Глава 28. – Держись от него подальше

– Держись от него подальше! Ты меня понял?

– Я должен его навестить, мам. Он в тюрьме уже бог знает сколько! И все по моей вине! – причитал Блюи.

– Не болтай ерунды! Ты вернул матери ее законное дитя и получишь три тысячи гиней награды! – Миссис Смарт сняла разогретый утюг с печи и раздраженно водила им по скатерти, которую пыталась погладить. – Подумай сам! Ты сделал все, что нужно, и теперь не вмешивайся!

– Да ему сейчас труднее, чем первым поселенцам, мам. Боюсь, что для него все это плохо кончится.

– Это не твоя забота, сынок! А теперь ступай на задний двор и займись‑ка прополкой клумбы.

Блюи машинально сделал шаг к задней двери, а мать пробормотала:

– Наградил же Господь недоумком!

Блюи замер на месте и, к ее изумлению, расправил плечи и выпрямился в полный рост.

– Да, может, я и недоумок, но уж точно не предатель! И не из тех, кто бросает товарищей в беде! – Он развернулся и направился к входной двери.

– Куда это ты собрался, Джеремайя Смарт?!

– На улицу!

– Только через мой труп! – закричала она и встала в проходе, загораживая путь.

Она была не выше пяти футов ростом, в то время как Блюи – больше шести.

– Извини, – сказал он и легко, будто деревянную жердь, приподнял мать за талию и отставил в сторону. Она молча смотрела ему вслед с раскрытым от изумления ртом и полным ярости взглядом.

Блюи окинул взглядом крошечное помещение: в углу помойное ведро, на столе, привинченном к полу, оловянная кружка. За все годы знакомства он никогда не видел Тома небритым, непричесанным и в грязной одежде. Теперь у смотрителя под глазами были темные круги, а скулы, подобно скалам, выступали над квадратной челюстью. – Том! Рад тебя видеть, дружище! – произнес посетитель, разом напомнив обоим те славные времена, когда после долгого плавания и трудной швартовки они действительно искренне радовались встрече.

Разглядеть лицо Тома получше мешали толстые прутья решетки. Наконец Блюи удалось произнести:

– Ну как ты?

– Бывало и лучше.

Блюи, помяв в руках шляпу, набрался храбрости.

– Я не стану брать награды, приятель. – Было видно, что слова давались ему с трудом. – Это было бы нечестно.

Том отвел взгляд.

– Я так и подумал, что должна быть причина, почему ты не приехал с полицейскими. – В его словах звучала не злость, а какое‑то безразличие.

– Я виноват! Меня заставила мать. Я не должен был ее слушать. И я не притронусь к этим деньгам.

– Уж лучше эти деньги достанутся тебе, а не кому‑то другому. Мне теперь все равно.

Блюи ждал от Тома чего угодно, но только не равнодушия.

– И что будет дальше?

– Понятия не имею, Блюи.

– Тебе что‑нибудь нужно? Я могу чем‑то помочь?

– Немного неба и моря точно не повредит.

– Я серьезно.

– Я тоже. – Том глубоко вздохнул и задумался.

– Вообще‑то у меня есть одна просьба. Зайди к Иззи. Она наверняка у родителей… Просто… убедись, что с ней все в порядке. Ей сейчас очень трудно. Люси для нее была всем. – Его голос дрогнул. – Передай ей, что я понимаю. И больше ничего. Скажи, что я понимаю, Блюи.

Не зная, что и думать, молодой человек отнесся к поручению как к святому долгу. Он передаст сообщение в точности, как если бы от этого зависела его собственная жизнь.

Когда Блюи ушел, Том лег на койку и снова подумал, как все переносят Люси и Изабель. Он вновь и вновь спрашивал себя, мог ли поступить иначе, начиная с того самого первого дня. И ему вспомнились слова Ральфа: «Есть ли смысл ворошить прошлое? Время нельзя повернуть вспять».

