Глава 7. Кидняк

— Доброе утро, леди Би.

— Доброе утро, Гарри.

— Ну-с, — сказал он, величаво входя в дверь. — Сегодня у вас большой день.

— Я… я только что смотрела новости.

Кит в два шага оказался в гостиной и выключил телевизор, быстро прикинув, сколько за него можно будет выручить.

— Но погода там… — попыталась сказать леди Барнаби. — И еще Югославию назвали одной из самых…

— Все это чушь и белиберда, леди Би. Чушь и белиберда. Это ваш багаж? Ничего не забыли? Ну, тогда едем. Ах да, чуть не забыл. Леди Би, у нас небольшая проблемка: двигатель забарахлил. Не беда, возьмем вашу. У вас в жизни не было такого отдыха. Да что говорить!

Внимая явно истерическому смеху леди Барнаби и спокойно памятуя о связке ключей и о документах, которые она всегда держала в «бардачке», Кит катил по шоссе, выдавая ей в своем исполнении «Долог путь до Типперери» и несколько купированную версию «Только раз ли — сыром в масле». Они проезжали сквозь бесчисленные завесы жаркого марева, ошпаривающего трахеи. Небо пульсировало синим, синим. Между тем циклоны и шаровые молнии, совершенно распоясавшиеся в Югославии и Северной Италии, были удостоены упоминания даже в Китовом таблоиде.

— Уезжать куда-то в такую чудную погоду, наверное, глупо.

— Да ну, — отмахнулся Кит. — Это ведь парилка. Завтра же заморосит, забрызгает… El Niño [31], ей-богу.

Хотя замечание это было довольно-таки малоубедительным, леди Барнаби, казалось, была им немало утешена. Ее косточки хорошо помнили прежние английские погоды, тогда как Кит был приучен к куда более переменчивому небу. Простая морось — это вовсе не то, к чему оно ныне привержено в Англии. Ныне такое с ним случается редко. Для этого дело оно предпочитает такие места, как Калифорния и Марокко.

— Вы только поглядите на этот запор, — сказал Кит.

После получасовой задержки в подъездном тоннеле, пропитанном гнилью и выхлопными газами, и еще более долгого ожидания своей очереди на краткосрочную автостоянку Кит провел леди Барнаби к регистрационной стойке второго терминала. Компьютер тут же возвестил, что билет леди Барнаби почти ничего не стоит. Кит воспринял это известие с холодной покорностью: кидала, державший нелегальную билетную кассу, сумел его кинуть. Он, однако, пока не знал, что тот кидала, который кинул его, сам был кинут кидалой, поставлявшим билеты в подпольную кассу. В итоге леди Барнаби летела вовсе не на отдых и к тому же только в одну сторону. Кит сумел повергнуть ее в панику: дескать, она может не успеть на свой самолет — а то и лишиться багажа (который они удачно оставили у дверей). Он стоял и курил, насвистывая, кашляя и матерясь, пока леди Барнаби сверяла свои багажные талоны. Она успела сверить все, кроме трех, и неровным шагом заторопилась к выходу на посадку.

Дав себе обет отомстить за нее, Кит перехватил у своего приятеля в отделе товарных перевозок несколько пришедшихся ему по вкусу беспошлинных вещиц, затем погнал в Слау, а уж после головокружительного свидания с Энэлайз Фёрниш вернулся в Лондон и завершил напряженное утро тем, что продал автомобиль леди Барнаби.

— Эньла… — сказала крошка Ким. — Эньла… Эньла…

Кит со страдальческим видом оторвался и от таблоида, и от ленча. Ленч его состоял из куриного плова и четырех яблочных пирогов «Брэмли». А таблоид состоял из болтовни и интимных подробностей, потом из более трескучей болтовни и более интимных подробностей, а потом из еще более трескучей болтовни и еще более интимных подробностей. «Пришельцы увели мои награды». «Мэрилин Монро и Джек Кеннеди по-прежнему разделяют ночи страсти: в Атлантиде». «Моя потенция возросла! Благодаря призыву с того света». Всю свою жизнь Кит пребывал в рядах читателей самых вульгарных, самых сенсационных, самых массовых ежедневных газет. Но пару лет назад решил перейти на газету меньшего тиража: теперь он читал «Морнинг Ларк»[32]. Он все еще приспосабливался к этой перемене. «Морнинг Ларк», по мнению Кита, компенсировала недостаточность охвата событий более позитивным и жизнелюбивым настроем. Никакие трагедии, никакие бедствия не имели ни единого шанса вытеснить Беверли или Фризби с третьей страницы — точно так же, как и со второй или первой. И хотя девочки в «Морнинг Ларк» не тягались в привлекательности с теми, что красовались в массовых ежедневных газетах, здесь их, конечно же, было не в пример больше. Увидишь какую-нибудь улыбчивую милашку — и хорошее настроение обеспечено тебе на целый день.

Но сейчас Кит сосредоточенно перечитывал заметку о погребальном звоне, несущемся над Югославией. Он ткнул пальцем в сторону коляски. Кэт медленно соскользнула со своего стула.

— Эньла, — сказала малышка.

Коляска занимала бóльшую часть прихожей. Коляска, собственно, и была прихожей — и даже более того. Ее ручки вдавались в кухню, а плоеный капот занимал половину гостиной. Кит снова поднял страдальческий взгляд, когда Кэт вернулась (или, точней, повернулась вокруг своей оси) с девочкой на руках. Та, не будучи ни уставшей, ни мокрой, ни голодной, скромно устроилась на коленях у матери.

Кэт, быстро кивнув, сказала:

— Кит, я так беспокоюсь…

Кит набрал в рот чаю и сделал несколько полоскательных движений. Проглотил.

— Ну? — сказал он.

— Кх, — сказала малышка.

— Эти новости, — сказала Кэт.

— А-а, вон оно что, — сказал Кит с облегчением.

— Взаимопроверки, — сказала Кэт.

— Ой, — сказала малышка.

— Ну так и что? Какой резон? — сказал Кит.

— Не знаю. Ты смотришь на…

— Уа, — сказала малышка.

— Возгорание, — сказала Кэт. — Где-то была вспышка.

— Да?

— Пф, — сказала малышка.

— О Боже. Это ненадолго, верно ведь? — сказал Кит.

— Или, — сказала малышка.

— Они жульничали, — сказала Кэт. — Обе стороны. Водили друг друга за нос целых пятнадцать лет.

