Глава 4. Тупиковая улочка

— Мечтаю об этом. Заклинаю об этом. Молюсь об этом.

Толкнув дверь, Кит вышел из «Черного Креста» и приосанился, стоя на каменной ступеньке под вывеской «ТВ И ДАРТС». Глянул вправо, глянул влево; что-то пробормотал. Вот и она, тут как тут. Вот и Николь Сикс. Она выделялась, в точности как струйка черных чернил, на фоне разнообразного хлама и пастельных красок торговой улицы и не спеша брела вдоль прилавков, подходя то к одному, то к другому. Если бы Киту только пришло в голову, что Николь его ждет или же завлекает, что у нее есть определенные замыслы на его счет, он отказался бы от своей затеи. Но в той праздности, с которой она шла, в медлительных перемещениях центра тяжести под узкой черной юбкой, — во всем этом чувствовалось настойчивое приглашение. На какое-то мгновение у Кита возникло странное впечатление, будто Николь наблюдает за ним; это никак не могло быть правдой, потому что Кит сам наблюдал за Николь, а та не оборачивалась. Что-то тянуло его вперед. Она завлекает меня, подумал он, начиная следовать за ней. Красота — неимоверная, но и внушающая смутное чувство доступности: вот что, крайне приблизительно, сообщило Киту появление Николь в «Черном Кресте». Но он не знал природы, не знал сорта этой доступности. Горячая отрыжка ударила ему в глотку. Кит все выяснит.

Теперь Николь остановилась, повернувшись в профиль и нагнувшись, чтобы осмотреть дешевый фарфор, разложенный на тележке под навесом. Подняв голову, она обменялась парой слов с продавцом, кидалой, хорошо знакомым Киту. Приподняла вуаль… Когда она поднимала ее в пабе, Кит, разумеется, смотрел на нее с острым любопытством, но отнюдь не с желанием. Нет, это точно не было желанием; острие дротика, вонзившееся ему в палец ноги, препятствовало возникновению какого-либо желания, причиняло для этого слишком уж сильную боль. Николь была высокого роста — на каблуках даже выше Кита — и, казалось, весьма изящного сложения: изгиб ее лодыжки соответствовал изгибу шеи. Она выглядела как модель, но не того типа, который предпочитал Кит. Она могла бы демонстрировать моды, а Кит предпочитал тех, кто демонстрирует собственные прелести. Поведение модели-прелестницы дает понять, что вы можете сделать с ней все, что вам будет угодно. А вот поведение модели, показывающей разные фасоны и стили, дает понять совсем другое: это она сможет сделать с вами все, что ей будет угодно. Кроме того, что еще важнее, Кит, как правило, отдавал предпочтение девицам-коротышкам с толстыми короткими ножками, здоровенными грудями (без каких-либо теоретических ограничений в размерах) и жирными задницами — девицам наподобие Триш Шёрт и Пегги Оббс, Дебби Кенсит (которая вообще была особенной) и Энэлайз Фёрниш. Ногам он уделял особое внимание. Кит не мог не заметить, что у тех из них, которые он чаще всего заставлял раскинуться перед собой, у тех из них, что чаще всего свисали у него с плеч, были исключительно толстые лодыжки (иначе говоря, лодыжки у них фактически отсутствовали) и исключительно толстые икры. Он пришел к выводу, что толстые ноги суть то, чему он обычно отдает предпочтение. Сначала это открытие доставило Киту удовольствие, затем смутило и даже встревожило, ибо никогда прежде он не думал, что может быть озабочен подобными пустяками. Лодыжки Николь — удивительно было, что они способны выдержать на себе весь этот рост, все это тело. Возможно, она просто была не его типа… Да нет же, очень даже его! Что-то внушало ему: совершенно определенно, на очень глубинном уровне — его.

Николь пошла дальше, Кит последовал за ней. Помимо всех прочих возможностей, он испытывал к ней интерес, сходный с тем, что привлекал его к Гаю Клинчу или старенькой леди Барнаби. Она явно относилась к тем, кто всегда выбирает наипервейший класс, а Кит отнюдь не принадлежал к тем тупицам, что осуждают людей, у которых много денег. Ему как раз нравилось, чтобы вокруг были люди, не испытывающие недостатка в деньгах, — ведь тогда, жульничая, он мог позаботиться и о собственных карманах. Кит, как бы ни было ему жаль, никогда не изъявил бы желания жить в таком обществе, где некого обворовать. Ни в коем разе. Эти соображения пришли ему в голову, пока он следовал за Николь по замусоренной торговой улице, думая еще и о том, что зад ее вполне мог бы быть и потолще, чем выглядит… но ведь худые пташки часто могут так или иначе возместить это дело в кроватке.

Он дождался, чтобы она приблизилась к цветочному прилавку и остановилась там, стягивая перчатки. После этого вступил в поле ее зрения. Удостоив кивком и ткнув пальцем старика Нигеля (который был ему должен и имел все основания его остерегаться), он, двигаясь с обычной своей уверенной неуклюжестью, отмотал от висевшего на кронштейне рулона целое полотнище коричневой бумаги и пошел вдоль прилавка, вынимая из пластиковых лоханей сочащиеся влагой букеты и приговаривая:

— Открой язык цветов чудесный. И пусть их нежные слова… — Он умолк, пытаясь вспомнить присказку целиком. — Развеют все твои заботы.

Обручального кольца нет, думал он. Да это и раньше было понятно, даже в «Кресте», когда она была в перчатках.

— Так… Нарциссы. Гладиолусы. Немного этих, немного тех. Вот, все вместе. На этот раз вот так, — он протянул ей удушаемый бумагой букет. — Ну, чего тут стесняться? От меня.

Ногти изгрызены, но руки выдают в ней лентяйку. Отменную лентяйку.

— В ту сторону идешь? А то у меня здесь «кавалер» за углом стоит.

Не прикасаясь к ней, а лишь обозначая ладонью линию ее плеч, Кит побудил Николь отправиться по улице дальше. Костюм дорогой. Не дешевка.

— Я видал одну девушку вроде тебя. Крошка-красотка. Головой в облаках витает. Так ты сказала, у тебя свое гнездышко?

Кивнув и улыбнувшись, она сказала:

— Уже близко.

Ух, этот ее ротик! Да и вуаль ей очень даже к лицу.

— Я? Я — мистер Мастер. На все руки, точно. Мистер Все-Наладим. Знаешь, предохранитель перегорит. Или котел барахлит, или звонок не звонит. Тогда нужен кто-то с кое-какими связями.

Туфли: полштуки. Никак не иначе.

— Потому что я знаю. Я, Ники, знаю, как трудно в наши дни добиться хоть сколько-нибудь стоящих услуг. Если честно, — добавил он, и глаза его прикрылись от уязвленной гордыни, — мне непонятно, куда катится эта гребаная страна. Мне это просто-таки невдомек.

Она замедлила шаги, проворно сняла свою шляпку и вынула черную заколку, удерживавшую шиньон. Вращая шеей, вытрясла наружу волосы — господи! не дешевка, не дешевка! Они пошли дальше. ТВ, да и только.

— Все, что хочу сказать: я — тот мужик, который все может устроить. Все решить, типа любой проблемы, даже самой крохотной. Просто покличь Кита. Уговор?

Они подошли к повороту в тупиковую улочку.

