Одевание. Арбуз. Хаос

В полдевятого она поднялась, собрала с пола разбросанную одежду и стала не торопясь одеваться. Я валялся в постели, уткнувшись носом в локоть, и рассеянно, вполглаза наблюдал, как она это делает. Плавные движения, с которыми она надевала одну вещь за другой, наполняла скупая и кроткая грация зимней птицы, что не желает расходовать зря силы. Девушка задернула молнию на юбке, застегнула пуговицы на блузке – сверху вниз, одну за другой. Наконец, присев на кровать, натянула чулки. И поцеловала меня в щеку. На свете есть много женщин, которые соблазнительно раздеваются, но соблазнительно натягивающих одежду, могу спорить, найдется немного. Закончив, она взбила ладонями волосы, и мне сразу почудилось, будто комнату проветрили.

– Спасибо за ужин, – сказала она.

– Не стоит, – отозвался я.

– Ты всегда столько готовишь? – поинтересовалась она.

– Если срочной работы нет, – ответил я. – Когда много работы, вообще не готовлю. доедаю, что осталось, или ем где‑нибудь в ресторане.

Она прошла в кухню, опустилась на стул, достала из сумочки сигареты и закурила.

– А я, представляешь, совсем никогда не готовлю. Во‑первых, не очень люблю; а во‑вторых, как представлю: каждый день возвращаться с работы к семи вечера, готовить много еды, потом все съедать до последней крошки, – так руки сами опускаются. Эдак получается, будто вся жизнь – для того, чтоб жевать, разве нет?

«Похоже на то», – мысленно согласился я.

Пока я одевался, она вынула из сумочки блокнот и ручку, написала что‑то и, вырвав страницу, протянула мне.

– Мой телефон, – пояснила она. – Захочешь встретиться, или будет лишняя еда – звони. Сразу приду.

Забрав три книги о млекопитающих, она ушла, и в комнате воцарилась странная, тревожная тишина. Я подошел к телевизору, размотал футболку и в который раз воззрился на череп. И хотя тому не было никаких доказательств, чем дольше я на него смотрел, тем отчетливее казалось, что передо мною – тот самый череп, который молоденький ротмистр откопал на украинском фронте. Чем дальше, тем сильнее мерещилось, будто с этим черепом связано столько странных историй, что мне и не снилось. А может, мне так чудилось просто потому, что час назад я сам услышал странную историю. Кто его знает. От нечего делать я взял стальные щипцы и легонько ударил по черепу.

Затем сложил в раковину посуду, вымыл тарелки, стаканы, вытер кухонный стол. Ну, что ж. Пора и за шаффлинг. Чтобы никто не смог помешать, я поставил телефон на автоответчик, отключил дверной звонок и погасил свет во всей квартире, оставив гореть только торшер на кухне. По крайней мере, часа на два я должен забыть обо всем и сосредоточиться только на задании.

Мой пароль для шаффлинга – «Конец Света». Так называется чья‑то личная Драма, на основе которой я перетасовываю результаты стирки для последующей обработки в компьютере. Под словом «драма» я подразумеваю не ту драму, что можно увидеть по телевизору. Эта драма – нечто беспорядочное, без конкретных сюжетных линий. И, в общем‑то, я это называю драмой просто так, для удобства. На самом деле, о том, что происходит в этой так называемой драме, мне знать не положено. Все, что я знаю, – это ее название: «Конец Света».

Эту Драму выбрали для меня ученые верхнего эшелона Системы. Как только я выучился на конвертора, закончил годичный курс тренировок и сдал последний экзамен, они сунули меня в анабиоз и две недели снимали с моего замороженного мозга энцефалограммы. Проверив весь мозг до последнего уголка, они извлекли из него нервный центр, отвечающий за сознание, подобрали для шаффлинг‑пароля подходящую драму, ввели в этот центр и снова внедрили его в мозг. И сообщили мне, что отныне мой пароль для шаффлинга – «Конец Света». И что теперь у моего сознания двойная структура. То есть во мне существует внешнее, хаотическое сознание, а внутри его, вроде косточки в соленой сливе, – еще одно сознание, в котором этот хаос конденсируется.

Но вот что же именно внутри косточки, мне не объяснили.

– Этого тебе и знать не нужно, – сказали они. – Ведь нет ничего точнее и определеннее, чем бессознательное мышление. Когда человек достигает определенного возраста – по нашим расчетам, где‑то около двадцати восьми лет, – его мозг перестает развиваться. Все дальнейшие «перевороты сознания», на самом деле лишь микроскопические изменения мозговой коры – ничтожнейшие, если сравнивать с работой всего мозга в целом. В твоем же случае «Конец Света» будет функционировать как ядро сознания до конца жизни. Это тебе понятно?

– Понятно.

– Все анализы и теории ученых по сути – все равно что булавки, которыми они пытаются разрезать арбуз. Они могут поцарапать арбузную корку, но им никогда не добраться до мякоти. Именно поэтому мы сочли необходимым сразу отделить мякоть от корки. Конечно, найдется немало идиотов, кому интересно всю жизнь забавляться с коркой... В общем, – продолжали они, – теперь мы должны навеки уберечь драму, выбранную для твоего пароля, от импульсов и воздействий внешнего хаоса в твоей же голове. Представь, что мы рассказали тебе содержание Драмы – дескать, там все происходит так или эдак. Иначе говоря, очистили арбуз от корки. Несомненно, ты сразу захочешь в него вцепиться, «переписать» эту драму по своему разумению. Дескать, здесь лучше поступить так, там добавить этого... Как только это произойдет, драма пароля потеряет свою универсальность – и шаффлинг окажется невозможен.