— Кто так говорит? — спросил Кит. В его таблоиде об этом не было ни слова. — По ТВ, что ли?

— Я заходила в библиотеку, — необдуманно сказала Кэт. — Листала серьезные газеты.

Эти ее слова покоробили Кита (ибо он был очень предан своему таблоиду, полагая всех его читателей одной большой семьей); но они же задели в нем некую чувствительную струнку. В свое время Кэт завоевала сердце Кита именно посредством библиотеки. Научила его читать и писать — ясное дело, то был самый интимный эпизод во всей его жизни. Да, ясен пень, так оно и было. Стоило ему об этом подумать, как где-то за глазами собрались слезы — слезы стыда и гордости, слезы пережитых трудностей, слезы интимности.

— Да ладно, шла бы ты на фиг, — ровным голосом сказал Кит — то был обычный для него способ обозначать случайные расхождения во мнениях. — Так кто же кого водит за нос?

— Каждая из сторон принялась жульничать под предлогом того, чтобы защититься от жульничества другой, — сказала Кэт с той самой ирландской беглостью, которой Кит всегда безмолвно восхищался и которую безмолвно ненавидел. — Обвиняют друг друга в неуступчивости и лицемерном отпирательстве.

Кит принялся за первый яблочный пирог. О лицемерном отпирательстве он знал решительно все. Он и сам частенько использовал его, этот прием. Он вечно от чего-нибудь лицемерно отпирался. Совсем недавно он вынужден был прибегнуть к нему, притом виртуозно, — по отношению к собственной жене. Вместо того чтобы лицемерно (и обыденно) отрицать предположение того или иного клиента, что та или иная вещь является краденой (варианты: бесполезной, сломанной, непригодной), Кит принужден был лицемерно отрицать, что это он наградил Кэт неспецифическим уретритом. Этот случай стал самым суровым испытанием, какому когда-либо подвергалась подобная тактика… Кит обманывал Кэт с девицей, которая обманывала Кита. Звали ее Пегги Оббс. Первым делом Кит отправился в клинику; затем вручил Петронелле Джонс некоторую сумму денег, а Триш Шёрт — пузырек с таблетками; после этого поспешил на другой конец города и стал избивать Пегги Оббс. Пока он избивал Пегги, домой явился ее брат Микки, который стал избивать Кита. Когда Кит объяснил, почему он избивал Пегги, Микки перестал избивать Кита и принялся избивать Пегги, а Кит ему в этом помогал. После того, как это закончилось, дело приобрело несколько неприятный оборот: придя домой, он застал Кэт плачущей возле кухонной плиты, увидел рецепт врача и аптечный пакет. Но Кит был готов. Он отрицал. Он все отрицал — горячо, возмущенно, необоснованно и лицемерно. Схватив ее за плечи, он велел ей сию минуту надеть пальто. Они пойдут прямо к врачу, чтобы он подтвердил его правоту. Он выпихивал ее из дверей ударами колен, пока она не вывернулась и не пошла успокаивать заливавшуюся плачем девочку. Отправляясь в «Черный Крест», Кит сказал Кэт, чтобы впредь она не смела обвинять его в своих женских неурядицах. Пару недель он закатывал ей сцены, потом бросил это дело, совершенно истощенный лицемерным отпирательством (не говоря уже обо всем остальном), которое, надо признать, было достаточно действенным, но, как он обнаружил, крайне утомительным. Между прочим, этот неспецифический уретрит не был старым видом неспецифического уретрита, с которым в кругу Кита все давно уже были знакомы. Это был неспецифический уретрит нового типа — он сопровождался обширным воспалением поясничных областей, требовал продолжительного применения изрядных доз антибиотиков и (в идеальном мире) по меньшей мере пары месяцев постельного режима. Но кто может позволить себе такое? У кого есть на это время? Самой планете не мешало бы провести месяца два в постели. Но она их не получит — она не получит их никогда.

Расправившись с четвертым яблочным пирогом «Брэмли», Кит сказал:

— Заткнись.

Сквозь стену кухни из соседней квартиры донесся негромкий женский кашель. Затем они услышали удовлетворенное глотание и звук, который издает бумажная салфетка, когда ею проводят по увлажненной верхней губе.

— Игбала, — сказал Кит. — Видать, простуда у нее.

— А еще — новый дружок.

— Да ни в жисть!

— Она ведь опять все утро визгом исходила. Как свинья, которой делают операцию.

— …грязная сучка!

— Подумать только, как он тебя возмущает! О прежнем ее дружке ты ничего не говорил.

Кит умолк. Это было правдой. Он никогда ничего не говорил о прежнем ее дружке. Он ничего не говорил о прежнем ее дружке, потому что прежним ее дружком был он сам. Множество раз он, прижимая палец к губам, проскальзывал в соседнюю дверь. Стало быть, он не вправе возмущаться и нынешним ее дружком… Он лишь велел Кэт (и Игбале) включить телик, да погромче.

— Ты только посмотри на нее, — сказала Кэт.

Крошка Ким уснула на коленях у матери, сидя при этом более или менее прямо. Живое лицо девочки, полностью оформленное, но только в миниатюре, со всем своим набором гладких округлостей, полумесяцев и полных лун, склонилось к отороченному белым вырезу комбинезона. Щеки ее расширялись по направлению к основанию, слегка выпячивая вперед нижнюю губу, ярко-сочную, как ломтик суши, — впрочем, ничего хоть отдаленно похожего на суши ни Кит, ни Кэт ни разу в жизни не видели.

— Вот ведь хороша, — сказал он. — Просто золото. Давай-ка, девочка, уложи ее как следует.