Он постарался переключить внимание на что‑то другое и мысленно представил, как выглядит звездное небо сегодня ночью. Сириус, как обычно, сияет ярче других звезд, затем Южный Крест, потом планеты – Венера и Уран, – которые так хорошо видны в небе над островом. Он мысленно прошелся по всем созвездиям, скользившим по небосводу от заката до рассвета. Их невозмутимость, постоянство и вечность вселили в Тома чувство свободы. Все, что с ним происходило, звезды когда‑то уже обязательно видели, и со временем их память поглотит его жизнь и исцелит рану. Все забудется, и все страдания исчезнут. А потом ему вспомнился атлас звездного неба и надпись Люси: «…всегда‑всегда‑всегда…» – и боль от настоящего вновь вернулась.

Он помолился за Люси: «Пусть с ней все будет хорошо. Пусть она проживет счастливую жизнь. И пусть простит меня». А потом помолился за Изабель: «Господи, дай ей силы все пережить и вернуться к жизни, пока не стало слишком поздно!»

Блюи переминался с ноги на ногу на пороге дома Грейсмарков и мысленно повторял заготовленную речь. Дверь открылась, и в ее проеме показалась Виолетта, настороженно его разглядывая. – Я могу вам чем‑то помочь? – спросила она, но за ее учтивостью скрывалась боязнь новых неприятностей.

– Здравствуйте, миссис Грейсмарк. – Видя, что она никак не реагирует, Блюи добавил: – Я Блю… Джеремайя Смарт.

– Я знаю, кто вы такой.

– Я могу… мне можно поговорить с миссис Шербурн?

– Она никого не принимает.

– Я… – Он уже собирался повернуться и уйти, но тут ему вспомнилось лицо Тома, и он передумал. – Я не задержу ее. Я просто должен…

Из темной гостиной донесся голос Изабель:

– Пропусти его, мама.

Мать недовольно поджала губы:

– Проходите. И не забудьте вытереть ноги. – Она смотрела, как он долго и тщательно вытирал подошвы о половик перед тем, как войти.

– Все в порядке, мама. Оставь нас, – попросила Изабель, продолжая сидеть в кресле.

Увидев ее, Блюи невольно подумал, что выглядит она не лучше Тома – такая же потухшая и осунувшаяся.

– Спасибо… что согласились увидеть меня… – произнес он и смешался, нервно теребя шляпу мокрыми от пота руками. – Я видел Тома.

Ее лицо потемнело, и она отвернулась.

– Ему плохо, миссис Шербурн. Очень плохо.

– И он прислал вас об этом сообщить?

Блюи продолжал мять шляпу.

– Нет. Он попросил передать сообщение.

– Вот как?

– Он просил передать, что понимает.

Изабель не могла сдержать удивления.

– Что понимает?

– Он не сказал. Просто просил передать эти слова.

Ее глаза были по‑прежнему устремлены на Блюи, но видели совсем не его. После затянувшейся паузы, когда Блюи уже не знал, куда деваться от ее немигающего взгляда, она наконец медленно поднялась и сказала:

– Вы передали. Я провожу вас.

– Но… как же?

– «Как же» что?

– Что мне ему сказать? Что передать? – Она не ответила. – Он всегда хорошо ко мне относился, миссис Шербурн. И вы тоже.

– Сюда, пожалуйста, – продолжила она, будто не слыша, и показала на входную дверь.

Едва он ушел, Изабель оперлась о стену, не в силах унять дрожь.

– Изабель, милая! – воскликнула мать. – Пойдем, тебе надо прилечь, вот так, моя девочка. – И она проводила дочь в ее комнату.

– Меня сейчас снова стошнит, – пожаловалась Изабель и, едва Виолетта успела поставить ей на колени тазик, содрогнулась в рвотных спазмах.

Билл Грейсмарк гордился тем, что умел разбираться в людях. Будучи директором школы, он наблюдал, как формируется характер учеников по мере взросления. Он редко ошибался, из кого в жизни выйдет толк, а из кого – нет. Но весь его опыт говорил о том, что Том Шербурн не был лжецом или не склонен к насилию. Одного взгляда на то, как к нему тянулась Люси, было достаточно, чтобы понять – она его совершенно не боялась. А уж более заботливого мужа для дочери он не мог и желать. Однако, лишившись внучки и понимая, что Изабель больше не сможет родить, Билл инстинктивно принял сторону дочери, единственной из всех его детей, кому удалось выжить. Кровные узы значат куда больше, чем собственная интуиция, а в справедливости пословицы «Кровь людская не водица» он убедился на собственном опыте.