– Вот почему, – подхватил еще один, – мы снабдили твой арбуз очень толстой коркой. Из‑под нее ты можешь вызвать свою Драму в любую минуту. Потому что она – это ты сам. Но узнать, что у нее внутри, ты не можешь. Все происходит в море Хаоса. С пустыми руками ты проплываешь это море – и с пустыми же выходишь на берег. Понимаешь, о чем я?

– Кажется, понимаю.

– Проблема не только в этом, – продолжал третий. – Как ты думаешь, должен ли человек отчетливо понимать, как устроено его сознание?

– Не знаю, – ответил я.

– Вот и мы не знаем, – сказали мне. – Эта проблема выходит за рамки науки. С ней уже столкнулись изобретатели бомбы в Лос‑Аламосе[34].

– Строго говоря, тут проблема куда серьезнее, чем в Лос‑Аламосе, – добавил еще кто‑то. – Этого нельзя не признать, если оглянуться на прецеденты. И в каком‑то смысле это, конечно, чрезвычайно опасный эксперимент.

– Эксперимент? – переспросил я.

– Эксперимент, – повторили мне. – Ничего большего мы тебе рассказать не можем. Извини.

После этого мне объяснили, как выполняется шаффлинг. В одиночку, глубокой ночью, не на пустой, но и не на голодный желудок. Троекратным сигналом с определенной частотой звука я вызываю Драму на связь. Но как только связь установлена, мое сознание тут же погружается в Хаос. Внутри этого Хаоса я преобразую полученные данные. По окончании шаффлинга я ничего из этих данных не помню. Обратный шаффлинг, понятное дело, – то же самое, но в обратном порядке. Для обратного шаффлинга применяется тот же сигнал, но с другой частотой.

Такова программа, которую в меня внедрили. И в этом смысле я – не более чем канал бессознательного мышления. Неведомую мне информацию перекачивают через меня и отправляют дальше. Поэтому всякий раз, выполняя шаффлинг, я ощущаю себя до ужаса неуверенным и беззащитным. Совсем не так, как во время стирки. Стирка, конечно, отнимает силы и время, но там я могу собой гордиться. знаю, что я – профессионал, который не зря ест свой хлеб. И совершенно осознанно реализую в работе весь свой потенциал.

С шаффлингом все иначе. Никакой гордости, никакого потенциала. Здесь меня просто используют. Кто‑то незнакомый загружает в мое сознание невесть что, делает там что‑то мне неизвестное, выгружает и уносит неведомо куда‑то. В отношении шаффлинга я, собственно, и конвертором‑то себя не считаю. О чем тут говорить, если даже способ конвертации я сам выбирать не вправе. Конвертор моего класса обладает лицензией и на стирку, и на шаффлинг, но самостоятельно улучшать способы конвертации ему запрещено. Не нравится – меняй работу. Я не хочу уходить со своей работы. Все‑таки в Системе, если с нею не ссориться, развиваешь свои способности как нигде, а тебе за это еще и платят неплохо. Пятнадцать лет работы конвертором – и можно расслабиться на всю оставшуюся жизнь. Ради чего я, собственно, и проходил раз за разом все эти испытания повышенной сложности и сверхжесткие тренировки.

Выпивать перед шаффлингом не запрещают. Напротив – намекают, что спиртное в малых дозах даже помогает снять напряжение. Но у меня свой принцип: перед тем как погрузиться в Хаос, я стараюсь разогнать алкоголь. Тем более сейчас. Уже два месяца – с тех пор, как заморозили «шаффлинг», – я им не занимался, и именно теперь нужно быть осторожным вдвойне. Я принял холодный душ, разогрелся пятнадцатиминутной зарядкой и выпил две чашки кофе. Обычно этого мне хватает, чтобы выветрить всякий хмель.

Затем я отпер сейф, достал пачку страниц с результатами стирки и миниатюрный магнитофон, разложил все это на кухонном столе, приготовил блокнот, пять остро заточенных карандашей и сел за работу.

Сначала я должен включить кассету. И, слушая запись в наушниках, глядеть на цифровое табло. Когда счетчик дойдет до шестнадцати, отмотать пленку до девяти, прослушать до двадцати шести, остановить. Если все проделано как полагается – через десять секунд цифровое табло погаснет и зазвучит сигнал. Если где‑то ошибка, запись на пленке автоматически сотрется.

Я заряжаю кассету в магнитофон, кладу чистый блокнот под правую руку, а страницы с данными – под левую. Все готово. На входной двери и на окнах – красные огоньки: сигнализация работает. Я нигде не ошибся. Протянув руку к магнитофону, я нажимаю на «воспр.» – и с началом сигнала теплый Хаос наконец поглощает меня.

Date: 2015-07-27; view: 289; Нарушение авторских прав