Чтобы освободить проход, коляску задним ходом ввезли на кухню. Чтобы она там поместилась, пришлось придвинуть стол еще ближе к стенам, после чего Киту пришлось заняться чрезвычайно утомительным делом — ногами запихнуть под него Клайва. Занимаясь всей этой деятельностью на кухне, они двигались близко-близко друг к другу, как в танце. Но никаких нежных чувств Кит при этом не испытывал. Настроение у него переменилось. Он думал о доме Гая и осознавал, что оказался в редкостном для себя положении — у него совершенно не было туда доступа; не было ключа, чтобы в него проникнуть и добраться до всех тех благ, которые могли в нем храниться. Кит вырос в полуподвальной квартире с невысокой арендной платой; квартира эта располагалась на Честертон-роуд (кварталах в шести вниз по Гроув от Лэнсдаун-креснт), и там, насколько ему было известно, в беспросветном забытье по-прежнему проживала его мать. Две комнаты, кухня и ванная. Всю свою юность просидел он в тех стенах, раздумывая, как бы из них выбраться. И наоборот, значительную часть своей взрослой жизни он провел в размышлениях о том, как бы ему туда вернуться. Теперь он давно уже знал, что по смерти матери квартира снова отойдет муниципалитету, а это, по понятиям Кита, означало, что с нею покончено. С матерью уж точно было покончено. Когда же Кит, подобно астроному, взирал на сияющий образ того, чем владел Гай, поток его сознания попросту останавливался. Он пересыхал. ТВ, думал Кит. Ничего лучшего он не мог придумать.

Кэт бочком протиснулась обратно. Кит пристально следил за нею, уточняя перечень ее телесных изъянов. У Кэт не было ничего из того, чем он дорожил в женщинах, ничего из того, что он в них искал. Она ничуть не походила на Энэлайз Фёрниш или Дебби Кенсит, на коренастую коротышку, чья грудь так и норовит разорвать лифчик, чей зад подобен тыкве, а ноги — молочным бутылкам. (Возможно, короткие ноги помогают сберечь время… Точно-точно. Уж они-то не запутаются. Короткие женские ноги — подспорье в его к ним дороге.) Когда пять лет назад он познакомился с нею, она выглядела девушкой с рекламы сливок двойной жирности: по-деревенски бледные брови, простодушно неприбранные волосы… Теперь же она представлялась Киту чем-то вроде призрака — фигурой, мельком увиденной на рассвете через испещренное дождинками ветровое стекло.

— Посмотрела б ты, на что стала похожа, — сказал Кит и заметил, как напряглись ее плечи над мойкой.

Кэт на несколько мгновений прервала работу и сказала, обращаясь к окну:

— Я устала. Ох, как же я устала…

Помолчала бы лучше, подумал Кит. Нет, в самом деле. Он не мог ни проявить жалости, ни уж тем более испытать ее в отношении кого-либо, кто столь явно провозглашал свою потребность в лечении. А если принять во внимание тот простодушный героизм, с которым Кит переносил слабость своей грудной клетки, изъязвление пищеварительной системы из-за пристрастия к карри, зуд и жжение кожи из-за остаточных венерических явлений, ломоту в локтевых суставах из-за бесконечного метания дротиков, мучительные свои похмелья, порою застившие ему весь белый свет…

Поднявшись на ноги, он сказал:

— Я сейчас попал в довольно-таки трудное положение. Приходится работать на износ…

Последовал размашистый жест.

— Кто, по-твоему, за все это оплачивает?!

В этой кухоньке (а точнее — где бы то ни было в этой квартире) размашистые жесты были уместны далеко не всегда. Одна из рук Кита врезалась в дверь, а другая — в холодильник.

— Бога ради, прилегла бы ты теперь да подремала.

— Пожалуй, так я и сделаю.

— А? После того, как приготовишь мне чай?

— Да, — сказала Кэт. — После этого…

Часом позже Кит, наверстывая упущенное, смотрел телевизор, при этом едва не упираясь коленями в экран (впрочем, в своей квартире он не особенно мог распоряжаться тем, где оказывались его колени).

— Эньла, — сказала малышка. — Эньла, Эньла, Эньла, Эньла. Энь ла. Эньла, Эньла, Эньла, Эньла, Эньла, Эньла, Эньла, Эньла…

Вздохнув и несколько раз медленно покачав головой, Кит загасил только что прикуренную сигарету, выключил телевизор и встал. Посмотрел на Ким, плетеная кроватка которой была втиснута между телевизором и недействующим электрокамином. Потянувшись, Кит сильно оцарапал о стену правый локоть; затем, зевая, стал прогибать спину, пока голова его не ударилась о дверь… За дверью был балкон, заваленный спутниковыми антеннами — крадеными, неисправными. Места там не было. Не было места, где мог бы от души покрутиться Клайв.

Кит растолкал Кэт, а затем повел собаку на вечернюю прогулку — он всегда исполнял это как некий религиозный обряд, если только, ни на что уже не годный, не торчал где-нибудь в другом месте. Стоило только выйти на улицу, и тебя тотчас окружали особы королевской крови. Принц Альберт, герцог Кларенс, граф Уорикширский. Магараджа Уайнз. В желтом свете витрин, пока Клайв обнюхивал какие-то наросты, Кит снова взглянул на приглянувшуюся ему брюнетку в «Морнинг Ларк». Та была милашкой. Да и звали ее соответственно: Мила. По крайней мере, она называла себя Милой: с этакой ухмыляющейся буквальностью. Немного похожа на Николь, подумал Кит. Или Ники. Но Ники не была так откровенно мила, как Мила. Я ее провел. А может, стоит отправиться туда и как следует проучить ее?.. Спорные связи между: а) фотографиями милашек, б) порнографией, в) сексом и г) насилием — покуда Кит под рукой, в них вполне можно разобраться. Таким, как Кит, фотографии милашки вполне достаточно, чтобы завестись, чтобы начать двигаться в этом направлении. Впрочем, людей вроде Кита может завести почти все на свете. Пяти минут, проведенных в густонаселенном регионе Саудовской Аравии хватило бы, чтобы Кит завелся. Нельзя ведь укрыть под паранджой всю женственную сущность — и ноги, и груди, и волосы, и глаза… Досадно, что Петронелла выходит-таки замуж: пусть даже она дылда, пусть — кожа да кости, но на поверку — очень способная… очень! Что ж, стало быть, Кит нанесет еще один прощальный визит Триш Шёрт. Только позже. Он прошагал добрых триста ярдов и, пропустив Клайва вперед, вошел в «Черный Крест», не желая разминуться с Гаем.

Кит не был разочарован. Через шесть часов после его прихода Гай Клинч переступил через усыпанную пеплом тушу Клайва, и его тотчас окутали клубы дыма, осыпали пригоршни невидимых спор. В одиннадцать вечера в «Черном Кресте» было шумно и людно, он весь был на взводе, на волоске от взрыва — одно неверное движение, и все полетит в тартарары. Дым был горяч, воздух был горяч (горячий Клайв лежал в дверях, словно порожек), и даже ветер снаружи был так же горяч, как ночное дыханье Китова ТВ.