– Это ужасно, Вернон. Просто ужасно! Несчастная Изабель никак не может успокоиться, – говорил он полицейскому, с которым они устроились за столиком в углу бара.

– Если она даст показания против Тома, ей нечего беспокоиться, – заверил Наккей.

Билл удивленно на него посмотрел.

– Она не подлежит уголовной ответственности за то, что заставил ее сделать муж. Ей надо просто рассказать все, как было на самом деле, – пояснил полицейский. – Она является ценным свидетелем, чьи показания суд принимает наравне с другими, однако принудить ее к этому суд не может: закон разрешает супругам не свидетельствовать друг против друга. Муж тоже имеет право хранить молчание и не давать показаний против жены, а Том дал ясно понять, что не собирается говорить ни слова.

Немного помолчав, полицейский спросил:

– А Изабель… никогда не проявляла беспокойства в отношении ребенка?

Билл бросил на него взгляд:

– Давай не будем отвлекаться от сути дела, Вернон.

Наккей не стал настаивать и принялся размышлять вслух:

– Дело в том, что смотрители маяков – это люди, которые облечены особым доверием. Вся наша страна, да и весь мир, если смотреть с другой стороны, зависят от честности и порядочности этих людей, чья репутация должна быть безупречной. Мы не можем допустить, чтобы в их рядах оказался человек, который утаил правду от властей и силой принудил жену к противоправным действиям. Не говоря уже о том, что он мог сделать с Фрэнком Ронфельдтом до того, как предал его тело земле. – Вернон заметил, что на лице Билла отразилась тревога, но продолжил: – Нет, подобные вещи надо пресекать на корню. Через несколько недель приедет судья и состоится предварительное слушание. Учитывая уже данные Шербурном показания… его скорее всего отправят в Албани, где суд полномочен разбирать тяжкие преступления и выносить соответствующие приговоры. А может, все обернется для него совсем плохо, и тогда его отправят в Перт. Спрэгг землю роет, чтобы доказать, что Ронфельдт был жив, когда оказался на Янусе. – Полицейский допил пиво и подвел итог сказанному: – Перспективы у парня неважные, Билл, уж можешь мне поверить.

– Ты любишь книжки, малышка? – спросила Ханна. Она отчаянно искала любую возможность наладить отношения с дочерью. Она сама в детстве обожала сказки, и одним из редких воспоминаний о матери, сохранившихся в ее памяти, было чтение «Сказки про Кролика Питера» солнечным днем на лужайке их особняка в Бермондси. Ханна помнила светло‑голубую шелковую блузку матери и цветочный аромат ее духов. И еще ее улыбку – самое дорогое сокровище на свете.

– А что это за слово? – спрашивала она Ханну. – Ты же знаешь его, правда?

– Морковка! – с гордостью отвечала она.

– Какая же ты у меня умница! – улыбалась мама. – Я тобой горжусь!

На этом воспоминания обрывались, совсем как конец сказки, и Ханна вновь и вновь проигрывала в памяти всю картину заново.

Теперь она пыталась заинтересовать Грейс той же самой книгой.

– Видишь? Здесь рассказывается про кролика. Давай почитаем вместе.

Но девочка смотрела на нее угрюмо и враждебно.

– Я хочу к маме! Ненавижу книжку!

– Ну пожалуйста! Ты же даже не взглянула. Давай прочитаем одну страничку, а если тебе не понравится – больше не будем.

Девочка вырвала книгу у нее из рук и запустила в Ханну: угол оцарапал щеку, едва не попав в глаз. Малышка бросилась из комнаты и натолкнулась на Гвен, которая как раз входила в комнату.

– Эй, маленькая мисс! – сказала Гвен. – Разве можно так себя вести? Пойди и попроси прощения.

