Конец света. Она выкладывает на стол первый старый сон

Тень

Она выкладывает на стол первый старый сон. Но понимание того, что это – старый сон, приходит ко мне не сразу. Я долго его разглядываю, потом перевожу взгляд на нее. Она стоит по другую сторону стола. То, что я вижу перед собой на столе, как‑то не очень вяжется с названием «старый сон». я скорее представил бы какие‑то древние тексты или некое размыто‑бестелесное явление природы.

– Это и есть старый сон, – произносит она, но как‑то не очень уверенно: то ли мне объясняет, то ли себя убеждает в этом. – Точнее, он там, внутри.

Ничего не понимая, я киваю.

– Возьми, – говорит она.

Я осторожно беру его и осматриваю изнутри, выискивая хоть какие‑нибудь следы или остатки сна. Но сколько ни всматриваюсь – ни малейшей зацепки.

У меня в руках – обычный череп. Не очень крупного животного. Кость, отполированная солнечными лучами, давным‑давно выцвела и окаменела. Длинные, выдающиеся вперед челюсти слегка приоткрыты, будто собрались о чем‑то рассказать, но застыли на полуслове. Маленькие глазницы уставились отсутствующими зрачками в одну точку за моей спиной.

Череп неестественно легок. Как ненастоящий. Не верится, что в нем когда‑то оборвалась жизнь. Плоть, память и тепло давно покинули его. В центре лба я обнаруживаю небольшую шероховатую ямку. Трогаю ее пальцем: возможно, здесь когда‑то был рог.

– Это череп зверя из Города, да? – спрашиваю я.

Она кивает.

– Там, внутри, запечатан старый сон, – тихо говорит она.

– И я должен его прочитать?

– Это работа Читателя Снов, – снова кивает она.

– И что потом делать с прочитанным?

– Да ничего. Просто читай и все.

– Что‑то я не пойму, – говорю я. – Надо прочесть отсюда старый сон – это понятно. Но то, что больше ничего делать не нужно, – этого я не понимаю. По‑моему, здесь нет никакого смысла. У работы должна быть какая‑то цель. Скажем, записывать эти сны, или сортировать по какому‑то принципу...

Она качает головой.

– Я уже не могу понятно рассказать, какой в этом смысл. Возможно, если ты будешь читать достаточно долго, он откроется тебе. Но к самой работе это все равно не имеет отношения.

Я кладу череп на стол и разглядываю его с расстояния вытянутой руки. Мертвая тишина висит над ним, как Великое Ничто. А может, она не окутывает череп снаружи, но вытекает, как дым, изнутри? В любом случае – это очень странная тишина. Словно череп напрямую связан с центром Земли. Молчит и буравит пространство отсутствующим взглядом.

Чем дольше я смотрю на него, тем меньше мне кажется, будто он хочет мне что‑либо сообщить. Воздух вокруг него полон неизъяснимой тоски. Эту тоску я не могу объяснить даже себе самому. Просто не хватает слов.

– Ну, что ж. Пробуем еще раз, – говорю я, снова беру череп и взвешиваю на ладони. – Ничего другого мне, похоже, не остается...

Чуть заметно улыбнувшись, она берет у меня череп, протирает одной тряпкой, потом другой, отчего тот становится чуть белее, – и ставит обратно на стол.

– Ладно. Давай, я покажу тебе, как читают старые сны, – говорит она. – Я только покажу, как это делается, но сама ничего не прочту. Читать можешь только ты. Смотри внимательно. Сначала поворачиваешь его так, чтобы он глядел на тебя. Затем кладешь пальцы ему на виски...

Она дотронулась до черепа обеими руками и взглянула на меня, словно желая убедиться, что я понимаю.

– А потом неотрывно смотришь в его глазницы. Не напряженно, а легко так, спокойно смотришь. Только взгляд не отводи. Как ни больно глазам – продолжай смотреть.

– Больно глазам?

– Да. Если долго смотреть в глазницы, череп нагреется и начнет очень ярко сиять. Ты должен пальцами гладить ему виски, настраивая это сияние, пока старый сон не возникнет перед тобой.