Господи… Кит крикнул в стену шума. Пару часов назад кто-то врезал кирпичом по музыкальному автомату, но тогда бармен Год принялся крутить ирландские народные песни через систему оповещения — на такой громкости, при которой выпадают волосы и расшатываются зубы. Помимо того, что народные эти песни (обещавшие гордому и пьяному народу зарю обновления) заставили Года неудержимо плакать, основным их эффектом явилось то, что все в пабе вынуждены были непрерывно орать; третье же, совершенно непредвиденное их воздействие заключалось в том, что Кит стал даже еще сильнее злиться на свою жену, на Триш Шёрт, на дартс, на долги, на все невзгоды, с которыми приходится сталкиваться современному кидале. Он крикнул и, орудуя плечами, пробился к Гаю: тот, по своему обыкновению, замешкался, зачарованный, возле пинбольного аппарата, который не работал, так как на нем спала какая-то девица — по крайней мере, она на нем лежала. Поблизости были также Шекспир, Дин, Телониус, Богдан и Збиг Второй.

— Позвонил ты ей? — прокричал Кит.

Гай вздрогнул.

— Да, — крикнул он в ответ.

— Повидался с ней?

Гай кивками и мимикой выразил подтверждение. Тогда Кит проорал:

— Отодрал ее?

Гай, отшатнувшись от него, замотал головой и замахал руками.

— Ты ничего не понял, — крикнул он. — Она не такая… Она не…

— Чего? — крикнул Кит. И, набрав в грудь горячего воздуху, прокричал даже еще громче:

— Она — чего?!

Он взял Гая за локоть и потянул его через распахнутые двери наружу, по пути неожиданно задержавшись, чтобы ногой потрепать Клайва по спине. На улице он повернулся к Гаю лицом.

— Тогда чего же ты от нее хочешь?

— Ничего. Она совсем не такая.

— Все они одинаковы, мать их так и разэтак. Ты хоть попробовал?

Гай слабо улыбнулся:

— Да нет, конечно. Ты же, Кит, меня знаешь.

Но Кит Гая не знал. Все свои знания о Гае он почерпнул из телепередач.

— Послушай, — сказал он. — Если я чего-то хочу, то иду и беру. Мне что-то нужно? Я тут как тут. Гаф-гаф!

— Ты, Кит, облаиваешь не то дерево.

— Я как собака, — сказал Кит. — Отпихнули меня? Ногой лягнули? Что ж, я не удеру, не спрячусь. Глядь — я снова рядом. Тут как тут.

Непохоже было, чтобы Кит выглядел настолько польщенным этим сравнением, насколько он сам того ожидал. На самом деле его залитое потом лицо свидетельствовало об общем разочаровании и смущении.

— Кит, ты расстроен.

— Да все вы одинаковы, мать вашу так и разэтак! — сказал он и с выдающейся проворностью снова скрылся в дверях паба, зная, что Гаю не достанет мужества за ним последовать.

Двумя часами позже, когда Кит шаткой походкой шел вслед за Клайвом вниз по Ланкастер-роуд, чтобы в последний раз заглянуть к Триш Шёрт, он вспоминал то, что Ники говорила ему тогда («Он богат?.. Тогда у нас с тобой будет одно дельце. Денежное!»), и яростно пытался найти какой-нибудь способ продать ее Гаю Клинчу.

— Я обрел форму как раз тогда, когда мне это понадобилось, — сказал Кит. — Всегда становлюсь хорош, когда нужно. Покуда, Тони, я сохраняю самообладание, мне никто не страшен. Никто из тех, кто не так силен в метании, как я. В день игры меня ничто не отвлечет — ни милашка, ни выпивка. Ни в коем разе. Я просто хотел бы поблагодарить тебя и всех зрителей за неоценимую поддержку. Болельщики — это в дротиках самое главное.

«Кит, ты известен своими великолепными концовками», — произнес голос, который был… который был — чем? Который был ТВ, грезами наяву, частной культурной жизнью, обучением чтению и письму, жизненными благами. «Мистер Напоследок, мистер Финиш — так, я слышал, тебя называют?»

— Да, Уильям, это именно так, — сказал Кит. — Но я и еще поработал над собой. Сегодня Кит Талант предстает перед вами в переработанном издании. Улучшенном. Сегодня он — еще более совершенный дартист. Но ты ведь знаешь тех, кто обожает поговорку: «Тройные — зритель пленник, двойные — море денег». Или так: «Тройные — зритель набок, двойные — куча бабок». Можно завладеть всеми максимумами, всеми стосороковками[33]на свете, но если ты не в состоянии с ними расправиться, не в состоянии упорствовать до самой смерти…

На несколько минут Кит закашлялся. Он не участвовал в телепередаче или чем-то в этом роде. Вовсе нет: гараж и пронизанные пылинками лучи рассвета. Он, грузно развалившись, сидел на картонной коробке. Поза его выражала утомленность и озабоченность безрадостными мыслями. Дин только что сообщил ему по телефону обескураживающее известие. Угадай, мол, кто возглавляет вторую подгруппу на выход в финал «Лучников-Чемпионов». Чик Пёрчес! Чик Пёрчес, которого Кит ненавидел лютой ненавистью. Чик, самое имя которого во рту у Кита имело привкус больничной стряпни. По правде сказать, Кит и выглядел, и чувствовал себя весьма погано: его ломало сильнейшее похмелье, словно бы бельмами затмевавшее ему взор… И не то чтобы слишком уж долго проторчал он у Триш Шёрт. Клайв все еще обнюхивал кладовую, подыскивая себе местечко, где удобнее было бы прилечь, когда Кит, спотыкаясь, пошел оттуда прочь. Он, однако, остановился в «Голгофе», чтобы спокойно поразмыслить над стаканчиком-другим «порно». А позже, уже около пяти, вернулся к Триш Шёрт. С другой стороны — в противовес этому, — туда он больше не пойдет. Ни в коем разе.