— Я живу вон там, — сказала она. — Спасибо за цветы.

Николь, замедлив шаг, полуобернулась, потом направилась дальше, снова замедлила шаг — и все это время не прекращала обмахиваться свободно свисающей с руки перчаткой. Вся разрумяненная, она даже сунула большой палец за V-образный вырез своего джемпера, с силой его оттянув. Да она тоже подвисла, подумал он. Вот сука. Следует отметить, что сей финальный бонус оказал на Кита Таланта удручающее воздействие. Потому что совершенство было ему не в жилу. С некоторой тоскою он представлял себе, что у нее где-нибудь мог бы иметься большой шрам или еще какой изъян, на который он, допустим, охотно закрыл бы глаза. А коли нет, то он попросту возложил бы все свои надежды на ее взбалмошность, сумасбродство. Состояние ее ногтей несколько его утешало. Утешало, но слабо. По меркам Кита, они были не так уж и плохи. Да, обгрызены, но не напрочь. Оставался еще ее акцент, явно иностранный (Европа, подумал он, где-то этак посередине), и там, откуда она приехала, могли быть в обычае забавные закидоны. Ну да ладно, попытка не пытка, решил Кит, хотя пара-тройка попыток из тех, что он предпринимал в прошлом, оказались-таки самой настоящей пыткой.

— Ужасно душно, ты не находишь? — сказала она.

— Жарынь, — сказал Кит.

— Экая пакость.

— Точнее не скажешь.

Улыбка его сделалась игриво-униженной, когда он, понизив голос, добавил басом:

— Все на свете, дорогая. Все, что только будет угодно.

— Что ж, коли на то пошло, — проговорила она донельзя ясным и обыденным голосом, и Кит поймал себя на том, что на мгновение встал по стойке «смирно», — есть у меня пара-тройка вещиц, которые непременно надо посмотреть. Вроде пылесоса. Это было бы очень мило…

— Какой у тебя телефон, Ник? — строгим голосом спросил Кит.

Она колебалась; затем, казалось, внезапно кивнула сама себе.

— Ручка есть?

— Нет нужды, — сказал Кит, приободрившись. — Любые числа держу в голове.

При этом он раскрыл рот, уложив мясистый язык на нижние зубы, меж тем как яркие его глаза блуждали вверх и вниз по ее телу.

Дрогнувшим голосом она назвала ему семь цифр.

— Вот и чудненько, — сказал Кит.

В задумчивости возвращался Кит в «Черный Крест». В планах у него было несколько порций выпивки, которые способствовали бы раскрепощению бросковой руки, после чего он собирался основательно пометать дротики. На Портобелло-роуд он наткнулся на Гая Клинча — тот, по-видимому, рылся в краденых книгах, разложенных на одном из лотков. Кит никогда не уставал удивляться тому, что книги могут приносить деньги.

Окликнув Гая, он остановился на несколько слов. Он считался с этим парнем. Круг его знакомств определенно расширялся. В том, к примеру, что Кит был представлен леди Барнаби, основная заслуга принадлежала Гаю. Вот так это и делается: все благодаря связям старого приятеля… Кит, конечно же, и прежде был дружен с людьми вроде Гая — когда сидел. Тех забирали главным образом за мошенничество, или наркотики, или неуплату алиментов. Белые воротнички. Они были приятны (как приятен Гай); они были человечны; они выказывали тебе уважение, не желая день-деньской подвергаться побоям. Но Гай не был в тюрьме. Он жил в огромном доме на Лэнсдаун-креснт. По убеждению Кита, люди, подобные Гаю, испытывают восхищение и даже зависть к трудягам, таким, каков он сам. По некоей причине. Возможно, потому, что те живут чуть тверже, чуть жестче, и это проявляется как в работе, так и в развлечениях. И теперь, когда Гай игриво спросил его насчет удачи (имея в виду, конечно же, Николь), Кит замахал на него руками, разразился смехом человека нелегкой жизни и сказал, что у него и так слишком много пташек, если на то пошло.

Они распрощались. Планы Кита переменились. Он заглянул в «Мекку», свою букмекерскую контору, провел там несколько дорогостоящих минут, а затем поспешил выполнить кое-какую работенку.

Кит воспользовался тяжелым дверным молотком. Дверь медленно приотворилась, и на него умоляюще прищурилась старушечья мордочка. Бледные голубые глазки, поначалу исполненные крайней осторожности, теперь, казалось, так и лучились радостью.

— Ах, Гарри! Доброго вам дня!

— И вам доброго дня, леди Би, — сказал Кит, протискиваясь мимо нее в дом.

Леди Барнаби было семьдесят семь, и она не была одной из пташек Кита. Ни в коем разе.

В холостяцкие свои годы Кит был отъявленным ловеласом. Сущим сердцеедом. По правде сказать, выдающимся бабником. Даже Клайв, его кобель, в самую лучшую свою пору не был озабоченнее и неразборчивее, и если он был решительно не способен позволить запаху самки проплыть мимо себя без того, чтобы не броситься ему вослед, уткнув нос в землю и, точно шарф, перекинув язык через плечо, то к Киту это относилось в еще большей степени. Затем произошли перемены, он стал нести ответственность — за Кэт, свою жену, и за Ким, их дочурку. И теперь все было иначе. Теперь Кит держал свою неугомонную натуру на привязи, ограничиваясь мимолетными романчиками типа тех, что могут случиться у любого современного молодого бизнесмена во время деловой поездки (допустим, с женой, или сестрой, или дочерью, или матерью какого-нибудь кидалы в Ист-Энде, куда Кит ездил за своей парфюмерией), плюс нечастыми шалостями неподалеку от дома (с Игбалой, матерью-одиночкой из соседней квартиры), плюс теми необычными встречами, что случаются, когда фортуна улыбается юным любовникам (к примеру, во время закрытия, в туалете), плюс тремя постоянными, давнишними подружками — Триш Шёрт, Дебби Кенсит, которая была особенной, и Энэлайз Фёрниш. И это все.

Самой интересной, самой показательной, самой современной была непредсказуемая, полная извилистых фантазий Энэлайз. Капризная, высокомерная, мечтательная и ненадежная, подверженная приступам паники, склонная к обморокам и истерической слепоте, Энэлайз, по мнению Кита, отличалась напряженной умственной жизнью. Она читала книги и писала стихи. Она слала письма всевозможным знаменитостям. Она околачивалась рядом с телестудиями, концертными залами и даже с Институтом современного искусства. В письма, которые она отправляла тем, чьи лица видала по телевизору или в газетах, Энэлайз Фёрниш частенько вкладывала свои фотографии; благодаря этому ей нередко отвечали. И не то чтобы фотографии эти были непристойны, откровенны или чувственны. Отнюдь. Сделанные кем-нибудь из ее покровителей (жалких, скованных типов, платонических спутников: лишенная воображения, она совершенно ошибочно полагала, что те любят ее за ее ум), эти фотографии изображали Энэлайз в разных задумчивых позах — глядящей в окно или, может, где-нибудь на лесной полянке, наклоняющейся, придерживая платье, чтобы коснуться цветка. Однако же ответы приходили — осторожные, льстивые, вкрадчивые. Почему? О чем говорили эти фотографии? Широта ее глаз сообщала о неуемной мечтательности; лоб выдавал в ней ту, которой можно лгать, и не без успеха; что же до широкого рта и окрашенных хною волос, то они позволяли предположить, что когда Энэлайз вам отдастся, то отдастся она вам очертя голову и вряд ли станет поднимать шум. Что касается самого последнего, то ее внешность была обманчивой. Она сама была обманчивой, но непредсказуемо. Кроме того, она обладала фигурой, исполненной женственной силы и красоты, за исключением ног (которые были толстыми и которые она прятала до самого решающего мгновения. Эти ноги были проклятием всей ее жизни). То, что ты делала с этими знаменитостями, происходило не по твоей вине. Здесь действовали иные правила. Тебя уносило потоком. И когда все заканчивалось (а обычно все заканчивалось быстро), ты, вопреки естеству, оставалась наедине со своими альбомами фотографий и газетных вырезок, своими стихотворениями и железнодорожными билетами, своими воспоминаниями и сновидениями, своими телефонными звонками его жене и детям, своими письмами редакторам всех бульварных газет.