Я прокручиваю в голове ее наставления. Конечно, я не могу представить, как это сияние выглядит и какие ощущения вызывает, но порядок действий вроде бы ясен. Я смотрю на ее тонкие пальцы, прижатые к белой кости, – и меня вдруг пронзает странное чувство, будто этот череп я тоже уже где‑то видел. Мало того: когда я впервые встретился с ней, точно такое же видение пронеслось у меня в голове – гладкий белоснежный череп с ямкой посреди лба. Но воспоминание это или всего лишь моментальное искривление пространства‑времени, я разобрать не могу.

– Что с тобой? – спрашивает она.

Я качаю головой.

– Ничего. Задумался немного. Пожалуй, я понял твои объяснения. Осталось попробовать на практике.

– Сначала давай поедим, – говорит она. – Потом уже нельзя будет отвлекаться.

Она приносит из дальнего угла комнаты кастрюлю и ставит ее на огонь. Тушеные овощи. Когда кастрюля начинает жизнерадостно урчать и пофыркивать, она раскладывает еду по тарелкам и подает к столу вместе с ореховым хлебом.

Мы садимся за стол друг против друга и молча едим. Кушанье скромное, с приправами, каких я никогда раньше не пробовал, но приготовлено недурно, и после еды я чувствую, как по всему телу растекается тепло. Под конец мы пьем горячий чай. Горьковатый зеленый чай с целебными травами.

Читать сны – не так просто, как это казалось после ее объяснений. Лучики света очень тонки, и сколько я ни перебираю их, концентрируя всю энергию в кончиках пальцев, никак не могу нащупать нужный нерв, а только блуждаю в ослепительном хаотическом лабиринте. И все‑таки старый сон где‑то рядом. Мои пальцы ощущают это отчетливо. Я слышу его шорохи, и даже различаю отрывочные туманные картинки. Но связного Послания нащупать не могу. просто чувствую: оно где‑то здесь.

Кое‑как я считываю два сна подряд. На часах уже почти десять. Я возвращаю ей прочитанный череп, снимаю очки и медленно потираю пальцами веки.

– Устал? – спрашивает она.

– Немного, – отвечаю я. – Никак не привыкнут глаза. Когда зрачки долго вбирают яркий свет, начинает болеть голова. Не то чтобы очень сильно. Но считывать как следует уже не получается.

– Говорят, поначалу у всех так, – успокаивает она. – Пока не привыкнут глаза, сны читаются плохо. Но ты не волнуйся, скоро привыкнешь. Главное – не торопись.

– Да уж... Торопиться, похоже, не стоит, – соглашаюсь я.

Она относит череп обратно в хранилище и начинает собираться домой. Открывает дверцу печки, лопаткой выгребает оттуда тлеющие угли и ссыпает в ведро с песком.

– Главное – не впускать в себя усталость, – говорит она. – Мама всегда так говорила. Усталость может овладеть твоим телом, но не самим тобой.

– Именно так, – киваю я.

– Хотя, если честно, я не очень хорошо знаю, что такое – «сама я». Не понимаю, что с этим делать... Только слово помню.

– С ним ничего не делают, – говорю я. – Наше «я» существует само по себе. Как ветер. Оно постоянно меняется, а мы просто чувствуем его движения.

Она закрывает дверцу печки, убирает со стола эмалированный чайник и тарелки, моет посуду. И заворачивается в простенькое голубое пальтишко. Грязно‑голубое – как лоскуток неба, полинявший так давно, что уже забыл свое происхождение. Одевшись, она долго стоит в задумчивости перед погасшей печкой.

– Ты пришел сюда из какой‑то другой страны? – спрашивает она, будто пытаясь вспомнить о чем‑то.

– Да, – отвечаю я.

– И что это за страна?

– Не помню, – качаю я головой. – Ничего не вспоминается, извини. Похоже, когда у меня забирали тень, моя память о прежнем мире тоже куда‑то исчезла... В любом случае, это очень далеко отсюда.

– Но ты ведь помнишь, кто ты такой?