Чувствуя, как в горле першит от пыли, он блуждал по гаражу воспаленным взглядом. Закурил очередную сигарету. На бутылки с выпивкой, стоявшие на верстаке, Кит смотрел теперь с презрением и брезгливостью. Хотя обычно он находил, что в такое время (было десять утра) весьма неплохо выпить стаканчик-другой водки для восстановления сил, — но сегодня не выпьет ни капли. Только не сейчас. Уж будьте спокойны. Вплоть до пятницы — сухой закон. Переходим на лимонад. Приближался матч, ему предстояло метать дротики, притом на выезде, в Брикстоне, в «Пенистой Кварте», да-да, в брикстонской «Пенистой Кварте», — а он, по мере того как старел (подобно планете, он старел с необычайной скоростью), все больше осознавал, что игра его любимая — любовница крайне суровая. Взять хотя бы это утро. Метнуть дротик? Да он не смог бы его удержать. Не сумел бы даже поднять его. А в десять тридцать Дин Плит подгонит сюда фургон.

Блуждая по гаражу, воспаленный взгляд Кита среди разного хлама и контрабанды особо отметил кое-какие предметы. Они находились там, куда он их бросил в самом начале, — пылесос, кофемолка, гладильная доска, утюг. Как он собирался обойтись с этой дребеденью? В наиболее злобные свои минуты Кит подумывал, что в среду или в субботу, случись ему проходить мимо, можно было бы фунтов за десять спихнуть все это лудильщику на Голборн-роуд. Теперь он переменил свое намерение. Возможно, дело было в еще каких-то денежках с тупиковой улочки, в еще какой-то мелкой мыслишке. Тот раз в ее квартире, когда он продырявил себе большой палец этой дурацкой отверткой… Она обрабатывала ему рану, а он тем временем неотрывно смотрел на загорелый желобок меж ее грудями. ТВ, размышлял Кит. Привязывает нас друг к другу, точно-точно. Соединяет узами. Он вспомнил вкус ее денег у себя во рту, вспомнил, как она сунула их туда. Тошнотворное ощущение рябью пробежало у него по затылку и вроде как прояснило голову; он наклонился вперед и с полной убежденностью прошептал: «Я… я ей нужен». Да, так оно и было. Неким странным образом, который не укладывался в привычные для него рамки, она — она в нем нуждалась.

Кит встал и принялся расхаживать взад и вперед, стиснув за спиной руки. В конце концов, в делах с такими шикарными курочками — курочками, так сказать, высокого полета — у него не было решительно никакого опыта. Ну что у него было? Случайная домохозяйка, подвернувшаяся в период мытья окон и мелких краж (Кит, вооруженный лестницей, ведром и не вызывающей доверия улыбкой), случайная же дочь владельца одной местной фирмы, за которой он, так сказать, приглядывал (он тогда то и дело появлялся у парадной двери под тем или иным благовидным предлогом). Кит знал, что некоторые из этих богатеньких дамочек любят, чтобы с ними обращались слегка грубовато; но не все они это любят, ни в коем разе не все. Многим очень трудно это уразуметь. Поди-ка втемяшь хотя бы каплю здравого смысла в тупые башки Норвиса или Телониуса. Эти полагают, что все белые телки тащатся от черных парней; а ежели которые не тащатся (или — прикидываются, что не тащатся), так только расистки. Заблуждение, плачевное заблуждение, грустно размышлял Кит. Некоторым женщинам инакость ничуть не нравится; им не нравится другой, если речь действительно идет о другом. Вот, допустим, Хоуп Клинч: идеальный пример богатой дамы, которой ни в коей мере не по нраву грубость. Такие глядят сквозь тебя, видят то, что находится по ту сторону; ты для них ничто, даже не животное — просто ничто. А Кит очень хорошо понимал, что, говоря относительно, малая толика грубости в нем присутствует — по крайней мере, в данное время.

В целом он находил, что шикарные курочки отталкивающе надменны в постели — им вечно хочется быть сверху, а то и еще какой-нибудь дребедени; к тому же они частенько противятся излюбленным Китовым фигурам высшего пилотажа — подводят им черту, если угодно. Взять, к примеру, эту помешанную сучку из Саут-Кена. Как бишь ее? Миранда. Ей было не меньше сорока, и была она совершенно дикой. Будучи в те дни одиноким, Кит провел немало ночей в ее просторной спальне, где Миранда его то умасливала, то дразнила, то расцарапывала в кровь. Это длилось все лето, и Кит возлагал на связь с нею большие надежды: автомобиль, а то и денежное вознаграждение — ну, в крайнем случае, ссуда. Но ему пришлось сорваться оттуда (по сути, спрыгнув непосредственно с нее) после того, как она залучила к себе полицию, когда в одну из ночей он заехал к ней вместе с несколькими приятелями. Ну ладно, было поздно (он помнил, как выключил фары по пути туда), и кое-что они там, по счастью, действительно хапанули (конкретно — шмотки, выпивку, да и с хозяйкой притом не слишком-то церемонились), и в какую-то минуту все и вправду выглядело чуток неприглядным — это когда остальные выстроились за ним в очередь. Но так орать, так надсаживаться, чтобы соседи вызвали мусоров… это было предательством. Вскоре после этого она сменила номер телефона и на какое-то время уехала. Кит все еще пребывал в состоянии крайнего возмущения, когда приехал туда на фургоне с несколькими парнями (теми же, что были с ним в прошлый раз) и приступил к ожесточенному грабежу в ее доме.

Кит вздохнул. Завтра он отнесет все барахло Николь в мастерскую на Кэткарт-роуд. В «Добрую Починку». Там Кита, естественно, надуют, и, притащив все это домой, он вскоре вынужден будет обратиться туда снова. Первоначальные неисправности, возможно, и устранят, но при этом обязательно внесут новые. Все приходится делать как минимум дважды — и как минимум дважды за это платить; вот как оно устроено. Потирая желтым пальцем нижнюю свою губу, Кит размышлял обо всей будущности кидняка. Кидняк — это его жизнь. Кидняк — это все, что он знает и умеет. Теперь у немногих людей водились такие уж большие деньги, как прежде, но было совершенно очевидно, что никогда еще люди не были настолько тупыми. Старинное стремление к заключению выгодных сделок, пережив свой век, сохранилось в мире, где их больше не было; никаких выгодных сделок не существовало. Неоспоримо, что кидняк, как и прежде, позволял неплохо заработать себе на жизнь. Но, похоже, никому не приходило в голову исследовать потаенные механизмы мира, в котором кидняком занимаются все. Как-то раз поутру Кит закупил пять сотен упаковок духов «Ярость» — основного своего сорта. Во время ленча он обнаружил, что все эти упаковки наполнены водой из-под крана — субстанцией, которая ненамного дешевле «Ярости», но которую гораздо труднее продать. Кита утешило то, что от половины партии товара он уже избавился: спихнул ее Дамиану Ноблю на Портобелло-роуд. Потом ему вздумалось рассмотреть десятки Дамиана на просвет: то были грубые фальшивки. Он, однако, без особого труда избавился от этих банкнот, получив взамен двадцать четыре бутылки водки. Оказалось, что во всех бутылках была мутноватая жидкость со слабым запахом. Ярость! Этот случай поразил Кита, представившись ему знамением времени. Кидяком заняты все. Кидняком заняты все — потому что кидняком занят каждый. Бедняга Кит. Эта трагедия третьего сословия… В такие времена мыслящий человек обращается к чему-нибудь еще: например, к игре в дартс. Всегда признавая возможность того, что на линии метания доведется узнать вкус не одних только побед (в конце концов, именно дротики делают игру такой, какова она есть). Между тем ситуация с кидняком требовала перенастройки, смелости и новизны решений, проницательности. Киту впредь необходимо было кидать больше, кидать проворнее, кидать основательнее, нежели парень по соседству. Для этого нужно было расширить всю концепцию кидняка.