Кит познакомился с Энэлайз на улице. Она подошла к нему и спросила, театральным своим, чуть хрипловатым голосом, не Рик ли он Пурист с телевидения — Рик Пурист, ведущий известной телевикторины. Кит колебался. Так мог колебаться какой-нибудь средневековый отшельник, когда через сочащийся влагой лес к его хижине пробирались ходатаи от бедноты и вопрошали, не император ли он Фредерик, не Болдуин ли IX, граф Фландрии, восставший из мертвых и явившийся, чтобы спасти их, оказать помощь в тяжкие времена, избавить от горестей. И вот отшельник, оглядывая свои лохмотья, должно быть, недоумевал: император я или не император? А ведь это было бы забавно, во всяком случае на какое-то время! Но с другой стороны… Кит присмотрелся к ее вздымающейся груди и доверился инстинкту. Он признал, что так оно и есть: он — Рик Пурист, ведущий телевикторины. Таким образом, фонема, открывшая их отношения, задавшая этим отношениям тон — его невнятное утвердительное мычание, — была откровенной ложью. Он принял приглашение на чаепитие в ее однокомнатной квартирке в Уэст-Хэмпстеде. Кит потягивал херес, пока она показывала ему свои достопамятности, оставшиеся от великих людей, и толковала о главенстве человеческой души. Двадцатью пятью минутами позже, когда Кит тяжело влез в брюки и направился к двери, он оглянулся на диван-кровать в полной уверенности, что никогда больше не встретится с Энэлайз. Но однажды ночью, спустя месяц или два, его вдруг одолели печаль и нежность, так что в три часа утра он позвонил ей из «Черного Креста». Она прочла стихотворение, которое посвятила ему. Так или иначе, Кит снова отправился к ней. Месяц спустя он развернул свой таблоид и обнаружил в ней статью под названием «ВОРОВАННЫЕ НОЧИ С ТЕЛЕВЕДУЩИМ РИКОМ». Наличествовала фотография Энэлайз — она, в своем платье до пят, вдыхала аромат цветка, сорванного с городской клумбы. Наличествовала и другая ее фотография — без цветка и без известного платья (обрезанная на уровне колен). Наличествовала также фотография озадаченного Рика Пуриста: он и в самом деле немного смахивал на Кита. Бесстрастный же шрифт статьи поведал Киту, что он «очень романтичен», что он «фантастический любовник», который к тому же «создан для любви». Рик Пурист все это отрицал. Трейси, жена Рика, его поддерживала. Нет слов, чтобы описать воодушевление, испытанное Китом. Он купил тридцать экземпляров газеты и уже готов был засыпать ими весь «Черный Крест», но как раз вовремя сообразил, что это было бы неверной реакцией на доставшийся ему ломоть удачи, действительно небывалой. Тем не менее, возбужденный донельзя, Кит навестил Энэлайз на той же неделе. К тому времени она знала — и это стоило ей немалых затрат и замешательства (а может, затраты и замешательство достались издателям газеты), — что Кит совсем не Рик Пурист. Однако обо всем забыла, все простила и придумала для него новые обличья: Кит — перекати-поле, Кит — человек без имени; крестословицу прозвищ — Протей и Пимпернель. Кит здесь мало что понял, но ему, конечно, все понравилось. Никогда прежде его ненадежность и бессердечное пренебрежение чужими чувствами не воспринимались и не восхвалялись как самая суть его привлекательности.

Само собой, возникали и небольшие осложнения; само собой. Иной раз, когда он заполночь прибредал в ее квартирку, Энэлайз была не одна. Могло оказаться, что на стуле (или на полу, как собака) спал какой-нибудь обожатель, лысый или очкастый — какой-нибудь хромоног, толстопуз, хлюпик или ханурик. Тогда Кит немедля изгонял их в ночь, провожая насмешками, гиканьем и пинками под задницу, после чего взбирался на диван-кровать, присоединяясь к Энэлайз — к ее теплу, ее грудям и ее смеху. Бывало и так, что он заставал ее в постели с известными людьми. Такое случалось не очень часто (Кит и сам приходил к ней не очень часто), и известные люди более не были очень уж известными; но такое случалось. Классический музыкант, пораженный ужасом поэт… своего рода знаменитости, и притом не читатели бульварных газет, к которым Энэлайз теперь охладела. Никаких тяжелых чувств. Прямота есть прямота. Кит, бывало, делал пару-другую глоточков того, что оказывалось под рукой, отпускал пару-другую шуточек — и пускался в дальнейший путь, обычно к Триш Шёрт. Однажды он застал ее в постели с Риком Пуристом. Как позже объяснила Энэлайз, она возмещала Рику тот урон, который нанесла его браку. В комнате включили лампу: Кит и Рик походили друг на друга как две капли воды. От изумления Кит широко разинул глаза. Он же видел Рика по телику! Это был один из самых странных моментов в странной жизни Кита. Вскоре он через него перемахнул… Та ночь, казалось, подвела итог всему, что было прежде. Нет, в самом деле. Энэлайз, та теперь поселилась в Слау; Кит же занялся бизнесом.

Ну а Дебби? Малышка Дебби? Ладно, Дебби была особенной. Смуглая, полненькая, вечно надутая, вся составленная из окружностей да овалов, Дебби была «особенной». Дебби была особенной, потому что Кит спал с нею с той поры, как ей минуло двенадцать. С другой стороны, тем же самым могли похвастаться еще несколько человек. Все совершенно кошерно, все по-бристольски, ибо трубы у нее были перевязаны, и надо было только вручить семьдесят пять фунтов наличными ее мамуле, которая тоже была весьма неплоха. По отношению к Дебби Кенсит Кит вел себя порядочнее некуда. Уважение. Предупредительность. Ничего грязного. Традиционный секс, безо всяких там извращений. Призрачное чувство возникало у него, когда он выпрастывался из нее — на маленькой кроватке, в маленькой комнатке, где на стенах блекли изображения утраченных эльфов, гномов, белоснежек и дюймовочек детства, а ноздри щекотал белый запах очень юной плоти. На орошенной мужскими выделениями простыне возлежала малышка Дебби, пухленькая и чопорная (и с толстыми ножками). При этом была она потрясающе голенькой: ни тебе платьица с оборочками, ни школьной формы, ни даже бантиков. Такие «дополнения к программе» можно было найти, и в немалых количествах, в ее верхнем ящике; но Дебби всегда оставалась голенькой для своего Кита, как того и требовала природа. С ним она не надевала на себя ничего из таких вещиц и не предлагала этого, — нет, только не Киту. А Киту всегда было неловко попросить. Прошлой осенью Дебби справила свой пятнадцатый день рождения. Прежде Кит появлялся у нее так часто, как только мог себе это позволить (или даже чаще: иногда он умеючи втуливал миссис К. чеки, не наносившие никакого ущерба его банковскому счету). С ноября, однако, он стал появляться там реже. Но Дебби всегда будет для Кита особенной. Она всегда будет особенной. По крайней мере, пока ей не стукнет восемнадцати. Или шестнадцати.