– Вроде помню...

– Вот и мама помнила, кто она, – говорит она. – Но когда мне было семь лет, мама исчезла. А все потому, что у нее тоже было «я», как у тебя.

– Исчезла?

– Ну да, пропала куда‑то... Давай не будем об этом. Разговоры о тех, кто исчез, приносят несчастье. Расскажи о своем городе. Неужели совсем ничего не помнишь?

– Помню две вещи, – говорю я, немного подумав. – Вокруг города не было стен, а люди отбрасывали тени.

Да, когда‑то у нас были тени. Постоянно. И лишь появившись в Городе, я отдал свою тень на хранение Стражу Ворот.

– С этим в Город нельзя, – сказал Страж. – Либо избавься от тени, либо не входи в Город. Третьего не дано.

И я избавился от своей тени.

Страж вывел меня на площадь перед Воротами. Под ярким солнцем в три часа дня моя тень густо и явственно отпечатывалась на земле.

– Стой смирно, – велел мне Страж. Затем достал из кармана нож, просунул острое лезвие в щель между тенью и землей, медленно поводил ножом вправо‑влево, словно приучая тень к предстоящей разлуке, – и резким движением отсек ее от меня. Та немного подергалась, сопротивляясь, но, оторванная от земли, лишь бессильно отползла к стоявшей рядом скамейке. Потерявшая тело тень выглядела усталой и жалкой.

Страж убрал нож в карман. С полминуты мы с ним стояли и глядели на тень, которую отрезали от хозяина.

– Ну вот! Отрежешь – и сразу смотреть не на что, – сказал он. – Никакой пользы от этих теней. Одна обуза.

Я подошел к своей тени поближе.

– Прости, – сказал я ей. – Похоже, нам придется расстаться на какое‑то время. Я этого не хотел. Так вышло. Ты можешь немного потерпеть и подождать меня здесь?

– Немного – это сколько? – спросила тень.

– Пока не знаю, – ответил я.

– Ты не боишься потом пожалеть об этом? – тихо спросила тень. – Я плохо понимаю, что происходит. Но когда человек расстается со своей тенью – это неправильно. Тебе не кажется? А я думаю, что и ты поступаешь неверно, и само место это неправильное. Человек не может без тени, и тень не может без человека. А мы с тобой существуем, хоть нас и разделили. Здесь какая‑то страшная ошибка. Тебе не кажется?

– Действительно, странно, – признал я. – Но ведь и само это место странное с самого начала. Чего ж удивляться, если в странном месте случаются странные вещи?

Тень покачала головой.

– Это все логика. А я и без всякой логики чувствую: здешний воздух мне не подходит. Он совсем не такой, как в других местах. Дурно влияет на нас обоих. Ты не должен был от меня избавляться. Разве плохо мы с тобой жили до сих пор? Зачем же ты меня бросил?

Но отвечать было поздно. От меня уже отрезали мою тень.

– Когда все образуется, я приду и заберу тебя, – сказал я. – Это ненадолго, не навсегда. Мы опять будем вместе.

Тень еле слышно вздохнула и растерянно поглядела на меня. Послеобеденное солнце поливало лучами нас обоих. Меня без тени – и мою тень без меня.

– Это сейчас ты хочешь, чтобы так было, – сказала тень. – Но, боюсь, легко не получится. У меня дурное предчувствие. Давай придумаем, как убежать отсюда, и вернемся назад, в прежний мир?

– Не могу. Я не знаю, как вернуться назад. Ты ведь тоже не знаешь, верно?

– Пока нет. Но узнаю, чего бы это ни стоило. Мне хотелось бы видеться с тобой иногда. Ты будешь ко мне приходить?

Я кивнул и потрепал свою тень по плечу. А потом вернулся к Стражу. Все время, пока мы разговаривали, он собирал раскиданные по площади камни и выбрасывал туда, где о них никто не споткнется.

Когда я подошел, он вытер о рубаху запачканные ладони и положил огромную руку мне на плечо. Что он демонстрировал лишний раз – силу или все‑таки дружелюбие, я так и не понял.