Он взял дротики и сделал три броска. Ха! 20, 5 и 26 — смех, а не бросок. Выдергивая дротики из доски, Кит не преминул отрепетировать усмешку недоверчивого изумления и развести руками в ответ на язвительные насмешки и свист толпы: даже в Ките было что-то человеческое. У игры в дартс был один-единственный изъян. Один единственный изъян был и у кидняка. Дело в том, что невозможно никого кинуть, кидая дротик. Ни в коем разе.

Снаружи донесся шум подъезжающего фургона. Он узнал звук неисправного глушителя.

— Кит! — возопил Дин.

— Дин! — возопил Кит. — Чудесно. Поехали работать!

Миновали несколько дней. Хоть он отнюдь не сделался чужаком ни для паба, ни для клуба, Кит ничего не пил и усердно работал — этого требовала бурлившая в нем жизнь. Он чувствовал пульс и температуру уличной торговли, слышал, как медленно ползут по бороздам автомобили. Словно только что созревшие хлеба, молодые шведы и датчане колосились в очереди перед его прилавком, и он их пожинал. Он выгуливал собаку, ворчал на ребенка, подчинял своей воле вечно причитающую жену. Подобно желанию, горячая щебенка под ногами заставляла его делать шаг за шагом; и он ощущал ту же уверенность, какую знавал, когда на заднем сидении его «кавалера» оказывалась сентиментальная старушка из Саудовской Аравии. Он благосклонно внимал щебету «фруктового магната» и звону, доносившемуся от пинбольного стола; взваливал себе на спину краденое или негодное барахло; зарабатывал на жизненные блага в поте лица своего, и подмышек, и паха; частенько испытывал также и крепкую хватку лодыжек Энэлайз, обхватывавших его шею, и грубое успокоение, наступавшее, когда волосы Триш Шёрт оказывались зажатыми в его кулаке. И все это время его ошеломлял вид рассматриваемого в упор солнца, источника всей жизни. Небеса и земля клокотали, кишмя кишели вокруг него. И как такое могло бы прекратиться?

Кит проехал вверх по тупиковой улице и с излишней силой затормозил. Он не припарковался, хотя место для парковки там было, но встал вторым рядом возле уже припаркованной машины. Потом выбрался наружу — в расклешенных штанах тореадора, долгополой рубашке с короткими рукавами (в такой удобно метать дротики) и в темно-красных ковбойских сапогах, словно бы забрызганных бычьей кровью.

Дверь, коротко прогудев, раскрылась перед ним. Кит поволок все барахло вверх по лестнице. Несмотря на жару, восхождение это показалось ему намного короче, чем в прошлый раз. Не восхождение, а простая прогулка, и это явно указывало: он достиг пика формы. Преодолев последний пролет, он положил свой груз на пол в передней и прошел… и прошел сквозь опьяняющую пустоту четырех просторных комнат. Это напомнило ему о чем-то. О чем? Ах, да. О кражах со взломом. Кит позвал ее по имени — на сей раз в той форме, на которой она настаивала. Вернувшись в прихожую, он увидел стремянку и, запрокинув голову, — свет, изливавшийся с небес. Медленно поднявшись по ступенькам, он оказался в сияющей фотосфере. Когда его взгляд освоился с яркостью красок, он увидел смуглый локоть, смуглое плечо, а потом и всю ее целиком — лежа в белом нижнем белье, она загорала.

— Привет, — сказала Николь Сикс.

Привет, подумал Кит Талант.

Инкарнация оттаивает по отношению ко мне, но крайне медленно, с какой-то ледниковой скоростью. Я теперь пугаюсь ее значительно меньше. Занятная штука: кто-то обладает способностью внушать испуг, а кто-то нет.

Высокая, широкая в кости, статная и осанистая, Инкарнация неизменно одета в черное. Некоторые из принадлежностей ее туалета приобретены недавно; другие от долгой носки приобрели серебристо-серый оттенок. Вероятно, в холмах ее родной Андалусии смерть гостит достаточно часто, чтобы Инкарнация пребывала в трауре всю оставшуюся жизнь. Какого возраста достигают испанские дамы, когда совершают этот великой переход к черному?

Она становится ко мне все мягче. Наем Оксилиадоры — эта моя постыдная оплошность — начитает сглаживаться, забываться. Я веду себя почтительно. Тщательно прибираюсь в квартире перед ее приходом. Во всем ей потакаю. Господи, как будто мне требуется пресмыкаться еще усерднее, чем я уже это делаю.

Теперь Инкарнация время от времени одаривает меня улыбкой. Она пока еще не общительна в полном смысле этого слова, но при случае ее можно будет склонить к обсуждению достижений Марка Эспри — или хотя бы к высокомерному их перечислению.

Подобно Кэт Талант, женщине обеспокоенной, я обращался за помощью к серьезным газетам. В них — множество комментариев (в большинстве своем изобилующих фарисейством), кое-какой анализ (веселенькая чепуха о процедуре проверки) — и полное отсутствие новостей, во всяком случае — геополитического характера. Персидский залив; разумеется, Израиль; разумеется, Германия, Венгрия, Камбоджа и так далее. Но новостей — никаких. Придется пойти на Куинзуэй, чтобы купить «Триб».