И наконец (как всегда — наконец), имелась еще и Триш Шёрт: блондинистая, бледная, лишь в последнее время слегка набравшая в весе, худосочная (но крепконогая) Триш, которая не помнила ни своего возраста, ни какого рода блондинкой она была, когда начинала, много-много лет тому назад. Она жила под супермаркетом на Лэдброук-гроув, что для нее было удобно и даже необходимо, потому что она терпеть не могла выходить на улицу. Чтобы она способна была лицезреть лампы дневного света и ящики с товарами, Триш требовалось несколько стопариков водки. Кит доставлял Триш ее дозу, избавляя ее от двухнедельного умерщвления плоти, и снабжал деньгами на выпивку, спасая таким образом от гораздо более частых испытаний. Это очень много значило в неуклонном упрочении его власти над нею. «Для тебя, Кит, я сделаю все на свете. Все на свете», — говорила она. И Кит ловил ее на слове. Но всякий раз, когда он выходил на улицу, стиснув в руке ключи от тяжелого «кавалера», или молча одевался (вариант — просто застегивал молнию у себя на брюках), глядя на ее бледное тельце, Кит давал себе слово, что этот визит будет последним.

Всякий раз, когда он толкал фанерную дверь, всякий раз, когда Триш приветствовала его приход, опускаясь на колени, Кит делался чуть-чуть злее, чем прежде. И вот за это он ей заплатит… Господи помилуй, да что такое он с собою творит? Почему он здесь, с нею, вот с этой, когда он миловался с маленькой Дебби и непредсказуемой Энэлайз (а также с Пегги, Игбалой, Петронеллой и Фрэн)? Что ж, если по правде, то у Триш было нечто, что можно было бы сказать в ее пользу. У Триш было определенное преимущество. Она жила ближе остальных.

Чем же объяснить вот такое вот умение Кита обходиться с женщинами? Чем объяснить этот его талант? Он всегда был ловкачом. Кит мог поведать женщинам, о чем они думают. Такая задача, несомненно, никогда не была легкой. Но решить ее в эти дни, с этими женщинами — подлинное достижение.

С другой стороны, много ли умения обходиться с женщинами от него в самом деле требовалось? Одна была пьянчужкой, другая — шизанутой, а третьей было пятнадцать. Сердцеед. Вот, значит, каковы были Китовы пташки.

Ближе всего к любви, как это ни смешно, ему случилось оказаться по отношению к Чику Пёрчесу. На протяжении многих лет Чик вторгался в его мысли, узурпировал их: Кит ненавидел его, ненавидел страстно. И Кит мог бы полюбить этого парня… Все восходило к тем самым деловым разногласиям, что случились на заводе, стоящем в стороне от магистрали М4 неподалеку от Бристоля. Но, помимо этого, ходили слухи, распространялись легенды насчет происшествия, имевшего место на какой-то вечеринке, — происшествия, касавшегося Кита и сестры Чика, Шарлотты Пёрчес. Одни судачили о непристойных предложениях, другие — о попытке изнасилования. Что бы там ни случилось на самом деле, но Кит, только что выписавшийся из больницы (куда он попал после дерзкого налета на паб с наркотой, принадлежавший его конкурентам), был тотчас же, стараниями Чика, водворен туда снова. Оглядываясь теперь на те дни, рассматривая их в ретроспективе, с высоты своей зрелости, Кит говорил, что попытка изнасилования (которая, как он утверждал, сопровождалась безоговорочным успехом) — это совершенная чушь; что за всем этим кроется гораздо более темная история, нечто такое, о чем мужчине порой нелегко рассказать. Завсегдатаи «Черного Креста» испуганным шепотом уговорились между собой, что Чик и Кит поссорились из-за оспариваемого счета, когда играли друг с другом в дартс. Что ж, обратного пути не было. А Кит мог бы полюбить этого парня.

— А ты, Гарри, как поживаешь? — спросила добрая леди Барнаби.

— Хорошо, — сказал Кит. — У меня, леди Би, все в порядке. У вас все тип-топ?

Кит произвел беглый, поверхностный обход всего дома, осмотрел заново отполированный котел, залатанные и отшлифованные кухонные половицы, новое оконное стекло… Старое стекло Кит Талант выбил собственноручно несколько дней назад — таков был его способ ускорить свое знакомство с леди Барнаби. Первым, кто привлек внимание Кита к этой старушке, был Гай Клинч. Указывая на сгорбленную фигуру на Лэдброук-гроув, он сказал:

— Знал ее мужа… теперь дом стал слишком большим для нее.

Кит поступил так, как имел обыкновение поступать, если хотел познакомиться с кем-то, кто принадлежал к противоположному полу. Он последовал за ней к ее дому. Затем — кирпич в замусоленном носовом платке.

— Простите, миссис… — задыхаясь, проговорил Кит, когда леди Барнаби в конце концов подошла к двери (и выглянула через прорезь для почты). — Какие-то черные ребята только что швырнули кирпич в ваше окно, что на нижнем этаже. Я гнался за ними, но не очень долго — и они убежали.

Потребовалось немало времени, прежде чем она его впустила. Старушка вся так и дрожала; оказалось, что она возилась с цветочными горшками всего в нескольких футах от внезапно разлетевшегося стекла. Она плакала у него на плече. Они уговорили полбутылки коньяка. Кит утешал ее рассказами о своих прискорбных столкновениях с нашими цветными братьями… С того самого дня Кит постоянно заглядывал к леди Би, чтобы исполнить ту или иную работенку, точнее, присмотреть за тем, как она исполняется. Кит ни в одной из них ничего не смыслил, он просто отдавал их на откуп разным ковбоям из Уайт-Сити, с которыми был знаком. Леди Барнаби была безмерно благодарна Киту. Она часто говаривала: то, что на свете все еще есть такие люди, как он, утешает ее старое сердце.

— Ну же, Гарри? Что ты думаешь? — обеспокоено спросила леди Барнаби.

Не менее обеспокоенный, Кит похлопал по котлу и провозгласил, что работа выполнена прекрасно. На самом деле даже он мог бы сказать, что назревали весьма и весьма серьезные неполадки. То, что он находился в одном помещении — или даже на одном этаже — с этой тяжело дышащей гравитационной бомбой, укутанной в подбитый войлоком жилет, действовало ему на нервы.

— Подлинное мастерство, — сказал он.

— Да, но прислушайся к нему, Гарри. Это ужасное клацанье. И эти плюющиеся звуки.

— Просто вентили, леди Би, они настроены на новый, на усиленный поток. Пла… плакировка! Плакировка, вот что это такое.