– За твоей тенью будет хороший уход, – сказал он. – Трехразовое питание, каждый день прогулки на воздухе. Тебе не о чем беспокоиться.

– Я смогу иногда ее навещать?

– Да, конечно, – ответил Страж. – Не всегда, когда захочется, но встречаться вы можете. В нужное время, в нужной ситуации – когда сочту нужным я сам.

– А что делать, если я захочу вернуть свою тень?

– Я смотрю, ты все еще не понимаешь, куда попал, – проговорил он, не снимая ручищи с моего плеча. – Ни у кого в этом городе нет тени. И никто, попав в Город, не может его покинуть. А значит, в твоем вопросе нет ни малейшего смысла.

Так я потерял свою тень.

Мы выходим из Библиотеки, и я предлагаю проводить ее до дому.

– Не нужно, – отвечает она. – Ночи я не боюсь, а тебе совсем в другую сторону...

– Но я хочу прогуляться, – говорю я. – Если сразу домой – долго еще не засну. Слишком много в голове накопилось.

Мы идем с ней к югу через Старый мост. Весенний ветер, совсем еще холодный, играет на отмели с равнодушными ивами, будто пытается растормошить их, но тщетно. Резко очерченная луна неожиданно ярко высвечивает булыжники под ногами. Влажный воздух невидимыми клубами стелется по земле. Моя спутница собирает длинные волосы в хвост, перевязывает ленточкой и убирает под воротник пальто.

– У тебя очень красивые волосы, – говорю я.

– Спасибо, – отвечает она.

– А что ты чувствуешь, когда тебе говорят комплименты?

– Не знаю... – Она глядит на меня, пряча руки в карманах. – Я, конечно, понимаю, что сейчас ты похвалил мои волосы. Но ведь дело не только в этом, правда? Наверно, мои волосы тебе что‑то напомнили, и ты захотел об этом сказать?

– Да нет же. Я просто похвалил твои волосы.

Она чуть заметно улыбается – с таким видом, будто пытается что‑то разглядеть перед собой.

– Извини. Никак не привыкну к твоей манере разговаривать.

– Ничего страшного, – говорю я. – Скоро привыкнешь.

Ее дом расположен в юго‑западной части Фабричных кварталов, на одной из улочек Заводской слободки – самого унылого и заброшенного места в Городе. У широкого Канала, по воде которого некогда плавали сухогрузы и баржи, давно уже наглухо заперты шлюзы; вода ушла, и белесый ил на обнажившемся дне напоминает морщины на скелете гигантского ископаемого. Причалы, на которых когда‑то разгружали суда, заросли высокой травой. Из ила торчат старые бутылки, ржавые детали станков, а меж ними догнивают деревянные плоскодонки.

По берегам тянутся обезлюдевшие заводские цеха: ворота заперты, окна без стекол, стены в трещинах, ржавые пожарные лестницы утопают в бурьяне.

Там, где кончается Канал, цеха обрываются, уступая место пятиэтажкам. Раньше, рассказывает она, здесь было благоустроенное жилье для людей побогаче. Теперь все квартиры поделили на отдельные комнаты, в которых ютятся семьи рабочих‑бедняков. Да большинство из них и рабочими‑то уже не считаются. Почти все заводы позакрывались, и сегодня их профессии никому не нужны. Лишь немногие мастерят еще утварь для повседневной жизни – только бы эта жизнь не угасла окончательно. Отец Библиотекарши – один из таких работяг.

Мы переходим последний, совсем небольшой мост и попадаем в ее квартал – скопление одноэтажных домишек с выступающими карнизами крыш. Своими лесенками и внезапными поворотами Узкие проходы от дома к дому похожи на фортификации средневекового замка.

Близится полночь, почти все окна темны. Она берет меня за руку и тянет за собой по петляющим закоулкам – так торопливо, будто мы спасаемся от гигантской птицы‑людоеда. Наконец мы останавливаемся перед одним из домишек, и она прощается со мной.

– Спокойной ночи, – говорю я в ответ.

Я срезаю путь и через Западный холм возвращаюсь домой.