– Оставь ее, Гвен. Она не нарочно, просто так получилось. – Подобрав книгу с пола, Ханна убрала ее на полку. – Хочу угостить ее куриным супом на ужин. Куриный суп ведь всем нравится, верно? – спросила она, уже ни в чем не уверенная.

А вечером того же дня ползала по полу, вытирая рвоту после того, как Грейс стошнило этим супом.

– А если подумать, что мы о нем знаем? Все эти рассказы о Сиднее могут оказаться сплошной выдумкой. Мы точно знаем только одно – он не из Партагеза. – Виолетта разговаривала с мужем, когда Изабель уже спала. – Что он за человек? Дождался, когда наша дочь привязалась к ребенку, а потом отнял его. – Она разглядывала фотографию внучки в рамке, которую теперь держала не на камине, а в ящике с нижним бельем. – И что ты хочешь этим сказать, Ви?

– Господи Боже! Даже если он и не приставлял к ее голове пистолет, он все равно виновен! После третьего выкидыша она явно была не в себе. И разве можно ее винить за это… Если уж действовать по инструкции, то нечего было откладывать! А не идти спустя годы на попятную, когда от этого пострадает так много людей. Мы живем с теми решениями, которые принимаем, Билл. Это и есть мужество. Надо уметь отвечать за свои ошибки.

Билл промолчал, и она, продолжая перекладывать мешочки с сушеной лавандой, продолжила:

– Поставить собственные угрызения совести превыше всего и не думать, чем это обернется для Изабель и Люси или… – она накрыла руку мужа своей, – для нас. В конце концов, он осмысленно причинил всем нам боль. Все равно что специально посыпал солью на раны! Как будто мало у нас в жизни было горя! – В ее глазах заблестели слезы. – Наша маленькая внучка, Билл. Вся наша любовь… – Она медленно закрыла ящик.

– Ну, Ви, милая, не надо. Я знаю, что ты чувствуешь. И все понимаю.

Он обнял жену и прижал к себе. За эти дни седины в ее волосах заметно прибавилось. Они так и стояли обнявшись: Виолетта плакала, а Билл произнес:

– Какой же я был глупец, когда поверил, что все плохое осталось в прошлом!

Неожиданно он всхлипнул и еще крепче обнял жену, будто пытался этим жестом уберечь свою семью от новых потрясений.

Наконец пол был вытерт, Грейс уснула, и Ханна села у ее кроватки и разглядывала дочь. Днем это сделать невозможно: Грейс прятала лицо, если думала, что за ней наблюдают. Она сразу отворачивалась или убегала в другую комнату. Горела всего одна свеча, но ее света хватало, чтобы разглядеть овал лица малышки, изгиб ее бровей, в ней она видела Фрэнка. Сходство было настолько велико, что у Ханны сжималось сердце, и ей казалось, что стоит заговорить с этой спящей фигуркой, как та отзовется его голосом. Пламя свечи отбрасывало тени, колебавшиеся в такт дыханию дочери, и отражалось блеском на волосах или капельке слюны в уголке розовых губок, казавшихся полупрозрачными.

Ханна поймала себя на мысли, что была бы только рада, если бы Грейс не просыпалась целыми днями, а если надо, и годами, лишь бы во сне из ее памяти стерлись все воспоминания об этих людях и своей прежней жизни. Она чувствовала внутри пустоту, которая образовалась в тот самый момент, когда она увидела страдания на лице возвращенной дочери. Если бы только рядом был Фрэнк! Он бы знал, что делать и как с этим справиться. Жизнь столько раз обходилась с ним жестоко, но все невзгоды он встречал с улыбкой и несокрушимым оптимизмом.

Воспоминания унесли Ханну в прошлое, когда у колыбели дочери, родившейся всего неделю назад, Фрэнк тихонько напевал: «Schlaf, Kindlein, schlaf» – «Спи, моя радость, усни». Перед ее глазами возникла склонившаяся над колыбелью фигура мужа, тихонько шептавшего что‑то на немецком. «Я желаю, чтобы ей приснились сладкие сны, – говорил он. – Когда человек думает о хорошем, все обязательно будет хорошо. Я это точно знаю».