— Подожди меня!

На кухне Кит сказал:

— Вы, леди Би, проведете в Югославии потрясающее время. Что? Вы не уверены? Да я же сам видел, как у вас слюнки текли, когда вы просматривали ту брошюру! Собственные апартаменты, частный бассейн, пятизвездочное питание. Дорогая, да там же будет просто рай. Да, самый настоящий рай.

Кит мельком подумал о той рекламном брошюрке, которую состряпал с одним приятелем в биржевой конторе неподалеку от Хэрроу-роуд: отель, отстроенный наполовину и наполовину же сгнивший; тень заброшенной фабрики; загаженное побережье.

— Кто его знает, — сказал он, — может, вы познакомитесь там с каким-нибудь милым человеком.

— Гарри!

— Нет-нет, не спорьте. Потому что вы милая пожилая дама, леди Би. Именно так. Не то что моя матушка. И вот что я вам скажу: в пятницу утром я отвезу вас в аэропорт. Да уймитесь вы. Нет ничего проще. Ну, значит, тогда и увидимся. А если возникнут какие-то проблемы, то, леди Би, вы знаете, что делать. Чуть что, просто покличьте Кита… Гарри, имею я в виду.

Кит отобедал в «Амритсаре», а потом вернулся в «Черный Крест» и на протяжении одиннадцати часов метал дротики.

До крайности прагматичный в отношении большинства вещей, Кит был убежденным романтиком, когда дело касалось дротиков… Представлялось ему нечто вроде вот чего. Дом в Туикенхэме или поблизости; в окрестностях Туикенхэма. Птичник. Разбить парк для жены и дочки. Держать борзых. Быть у всех на слуху. Фигурировать в планах парламентского уполномоченного по Англии: коль сердце мое выскочит, нет страха — его удержит Англии рубаха. Стать послом по делам спорта, заботиться о репутации игры. Дать раза каждой девице, что повстречается за стойкой, по всей Британии: ни одна посетительница пабов на свете не устоит перед прославленным дартистом, перед этакой личностью. Ездить в Скандинавию, Австралию, Канаду, Штаты. Построить персональную видеотеку, записать на видео все свои победы. Выступать на телевидении, стать лицом, знакомым миллионам. На ТВ, вот именно. ТВ. ТВ…

Ранее этим же летом, заканчивая заполнять (с мукой и неимоверными затруднениями) заявку на участие в «Душерских Лучниках-Чемпионах», состязаниях на выбывание, которые проводятся между пабами и в которых он теперь так удачно выступал, Кит несколько дней страдальчески раздумывал над графою «ХОББИ». Он хотел было вписать туда: дартс — и на этом покончить. Но ведь дартс для него — работа. Это было бы равносильно тому, чтобы сказать: мои хобби — это жульничество, воровство и укрывание краденого. Кроме того, в прежние времена он дважды выигрывал награды «Британской организации дартистов» — денежные вспомоществования, по сути, стипендии, которые должны были помочь ему в его притязаниях сделаться профессионалом. Ему не все здесь было ясно (да и вспомоществований этих хватало ему не более чем на пятнадцать минут, проведенных в букмекерской конторе), но разве тот, кто, допустим, борется за преуспевание в области малого бизнеса, скажет, что его хобби — это расширение лесного склада или содержание табачного магазина? Ну так что же за хобби было в таком случае у Кита? Он не мог вписать — пташки. Это могло дойти до Кэт. Не мог вписать — лошади, выгуливание Клайва или хождение в паб, пул или «фруктовые магнаты» — на этом лежала печать достоверности, близкой к самодоносу, и вряд ли что-то иное… Он попробовал поиграть с кое-какими фикциями, типа спелеологии, автогонок, огородничества… Но гордыня его восставала против обмана. Огородничество? Да ты, должно быть, совсем уже… В конце концов он в последний раз обратился к своей душе, сжал ручку так, что побелели пальцы, и вписал: ТВ.

И это было правдой, никак не меньше. Он очень много смотрел телевизор, всегда это делал, годы и годы, целые эры ТВ. Елы-палы, ну не жег ли Кит эту трубку! А трубка жгла его, облучала его, и катоды ее потрескивали, точно рак. «ТВ, — думал он. — Современная реальность. Мир». Это мир ТВ рассказывал ему о том, что такое мир. Как воздействует время, проведенное перед экраном ТВ, на современную личность, на личность вроде Кита? То, что он отказался бы от посещения Лувра или Прадо ради десяти минут наедине с каталогом дамского белья, — это, пожалуй, было просто его личной причудой. Но ТВ являлось к Киту так же, как и ко всем остальным; и у него не было ничего, решительно ничего, что позволило бы не допустить его к себе. Он не мог ни сортировать его, ни фильтровать. Потому-то он считал ТВ настоящим… Конечно, кое-что в нем и было настоящим. Беспорядки в Казахстане были реальны, материалы об антиквариате были реальны (эти передачи Кит смотрел, вдохновленный духом профессиональной причастности), массовые самоубийства в Сан-Сити были реальны. И, разумеется, дартс. Но, помимо этого, настолько же реальными были для Кита и «Синдикат», и мюзикл «Эдвин Друд», и «Радужные колокола», и «Кровавая спальня». Это не было действующей реальностью, как, скажем, дартс, где камера принуждена была лишь поглядывать и подслушивать. Нет, это была реальность иллюстративная, в ней все было красиво и изящно взаимосвязано, в ней ничто не ранило слишком сильно, в ней никто не старел. Эта реальность была высокой трапецией, и все артистки, в блестках и балетных пачках (ты посмотри на эту цыпочку!), выступали высоко над опилками, арахисовой шелухой и пометом пуделей; там, наверху, по ту сторону туго, до звона натянутой страховочной сетки, которую именуют деньгами.

Через несколько дней после их первой встречи образ Николь Сикс начал воздействовать на сознание Кита. Он воздействовал на него, как телевидение. Кит часто о ней думал — когда изучал витрины магазинов на Оксфорд-стрит, когда в последние мгновения перед сном пытался собрать воедино разрозненные свои побуждения, когда кончал с Триш Шёрт. Хотя многие из этих мыслей были откровенно порнографическими (но — классное порно, знаете ли, не то, что та муть, какую вам обычно удается достать), далеко не все они были таковыми. То он видел себя в зашнурованных плавках, сидящим в шезлонге рядом с персональным бассейном, хмурясь над балансовым бланком, а Николь, в бикини и на высоких каблуках, приносила ему выпивку и ласково ерошила его волосы. «Лос-Анджелес, не иначе», — шептал он. Или — Кит в смокинге, в патио, где-то в пригороде Палермо: стеклянный стол, свечи и она, в облегающем платье. Международный антрепренер с широкими деловыми интересами. Спасен, от горестей избавлен. По другую сторону экрана. Куда все-таки могли привести его успехи в любимой игре. Куда он стремился и душой, и телом. Он выждал немного, а потом позвонил ей.

Когда он вышел из «Черного Креста», все вокруг было словно бы отмечено усердным, целеустремленным спокойствием. Снаружи все еще царил день; по расклешенным брюкам Кита, пока он шагал к своему тяжелому «кавалеру», перекатывались этакие величественные валы. Упрямо выпячивая сжатые губы, он пролагал себе путь по улицам, поток транспорта на которых вдвое превышал их пропускную способность.