Телевидение еще хуже. Эти блестящие дамочки читают сводки таким тоном и с таким видом, как будто всего лишь предваряют «Голубого Питера» или «Бойкого малыша». Яркие улыбки детсадовской доброты. Нескончаемые толки о погоде — главном предмете людского интереса. Мыльные эпопеи, обмылки и ухмылки. Да, еще совершенно невероятное количество передач о метании дротиков. Этому практически посвящен целый канал. Целая сеть, охватывающая эту тему (или охваченная ею).

Погода действительно выкаблучивается и дает прикурить. Вчера мы с Гаем прогуливались в парке. Облака над нами перемещались со сверхъестественной скоростью. Ощущение было такое, словно над головой проносятся более крупные единицы погоды, вроде как метеорологические диски на диаграммах, — месяцы, целые времена года проскальзывали мимо менее чем за тридцать секунд. И ужасная жара. Облака торопились, и притом не только в горизонтальной плоскости. Они, казалось, подпрыгивали, елозили и кувыркались. Да, там, наверху, определенно имело место что-то щенячье, что-то едва ли не изнурительное, что-то такое, чем бывают отмечены игры похожих друг на друга существ.

В какой-то момент, проходя под деревом, я вдруг ощутил горячий поцелуй сладострастной росинки, упавшей мне на макушку. Благодарно проведя рукою по волосам, я обнаруживаю — что? Ну конечно же, птичий помет. Дерьмо голубиное, обильное. Вот оно как — впервые чувствую себя более или менее прилично, чувствую себя даже немного приподнято, а лондонский голубь берет и гадит мне на голову. Вот что со мной от этого сделалось: я впал в отчаяние. Я матерился и топотал ногами, оскверненный, беспомощный… Ведь диета лондонского голубя — это нечто такое, о чем и в самом деле невыносимо помыслить. Я имею в виду: к чему именно пищеварительная система лондонского голубя относится как к отбросам… Гай коротко хохотнул, умолк и достал из кармана небесной синевы платок (бывший в употреблении, но чистый: не в пример лондонскому голубю, отходам и отбросам Гая надлежало быть чистыми). С высоты своего роста он промокнул и отер быстросохнущую гадость. Сделал он это безо всякой брезгливости, очень деликатно. «Стойте спокойно», — сказал он мне. Я старался. Я даже обхватил его рукою за талию, чтобы не шататься. Но голова моя (в особенности — ее макушка) действительно не в состоянии была помыслить ни о том, что сейчас, когда я уселся писать, обнаруживается на моей подушке, ни о всех тех долгоножках, что вычесываются и копятся в моей щетке для волос.

Позже мы уселись за столик на тротуаре и выпили кофе. Вокруг нас молодые арабские мужья ворчливо жаловались друг другу на судьбу, пока их жены занимались покупками. Те усы жаловались этим усам, а эти, в свою очередь, жаловались тем.

— Ничего новенького не написали? — спросил я у него.

Гай помолчал, улыбнулся и поморщился.

— Да, Сэм, кое-что. Стихи, — сказал он.

— Жаль. Я поэзией не занимаюсь, — сказал я пренебрежительно (а кто в наши дни занимается поэзией?). Но я вызвался в любом случае взглянуть на его стихи. Я знаю, о чем будет говориться в его стихах. О чем всегда говорится в стихах. О том, как жестока к поэту его возлюбленная.

Пытаюсь дозвониться до Мисси Хартер сам. Оливия, секретарша Барбро МакКэмбридж, в конце концов соединяет меня с Барбро. Затем Розалинда, секретарша Джэнит Слотник, допускает меня к Джэнит. Теперь между мною и самой Мисси остается всего одна секретарша; но дальше, увы, ходу нет.

Что ж, веду переговоры с Джэнит, точнее, с ее приводящим в ярость голоском. Ей требуется образец. Мое предложение: я пересылаю ей первые три главы — по федералке или даже по факсу. Хорошо, говорит Джэнит, но ей нужно еще и краткое содержание. Пытаюсь утаить от нее те трудности, которые могут у меня возникнуть в связи с этим. Предлагаю ей «проект». Достигаем компромисса — я представлю план-конспект.

Я могу морочить им голову, но вот долго ли? Денежные затруднения уже начинают глумиться надо мной, путая все мысли, — а художнику не пристало работать под таким давлением. Мне необходимо попечительство. Я, правда, время от времени обедаю у Клинчей, а Лиззибу, надеюсь, настоит на оплате своего билета, когда я приглашу ее в кино. Но уроки метания, которые я беру у Кита; но выпивка, которую я ставлю завсегдатаям «Черного Креста»; но скромные подарки, которыми я радую Ким… у меня таки немалые накладные расходы.

Полагаю, я мог бы попросту все ускорить. Но все, что я знаю наверняка, это последняя сцена. Автомобиль, монтировка, убийца, поджидающий в машине, будущая убиенная, что приближается к нему, цокая каблучками. Я не знаю, как добраться до этой сцены на тупиковой улочке. Закрываю глаза, пытаюсь представить себе ведущую к ней дорогу — как только писатели осмеливаются делать то, что делают? — и вижу один только хаос. По-моему, писательское ремесло неизбежно наносит вред — моральный вред, пока не изученный наукой, — тем, кто им занимается. Даже самым лучшим из них.

Но я знаю, что делать. Спрошу у Николь. Ведь она-то уже располагает планом-конспектом. В такого рода делах она чертовски сильна.

Новостей никаких, но зато уйма слухов. Откуда они, эти слухи, являются? Когда нет новостей, верх отчего-то берет своеобразный скептицизм, но только вывернутый наизнанку.

Астероид Аполлон, вырвавшись из пояса своих собратьев, направляется к нам со скоростью десять миль в секунду. Он так огромен, что, когда и если его передняя кромка врежется в Землю, задняя будет еще пребывать на той высоте, где летают самолеты.

Уникальное взаиморасположение Земли, Луны и Солнца приведет к наводнению, которое накроет целое полушарие. Ожидаются «солнцетрясения», грозы с молниями невероятной силы.

Сверхновая, которая вскоре вспыхнет невдалеке от солнечной системы, пронижет всю планету космическими лучами и приведет к очередному Великому Вымиранию.

Да, и ядерные боеголовки: те еще динозавры.