Ханна выпрямилась. Этих воспоминаний было достаточно, чтобы придать ей сил на следующий день. Грейс – ее дочь. И рано или поздно, но ее душа обязательно это почувствует и узнает в ней мать. Просто надо набраться терпения, и все образуется. Так уверял отец. И тогда эта маленькая девочка снова станет ее дочерью и наполнит жизнь радостью, как в тот день, когда только родилась.

Ханна тихо задула свечу и пошла к себе в комнату. Укладываясь в постель, она остро ощутила, какой пустой и холодной она казалась.

* * *

Изабель шла по улице. Было три часа ночи, и она выскользнула из дома родителей через заднюю дверь. Высокий эвкалипт ухватил луну двумя длинными ветками, похожими на крючковатые пальцы. Под босыми ногами тихо хрустела сухая трава: здесь, среди палисандровых деревьев и делониксов [23], когда‑то давно играли в крикет.

Она никак не могла сосредоточиться, и ее разум тщетно пытался примирить ее с реальностью, в которой она потеряла сначала первого ребенка, потом второго и третьего, а теперь еще и Люси. И Том, тот самый Том, которого она любила столь безоглядно и за которого вышла замуж, тоже оказался лжецом, строчившим за ее спиной письма другой женщине и замышлявшим отнять у нее дочь.

«Я понимаю».

Что он хотел этим сказать?

Она почувствовала, как живот свело резью. Мысли разбегались в разные стороны, и вдруг ей с необыкновенной ясностью припомнились те ощущения, что довелось пережить в девятилетнем возрасте, когда понесла лошадь. Наткнувшись на дороге на тигровую змею, она встала на дыбы и тут же рванулась вперед, прямо в лесную чащу, не обращая внимания на хлещущие ветки и ребенка, отчаянно вцепившегося в гриву. Изабель, прильнув к шее обезумевшего животного, изо всех сил за нее держалась, пока оно не выбилось из сил и не пришло в себя, проскакав не меньше мили.

– Тут уж ничего не поделаешь, – сказал ей тогда отец. – Если лошадь понесла, надо держаться из последних сил и молиться. Нельзя остановить животное, охваченное слепым ужасом.

Она ни с кем не могла поговорить. Ее никто не сможет понять. Какой смысл в ее жизни без семьи, ради которой она жила? Она провела рукой по коре палисандрового дерева и нашла две зарубки, которые оставили братья за день до отплытия во Францию. Первую Элфи сделал по ее росту и сказал:

– Это чтобы знать, сестренка, как ты выросла, когда мы вернемся. Поэтому можешь сюда приходить и проверять сама.

– А вы точно вернетесь? – спросила она.

Братья переглянулись – на их лицах промелькнуло выражение и тревоги, и нетерпения.

– Вернемся, когда ты дорастешь вот до сюда, – пообещал Хью и сделал зарубку на шесть дюймов выше. – Как только ты станешь такого роста, мы и вернемся.

Она так и не доросла до той зарубки.

По стволу пробежала ящерица, и Изабель, очнувшись от воспоминаний, возвратилась в настоящее, где так много непонятного. Луна, чей серебристый диск виден сквозь ветви, бледнела на глазах. В голове роились вопросы, на которые у нее не было ответа. Кем же на самом деле оказался Том? Человек, которого, ей казалось, она знает. Как мог он совершить такое предательство? Какой была ее жизнь с ним? И что стало с душами их детей, которые так и не сумели найти свой путь в этот мир, чтобы остаться с ней? И где‑то в глубинах сознания зарождается крамольная мысль: зачем жить завтра? Какой в этом смысл?