По правде сказать, Кит был недоволен. Ему совсем не понравилось, как звучал ее голос по телефону. Слабый этот голосок, быть может, всего лишь транжирил его драгоценное время. Или притворялся равнодушным. Но это ничего. Ни одна женщина на свете не могла быть равнодушнее Кита — Кита, чья бездумность была поистине необычайной. Просто-таки чудесной. Взять хотя бы его манеру опаздывать. Кит всегда опаздывал на свидания, особенно на первые. А если у него имелось что-то в запасе, он редко когда появлялся вообще.

«Приеду прямо сейчас», — сказал ей Кит. Теперь же он основательно припарковался на Кэткарт-роуд, возле «Восстания Сипаев». Сидя за обычным своим столиком, Кит поедал поппадамы [17]и бомбейскую утку, а персонал тем временем любовно готовил для него баранье виндалу [18] *.

— С напалмовым соусом, сэр? — спросил Рашид.

В этом, как и во всем остальном, Кит был полон решимости.

— Да. Именно с напалмовым.

На кухне живо откликнулись на имперский вызов Кита: приготовить кэрри такой остроты, чтобы он не смог взять его в рот. Блюдо подали. Оживленные лица высовывались через окно выдачи; все, однако, молчали. Первая ложка прошибла его так, что на верхней губе выступила полоска пота; из кухни послышалось взволнованное бормотание.

— Слабовато, — сказал Кит, когда вновь обрел способность говорить.

Других посетителей в «Восстании» в тот день не было. Кит размеренно жевал. Его львиная грива в тени отливала серебром. Слезы медленно прокладывали себе путь по сухой коже щек.

— Хилая работа, Рашид, — сказал Кит позже, расплачиваясь и недодавая на чай. — Что смотришь? Здесь пять процентов. Хило, хило. До смерти хило…

Он долго жал на кнопку звонка, затем сказал:

— Ники? Это Кит.

После второго звонка дверь подалась под его рукой. Он обернулся, окидывая взглядом тупиковую улицу.

Затем он созерцал уже лестницу. Баранье виндалу вновь резануло его сногсшибательной отрыжкой. Задержавшись только для того, чтобы проверить замок, поднести к свету коричневый конверт и на пяток минут прислониться к стене, прижимаясь лбом к запястью, Кит стал тяжело подниматься.

Дойдя до самого верха, он нашел дверь. Открыл ее. Господи! Опять лестница.

Николь стояла на краю этого последнего пролета; на ней было мягкое шерстяное платье, цветом точь-в-точь как шерстка сиамской кошки, и три из девяти его пуговиц, девяти его жизней, были уже расстегнуты, и изумрудные серьги, как тигровые глаза, выглядывали из кармашков черных ее волос, и воротник серебрился, и кольца унизывали все пальцы стиснутых рук.

— Поднимайся, проходи.

— Шампанское, — пробормотал Кит. — Твое здоровье. О господи.

Он проследовал за ней по коридору в гостиную, помахивая пальцем в нескольких миллиметрах от ее ягодиц. Затем, глубокомысленно сопя, арифметическим взглядом окинул комнату. Николь обернулась к нему лицом, и вычисления Кита продолжились. Сумма возросла. Включая драгоценности. Однако же, расходы. ТВ, думал он. Когда она подняла руку к горлу, Кит обыскался, подбирая в уме каламбур на тему душитель. И не нашел.

— Престижный вид, — сказал он.

— …Хочешь выпить или чего-нибудь еще?

— Сначала дело, милочка, а все остальное после. Сделал, так сказать, дело… — сказал Кит, который был уже совершенно пьян. В целом он не желал бы этого, ибо похмелье опустошительным образом воздействовало на его навыки метания. Но, казалось, ему необходимы были те семь пинт пива (пришлось-таки, после этакой дряни) и череда порций бренди, которыми он увенчал свою трапезу. Кит сам недоумевал, почему. Напиваться так рано было не в его правилах. Не то чтобы это имело значение — Кит владел собой, сколько бы ни выпил. Никто не замечал разницы. Со всевозможной скромностью старался он думать о тех случаях, когда врывался через фанерную дверь к Триш Шёрт, едва ли не врезаясь прямо в стену, а та ни разу ничего не сказала. Кит же и глазом не моргнул.

— Да ты, Кит, уже совершенно пьян, правда же? — сказала Николь.

— Так, отпраздновал кое-что, — мягко сказал Кит.

Но — не делай этого, голубушка, думал он. Не говори так. Нет, не говори. Этого ты никогда не делай… Кит глядел на свои неправильно вывернутые ступни, чувствуя, что ее взгляд перемещается прямо поверх его волос, пропитанных запахами паба. Ноги Николь, виделось ему, были воинственно раздвинуты, а на платье расстегнута последняя пуговица. Платье Николь: Кит намеревался на ранней стадии их встречи втиснуться в него ладонью, снизу вверх. Но не сейчас, подумал он. Ни в коем разе.

— Ну что ж, приступим, пожалуй, — сказала она, посмотрев на часы.

И Кит был препровожден на кухню. Там он с мрачным видом и без какой-либо пользы потрогал неисправный пылесос, заглянул в покосившийся мусоросборник и подвигал гладильную доску, у которой недоставало петли.

— Безнадежно, — сказала Николь.

Я человек дела, подумал Кит. Не могу я просто так все бросить. Раз уж я сюда пришел…

— Раз уж я сюда пришел… — сказал он. — Я человек дела. Не могу я просто так все бросить.

— Есть еще кофемолка.

Явилась на свет кофемолка. Оба они уставились на нее. На взгляд Кита, она была в полном порядке.

— Думаешь, дело в предохранителе? — спросила она доверительно.

— Может быть.

Кофемолка, думал он. То-то же. Приехали. Тебя бы саму перемолоть. Хорошо…

Она подала ему отвертку и стала с интересом за ним наблюдать.

— У меня не получается, — пояснила она. — Винт слишком туго вкручен.

Вкручен, думал Кит. Слишком туго. Ну да. Он вновь был удивлен тем, что на его медленно улыбающиеся губы никак не являлась какая-нибудь шутка, какая-нибудь разбивающая лед непристойность. Погоди: сейчас явится. Слишком туго. Слишком туго вкручен. Если так… у тебя не может быть…

Он решительно взялся за отвертку. Ее острие провернулось в расцарапанной головке винта — и соскочило с нее, вонзившись в мякоть большого пальца Кита.

— Ух, мать твою! — вскричал он. И все бросил.

Теперь у меня нет иного выбора, кроме как закончить эту главу прямо здесь. Я тоже вынужден все бросить. Может быть, позже мне удастся вернуться, чтобы смягчить переход. Если найдется время.

Версии Кита невозможно поверить ни на секунду. Она любится с ним в ванной? Она предлагает ему денег? Нет. Нет и нет. Я должен был сделать свой ход (нет роздыха для нечестивца). Я должен был оказаться там.

Вплоть до этой точки повествование Таланта отличалось таким мертвящим убожеством, что, на мой взгляд, ничем иным, кроме как самой педантичной правдой, быть не могло. Выслушал его рассказ не только я, но и Дин, Телониус, раздолбай Ходок и Богдан — завсегдатаи «Черного Креста». Все молчаливо согласились, что Кит здесь вполне узнаваем.