Болтовня о сверхновой представляется мне образцом слуха. Как можем мы что-то узнать о сверхновой, пока ее не увидим? Ничто, никакая информация не в состоянии достичь нас со скоростью, превышающей скорость света. Там, наверху, установлен предел скорости. По всей вселенной развешаны окаймленные красным ограничительные знаки: 300 000. Не более.

И не надо забывать о Втором Пришествии — его ожидают тоже, причем со спокойной уверенностью. Или — не столь уж спокойной. Бедняки на улицах трясутся и раскачиваются, как похоронные команды. Глаза у них у всех — сущий лед.

— Лучше, Николь, отмените все это, — сказал я (так и чувствовал, что когда-нибудь придется это сказать). — Пока что нет решительно ничего необратимого, во что бы вы ввязались. Забудьте обо всем. Займитесь чем-нибудь другим. Живите себе…

— А правда ведь, забавно, — сказала она, — что в любом сюжете самыми скучными становятся те куски, когда герой колеблется, мнется в нерешительности — мол, а стоит ли делать то, что он собирается сделать? Прервет ли шпион мирное житье-бытье в отставке ради последнего важного задания. Прислушается ли гангстер к увещеваниям жены или все-таки решится на ограбление банка. Это же просто кошмар — жевать подобную тухлятину. Мертвечина, сплошная мертвечина.

— Но разве нерешительность персонажа обязательно такая уж обуза? — сказал я, пытаясь защитить свой отрывок о Гае и его телефонном звонке. — Я вот уверен, что следить за колебаниями героя, когда дело касается секса, очень даже занимательно.

— Да-да, здесь я согласна. Поддастся ли священник искушению очередной Иезавели? Соблазнит ли цыган девственницу? Вот вопросы, заслуживающие вопросительных знаков. Их разрешение само составляет историю. А что до тех вздорных вопросиков, то там даже никакой истории быть не может, пока с ними не покончат.

— Но вы же не в какой-то там истории, — сказал я неловко. — Это же, Николь, не взятое напрокат видео.

— Я всегда чувствовала себя героиней некоей истории, — сказала она, пожимая плечами.

Николь в белом своем халате сидела напротив меня, рядом со столом, на котором стоял телефон. Халат недавно был выстиран, и на этот раз более всего к ней привыкшим, более всего посвященным в ее тайны, более всего пропитанным ее запахами выглядело старое плетеное кресло. Ноги она подогнула под себя. Свернувшись вот таким образом, она провела здесь многие и многие часы своей жизни: углубившись в себя, изнывая от скуки, томясь в ожидании. Но со мной она может расслабиться, отвести душу.

— Гай здесь уже был?

— Нет. Но скоро будет. Через еще один эпизод. Я собираюсь ускорить события. Так сказать, массированная эскалация.

— А так уж вам нужен этот Гай? Может быть, отредактируете его, вымараете вовсе? — Я чувствовал себя обязанным сказать и это тоже. На миг у меня даже возникло опасение, что она может согласиться. Если так, то мне придется иметь дело с крайне мрачным повествованием. Кроме того, я уже отослал Джэнит Слотник первые три главы.

— Согласна, его участие немного затягивает действие, но он мне все-таки нужен. Кит не вытянет всего в одиночку. Он не самодостаточен. Конечно, с этим можно было бы управиться. Легко. Неудачное изнасилование, удушение. Я сумела бы это устроить при первой же встрече. Сумела бы устроить это еще в тот раз, когда он меня провожал домой. Но чего, по-вашему, я добиваюсь? «Бессмысленного убийства»? Так или иначе, события теперь разворачиваются сами. Я просто позволяю случиться очередному эпизоду.

— О да! Николь-детерминистка. «Очередному эпизоду»… Ну и как все это будет происходить? Можете вы… можете изложить мне все хотя бы конспективно?

Она вздохнула — устало и раздраженно. Примерно то же я чувствовал при разговоре с Джэнит.

— Совершенно очевидно, что события будут развиваться по двум широким фронтам. Будут и разного рода переплетения между ними. Но мне не нравится… Почему я вообще говорю вам все это?

— Могу объяснить, почему вы говорите мне все это. Потому что, — я взглянул на нее с некоторым лукавством, — я здесь лицо штатское. У меня неприкосновенность нейтральной стороны. Да, я восхищаюсь вашей красотой, оригинальностью и прочая, и прочая. И этой вашей способностью придавать действительности ту или иную форму. Только со мной это не срабатывает. Ни одно из ваших замечательных качеств на меня не действует. Ни постельное ваше вуду, ни свободолюбивый дух вашего нигилизма, ни сексуальное ваше актерство — ничто из этого меня просто не достигает.

Губы у нее по-рыбьи поджались и выпятились, а глаза удлинились.

— Вот вы-то и попались. Не вы ли — более всех прочих?

Я поднял руку.

— То, что вы сказали, не причина. Я назову вам причину. — Она обвела взглядом комнату и снова стала смотреть на меня. — Готовы? Сказать вам?

Я обвел взглядом комнату и снова стал смотреть на нее. Я кивнул.

— Вы умираете, вот в чем дело.

— Все мы умираем, — сказал я.

Да, все мы в известном смысле умираем. На разных дорогах, с разными скоростями и в разных автомобилях.

Обтекаемый кадиллак Николь мчится со скоростью сто миль в час и не намерен свернуть в сторону или затормозить, когда перед ним вырастет стена смерти.

Личный «кавалер» Кита нуждается в очистке от продуктов коксования, двигатель его из-за дешевого топлива работает с детонацией, на счетчике у него слишком много миль (на этом шоссе жульничать со спидометром бесполезно), и вдобавок назревают серьезные неприятности, которые коснутся трубопровода и кривошипного механизма.

Гай мог бы вечно ехать, не превышая благоразумных тридцати пяти в час, у него полный бак плюс канистры в багажнике — но опускается туман, а прямо по ходу громоздится невесть что.

Что до меня, то я заперт в драндулете с заклинившими дверцами, который слишком быстро трясется по ухабистой почве. Я съехал с дороги и потерял управление. Капот взлетает кверху, а рулевое колесо вырывается из рук. Выход только один.

Погребите мои кости на Лондонских Полях. Там, где я возрос. Вот где я упокоюсь навсегда. Да, я найду себе последнее пристанище там, на лоне Лондонских Полей.

Мне нужно сделать что-нибудь для малышки.

Date: 2015-07-27; view: 286; Нарушение авторских прав