степени соответствует действительности. Слово «позитивизм» продолжало оставаться бранным словом, позитивизм актив­но критиковали, наживая степени и звания, а между тем его проблемати­ка, содержание, концептуальный и формальный аппарат с трудом, но осваивались и заимствовались многими представителями отечественной философской мысли.

Невольно вспоминается наша нелепая борьба против узких брюк во второй половине 50-х годов. Я сам, будучи еще аспирантом, ходил в составе комсомольского патруля по Невскому проспекту, вылавливая так называемых стиляг. А теперь мы все ходим в сравнительно узких брюках, и страшно даже вспомнить, какие широкие штанины болтались вокруг моих ног в студенческие годы. А борьба с брючными костюмами у женщин? В конце 60-х годов одну мою знакомую, кандидата философ­ских наук, не пустили в помещение обкома партии только потому, что она была в брюках. Да мало ли таких примеров! Такое впечатление, что у нас была одна цель — не допустить ничего нового, ничего даже в ме­лочах. Но новое побеждало вопреки всему.

Не так ли происходило и в философии? Говорят, что темпы развития науки пропорциональны количеству новых ключевых слов. Несколько лет тому назад автору попал в руки словник предполагаемого нового издания Философской энциклопедии. Какие же новые термины он там нашел? Их много: парадигма, третий мир, неявное знание, исследовательская программа, дисциплинарная матрица, задачи-образцы, возмож­ные миры, проблема демаркации... Эти термины уже давно вошли в наш обиход, но их происхождение не вызывает сомнений: их принесли с со­бой активно критикуемые нами зарубежные концепции.

Не так уж это и плохо, ибо наш концептуальный аппарат солидно обогатился за последние годы. Но речь здесь, увы, идет не о разви­тии, а о заимствовании. Да и заимствуем мы довольно своеобразным образом.

Каждый, вероятно, не раз снимал с себя после загородной прогулки, впившиеся в одежду колючки репейника. Таким неприятным для нас способом это растение захватывает новые территории: оно впивается в прохожего и за его счет продвигается вперед. Не так ли порой бывает и с нашей философией? Мы тоже иногда цепляемся за каждого нового зарубежного автора, колем и жалим его всячески, но и за счет этого двигаемся, овладевая новыми понятиями и новой проблематикой. Дви­жение по принципу репейника!

Иначе и быть не может, если учесть настроения в нашей философ­ской среде. Марксистская философия, к сожалению, ассоциируется в представлении людей с застывшими и нерушимыми, точно крепостные казематы, главами и параграфами наших учебных курсов. Студенты уже просто слышать не могут о поистине бесконечных преимуществах этой философии по сравнению со всеми предшествующими и последую­щими течениями и направлениями... И виноваты в этом как раз «верно­подданные» сторонники марксизма. А вот младшее философское поколе­ние в лице его многих представителей, пользуясь знанием языков, дав­но бросилось читать, переводить, реферировать, «критиковать», нако­нец, ибо иначе не напечатают. Но что уж совсем плохо, новые идеи отечественного производства они встречают настороженно, примерно так же, как и отечественные товары. Можно переизлагать, компилировать западные работы, а «отсебятина» раздражает. Автор глубоко убежден, что ни к чему хорошему этот путь не ведет.

* *

*

«Что же делать?» — могут спросить автора, и обязательно спросят, хотя, начиная эту статью, он вовсе не собирался давать рецепты. Так что же все-таки делать? «Ничего!»—хочется крикнуть автору, ибо не­уемная жажда деятельности в наших российских традициях давно связа­на с тем, чтобы кого-то строго обязать, кого-то заставить, от кого-то строго потребовать... Уже Петровская Академия отличалась от Лондон­ского Королевского общества тем, что последнее, согласно манифесту, написанному Р. Гуком, было свободным объединением испытателей Природы, в то время как в Санкт-Петербурге мы находим «Регламент», предписывающий академикам их обязанности и закрепленный указом императрицы[9]. Итак, ничего! Речь должна идти не об ужесточении каких-то требований, не о пересмотре планов научной работы, не о вве­дении нового «Регламента». Прежде всего, надо понять, что происходит. Осознанный социальный процесс — это уже не то, что было до его осо­знания. Поэтому понять, обратить внимание, сделать предметом обсуж­дения—вот первая и немаловажная задача. И единственный призыв к активному действию: не пора ли нам покончить с ВАКовской эпидеми­ей?! Ведь и без дипломов научное сообщество хорошо знает, кто чего стоит. И не секрет, что это далеко не всегда соответствует дипломам. Надо только не разрушать это научное сообщество, надо его беречь и надо дать ему право голоса.

[1] Маркс К. и Энгельс Ф. Соч., т. 20, с. 352.

[2] Фолкнер У. Статьи, речи, интервью, письма. М., 1985, с. 121,

[3] Эйнштейн А. Избр. труды, т. 4. М., 19 37, с. 39

[4] Там же.

[5] Эшби У. Р. Схема усилителя мыслительных способностей. В сб.: «Автоматы^v М., 1956, с. 285.

[6] 3 о л я Э. Что мне ненавистно. Собр. соч. в 26 т., т. 24. М., 1966, с. 8.

[7] См. Роттердамский Э. Философские произведения. М., 1986.

[8] Лютер М. О рабстве воли. В кн.: Роттердамский Э. Философские про­изведения, с. 290.

[9] См. сб.: «Наука и ценности.», Новосибирск, 1987, с. 131.