Чем это объяснить? Надо помнить: здесь все современно, современно. Ибо все — дань безразличию Кита. Дань Киту, ничто на свете в грош не ставящему. И это должно вымостить дорогу к еще большему триумфу на сексуальной арене, где, разумеется (в версии Кита), царит непрошибаемая ложь.

Это утро было ознаменовано настоящим потрясением. Таракан — в квартире Марка Эспри! Он прошмыгнул вдоль всей кухни, вынырнув из-под одного хитроумного приспособления для облегчения кухонных трудов — и скрывшись под другим. Он походил на крохотную карету, запряженную четверкой, с крохотным возницей, размахивающим еще более крохотным кнутом.

К тому времени я уже знал, что они сюда добрались, эти здоровые, жирные, черные твари, и колонизировали город. Но — квартира Марка Эспри! Очевидно, у Клинчей они имеются тоже. Я ожидал, я надеялся, что первая волна тараканов сохранит уважение к местным традициям. Полагал, что все они будут квартировать у Кита. Но попробуйте объяснить таракану, что такое классовость. Тараканы не понимают англичан так, как я. Я англичан понимаю. Стыдно сказать, но я этим горжусь.

Я хочу проникнуть в квартиру Кита. С нетерпением жду, когда он меня к себе пригласит. Уроки по метанию дротиков, оказавшиеся неимоверно ужасными, дали мне доступ только в его гараж. Одинокая многоквартирная башня в конце Голборн-роуд: я вижу ее из окна спальни. Я прилагаю старания, чтобы туда проникнуть.

Оксилиадора начнет приходить ко мне на этой неделе. Я весь завален приглашениями с Лэнсдаун-креснт. Видится: голый, с одеждой, увязанной в узелок, стою я возле спальни хозяина и стучусь в дверь.

Итак, я обвязал дневники их родной ленточкой и отправился на квартиру к Николь. Вот ведь что: я попросту сделал это. В отличие от Гая Клинча, я знаю адрес Николь и номер ее телефона. Кроме того, у меня есть все ее прежние адреса и номера телефонов. Они все там, на первой странице: она воспроизводит свое кочевое передвижение по городу. Челси, Блэкфрайрз, Риджентс-парк, Блумсбери, Хэмпстед и так далее. А вот теперь — тупиковая улочка. Так далеко на запад она прежде не забиралась. Николь Сикс жила на попечении бессчетного множества людей. Но те пеклись о ней недостаточно, и вскоре она передвигалась дальше.

«6: СИКС», — возвещала табличка.

— Да, алло? — голос ее прозвучал и виновато, и вызывающе. Кому же понравится, чтобы ближе к вечеру кто-то без предупреждения явился к нему на дом. Никто не любит незваных гостей. А я мог оказаться Китом… Я сказал:

— Меня зовут Самсон Янг. Здравствуйте. Мы встречались в пабе, помните, в «Черном Кресте»? А позже в тот день мы видели друг друга на улице, так? У меня при себе кое-что, что принадлежит вам, и я хотел бы вам это вернуть…

— Я не хочу.

— Нет, хотите.

— Нет, не хочу.

— Хорошо. Тогда я обращусь в полицию.

— Господи, — сказала она. — Еще один зануда. Слушайте. Приходите сюда через час.

Я ощутил какое-то неясное подозрение. Вот что такое писательство — по сотне подозрений, по сотне вызовов собственной уверенности, по сотне решений на каждую страницу. Сказал:

— Наряжаться для меня нет никакой надобности. Я во всем этом не участвую. Я — лицо незаинтересованное. Надолго не задержусь, и меня не заботит, как вы выглядите. И разубеждать вас я не буду…

Последовало молчание. Затем она положила трубку. Снова тишина. Затем раздался звонок, и я смог войти в дверь.

Подъем по лестнице занял у меня по меньшей мере столько же времени, что и у Кита. Я миновал обычную дребедень: затаившиеся в тени велосипеды, отвергнутую почту в рыжевато-коричневых конвертах, зеркала, горшки с цветами… На последнем лестничном пролете, за внутренней дверью, этого уже нельзя было не ощущать — задолго до того, как она действительно появилась на площадке. Ныне я давно не ходок, да и в любви потерпел неудачу, но я почувствовал эти мощные эманации женственности, ее ударные взрывные волны, готовые сбить тебя с ног. Ничего подобного, впрочем, ведь такая напряженность выпрямляет, приподнимает и готова повести в любом направлении. О да, совершенно готова. А когда она показалась воочию — в белом халатике, с волосами, наискось пересекающими ненакрашенное лицо — я не смог подавить отвратную мысль, что ее только что поимели полтора десятка любовников — то ли одновременно, то ли поочередно. Вслед за ней я вошел в комнату с низким потолком.

— Да, это показательно, — сказал я. — Анархичность, ласкающая душу.

Имелась в виду комната. Мне никак не удавалось добиться, чтобы она на меня взглянула. В том, как она держалась, чувствовалось крайнее нерасположение, а то и физический ужас. Впрочем, при первой встрече трудно судить, что к чему.

— Выпить принести? Или чего-нибудь еще?

— Выпивка здесь и так есть.

На столе у окна стояла ополовиненная бутылка красного вина. На другом столе, медленно умирая в вазе, стояли цветы Кита. Николь вышла из комнаты; я услыхал, как хлынула вода из крана; затем она вернулась с ополоснутым стаканом. Пробка вынулась бесшумно. В ясном свете, лившемся в окна, видны были два красных пятна на стакане: вино — на донышке, помада — на ободке. Сегодняшнее вино, вчерашняя помада. Сейчас у нее на губах помады не было. Да и халат ее был давно уже не стиран. В этом ощущалась некая спесь. В конце концов, тело ее было обожаемо помимо всех доводов разума. Каждый дюйм его. Даже ее выделения, даже ее отходы (возможно, она это чувствовала), даже прах ее — все было обожаемо. Пахла она трагическим сном и табаком. Не сигаретным дымом, но табаком — влажным и темным.

Возле столика с лампой лицом друг к другу стояли два плетеных кресла. Усевшись в одно из них, она положила ноги на другое. Телефон находился на расстоянии вытянутой руки. Это, стало быть, ее телефонная поза. У меня возникла надежда: она будет говорить. Я смотрел на нее, но она на меня смотреть избегала. Смотрела на что угодно, только не на меня.

— Сядьте, — устало сказала она, указывая на кушетку.

Я сел, положив дневники на пол у своих ног.

— Значит, вы их прочли.

— Это не составило труда, — сказал я. — Не мог от них оторваться.

Она улыбнулась самой себе, как-то скрытно, и потому я добавил:

— Вы прекрасно владеете языком и много чем еще. В сущности, я вам завидую.

— Все? Вы прочли все?

— Ну да.

Она вспыхнула — к собственной безмерной досаде. Какое-то время я наблюдал настоящее световое шоу: ее оливковая кожа мутнела, становясь фиолетовой. Да, во тьме ее присутствовали какие-то оттенки розового. Она оправила кромку своего халата и сказала:

— Значит, вам все известно о моем сексуальном…

— Вашем сексуальном… пунктике? Пристрастии? Жупеле?

— Извращении.

— Да ну! Это дело вполне обычное.

— Разве?

Теперь она смотрела на меня вполне открыто. Нижняя губа ее была выпячена со сдерживаемой враждебностью. Надо бы мне теперь же это уладить, подумал я. Иначе все может кончиться. И если я хочу от нее правды, то и сам должен выложить ей всю правду. А правда от нее мне необходима.

— Вы собираетесь «обратиться в полицию» по этому поводу? — спросила она.

— Знаете, все мы претерпеваем своего рода агонию, большинство из нас, — сказал я. — И я здесь не для того, чтобы вас судить.

— Благодарю покорно. А для чего вы здесь?

Я был близок к полному признанию, но сказал:

— Я просто-напросто наблюдатель. Или слушатель.

— И что мне в этом? Вы для меня лишь нежелательное осложнение.

— Может быть, и нет. Может быть, я помогу все упростить. Меня заинтриговали ваши слова о смерти любви… Николь, позвольте мне быть вашим дневником.

В этот момент она, должно быть, приняла решение. Почему она это сделала, я уяснил непосредственно перед уходом. Мы начали с визита Кита и говорили около сорока пяти минут. На все мои вопросы, даже самые дерзкие, она отвечала с продуманной ясностью и напряженным стремлением ничего не упустить. Я с трудом подавлял соблазн делать записи. А потом она бросилась в странствие по квартире: прошла по внутреннему коридору, скрылась в спальне, появилась снова.

— Я собираюсь выполнить свое обещание и удалиться, — сказал я. — Можно будет позвонить вам завтра? О! Вы же скорпион, правда? Когда у вас день рождения?

Вопрос, конечно, был возмутителен. Что со мной творится? Кем это я себя возомнил? Но она, казалось, ничего не имела против.

— Не в ночь ли Гая Фокса?

— Именно тогда. В Ночь Костров.

— А вы знаете, что в этот же день будет еще и полное затмение?

— Знаю. И это замечательно, правда?

Мы оба встали, а затем совершили нечто такое, что люди едва ли совершают в реальной жизни. Мы глядели друг на друга — двадцать секунд, тридцать, сорок. Для меня, с моими глазами и остальным прочим, это было особенно трудно. В какое-то мгновение, когда она вздрогнула, я заметил легчайшие следы небрежения на ее сильно скошенных зубах. Изменение цвета (слоистое, по вертикали) само по себе было фаталистическим. Ладно, мол, чего беспокоиться? Именно эти пятнышки нанесли мне в тот день первый и единственный эротический укол, а отнюдь не теплые очертания ее грудей и не убежденность в полной ее наготе под хлопчатобумажной тканью халата, столь сладостно несвежей. Никто не глядел на меня так очень долгое время; и я был тронут. Когда она собралась произнести то ли утверждение, то ли вопрос, я понимал, что именно назревало, и знал, что полностью это заслужил.

— Вы не…

— Не говорите этого! — воскликнул я (к собственному изумлению) и обхватил ладонями уши. — Пожалуйста. Пока что не надо. Умоляю, не говорите этого.

И тогда она подняла руку, чтобы стереть или прикрыть улыбку, которая, она знала, была неприятной.

— Боже мой, — сказала она. — Вы, значит, и в самом деле…

На обратном пути двое матерящихся малышей предложили мне горсть карамелек: «пулек», или «фишек», как их здесь называют. Я колебался, выслушивая писклявые непристойности, в изобилии расточаемые семилетками.

Действительно, стоит задуматься о том, что я делаю, принимая сладости от странных деток.

Перед моим уходом Николь вернула мне свои дневники, попросив выбросить их в какую-нибудь мусорку. Я постарался сохранить невозмутимый вид. Не мог же я ей сказать, что потратил полдня, ксерокопируя их в полном объеме. У Марка Эспри есть ксерокс, милая маленькая вещица. Кажется, что он работает на манер тостера, но это когда он работает, чего невозможно добиться — по крайней мере, сейчас. Мне пришлось отправиться в Бангладешское мини-издательство, что на Куинзуэй. Дело это оказалось весьма обременительным и стоило достаточно дорого, чтобы ввергнуть меня в денежную панику. Я тотчас дал трещину и позвонил Мисси Хартер в «Хорниг Ультрасон». Само собой, я не говорил непосредственно с нею, я разговаривал с ее ассистенткой, Джэнит. Нет, и это не совсем правда. Я говорил с ассистенткой ассистентки Мисси Хартер, с Барбро: ассистенткой Джэнит. Мисси Хартер, по-видимому, мне перезвонит.

Конечно, еще слишком рано для того, чтобы начинать думать об авансе. Или же тогда, пару часов назад, для этого было слишком рано. Но я не вижу, как можно остановить меня теперь, когда я нашел нечто общее с той, чье предначертанье — быть убитой.

Я до смешного доволен тем отрывком в четвертой главе, где говорится об императоре Фредерике и Болдуине IX, графе Фландрии. Это когда Энэлайз подходит к нему на улице и он гадает, то ли ему ехать по билету Рика Пуриста, то ли держаться самого себя, Кита. Я украл это у Нормана Кона, из его «Преследования Миллениума». Как и всем остальным, мне становится все трудней и трудней взять в руки книгу, но я по-прежнему способен на краткие свидания с Коном, с его зачарованным интеллектом, полностью захваченным тем, что происходит в мире. Кроме того, я сейчас нахожусь примерно посередине однотомной «Истории Америки», написанной Хью Броганом. Вскоре же мне придется полагаться лишь на полки Марка Эспри (то есть писания Марка Эспри), что не выглядит многообещающим.

Эти лже-Болдуины и лже-Фредерики, средневековые отшельники (зачастую — средневековые бездельники), боготворимые отчаявшимися людьми, вдохновенными ордами бедноты. Они неплохо порезвились, некоторые из них. Возглавляли восстания; наступали на столицы и захватывали дворцы. Они готовы были поиметь всех вокруг; они пировали так, словно завтра никогда не наступит, — на протяжении какого-то времени. Но все они за это платили — на колу. И когда это происходило, им на смену, скоропалительно восставая из мертвых, тут же являлись лже-лже-Болдуины и лже-лже-Фредерики. А потом и тех тоже предавали огню.

Даже авторы Ветхого Завета ожидали светопреставления «во скором времени». Во времена же массовой дезориентации и беспокойства… Но я стараюсь игнорировать положение вещей в мире. Надеюсь, что с ним будет покончено. Не с миром. С положением вещей. Мне требуется время, чтобы я мог заняться этим небольшим образчиком безвредного эскапизма. Мне требуется время для прогулок по Лондонским Полям.

Порой я думаю, удастся ли мне оставить мировую ситуацию за пределами романа: кризис, который теперь иногда называют Кризисом (не может быть, чтоб они это всерьез). Возможно, кризис — это что-то вроде погоды. Может, исключить его из повествования невозможно.

Достигнет ли он того разрешения, какого, как представляется, он вожделеет, — достигнет ли Кризис своего Разрешения? Может, это заложено в самой природе зверя? Поглядим. Я, конечно же, надеюсь, что нет. Я потерял бы многих потенциальных читателей, и вся моя работа оказалась бы напрасной. Такая вещь — вот она и стала бы настоящей блудницей.

Date: 2015-07-27; view: 273; Нарушение авторских прав