Недели после возвращения Грейс оказались для Ханны куда страшнее тех, что были после ее исчезновения, ибо она столкнулась с реалиями, о которых раньше старалась не думать. Прошло столько лет! Фрэнк действительно умер. Часть жизни ее дочь прожила не с ней, и исправить это уже невозможно. Отсутствие Грейс рядом с Ханной означало ее присутствие рядом с другими людьми. Мысль о том, что за всю свою жизнь ее дочь ни разу о ней не подумала, отозвалась в сердце Ханны острой болью. И она со стыдом почувствовала себя преданной. Преданной своей собственной дочерью, еще такой маленькой. Она вспомнила о жене Билли Уишарта, и как ее радость от возвращения мужа, которого она считала погибшим в битве на реке Сомма во Франции, обратилась в отчаяние. После газовой атаки он так и не смог оправиться и вернулся домой инвалидом, который не узнавал своих близких. Промучившись с ним пять лет, его жена одним морозным утром забралась в коровнике на перевернутый бак и повесилась, и вынимали ее из петли дети, поскольку сам Билли был не способен даже держать в руке нож.

Ханна молилась о терпении, силе и понимании. Каждое утро она просила Господа помочь ей дотянуть до вечера.

Однажды, проходя мимо детской, она услышала голос. Замедлив шаг, Ханна на цыпочках подошла к приоткрытой двери и заглянула внутрь.

При виде дочери, играющей в куклы, у нее радостно забилось сердце: все прежние попытки увлечь девочку игрой заканчивались неудачей. А теперь на покрывале расставлен игрушечный чайный сервиз. На одной кукле было красивое кружевное платье, а на другой – только блузка и шаровары. На подоле куклы, одетой в платье, лежала деревянная прищепка для белья.

– Пора ужинать, – сказала девочка за куклу в платье и, поднеся игрушечную чашку к прищепке, громко почмокала. – Хорошая девочка! А теперь пора спать, моя сладкая. Спокойной ночи. – Она поднесла прищепку к губам куклы, чтобы та могла ее поцеловать на ночь. – Посмотри, папа, – продолжала она, поглаживая прищепку рукой куклы. – Люси спит!

– Спокойной ночи, Люси, спокойной ночи, мама. – На этот раз говорила уже кукла в шароварах. – Мне пора зажигать маяк. Солнце уже почти село. – И кукла отправилась под одеяло.

Кукла в платье сказала:

– Не волнуйся, Люси. Никакая колдунья тебя не украдет! Я их всех прогнала!

Не в силах больше сдерживаться, Ханна влетела в комнату и выхватила куклы.

– Хватит! – со злостью закричала она и, потеряв голову от охватившего ее негодования, ударила малышку по руке. – Ты меня поняла?

Девочка застыла, но не заплакала и только молча смотрела на мать.

Ханна уже успела опомниться и сама была в ужасе от собственной вспышки гнева.

– Милая, прости меня! Я совсем не хотела сделать тебе больно. – И тут ей вспомнился совет доктора. – Эти люди уехали. Они совершили плохой поступок и забрали тебя из дома. А теперь они уехали. – При слове «дом» Грейс озадаченно на нее посмотрела, и Ханна вздохнула: – Когда‑нибудь ты все поймешь.

К обеду, когда Ханна всхлипывала на кухне, стыдясь своей несдержанности, ее дочь снова играла в прежнюю игру, только уже не с куклами, а с тремя прищепками.

В тот вечер Ханна до глубокой ночи что‑то мастерила, вооружившись иголкой с ниткой, а утром ее дочь, проснувшись, увидела на подушке новую тряпичную куклу – маленькую девочку, на переднике которой было вышито «Грейс».

– Я с ума схожу при одной мысли, в каком она сейчас состоянии, мама, – сказала Изабель. Они сидели в плетеных креслах под навесом на заднем дворе. – Она скучает по нам, скучает по дому. Бедная малышка не может понять, что происходит. – Я знаю, дорогая. Я знаю, – отозвалась мать.

Виолетта налила ей чашку чаю, Изабель поставила ее на колени. Ее дочь было трудно узнать: лицо посерело, глаза ввалились, под ними – темные круги; волосы тусклые и спутанные.

– Даже похорон и тех не было… – произнесла Изабель вслух пришедшую ей мысль, будто отвечая на мучившие ее вопросы.

– Ты о чем? – спросила Виолетта. В последнее время понимать дочь становилось все труднее.

– Все, кого я потеряла, они просто исчезли в никуда. А будь похороны нормальными… я не знаю… может, и была бы разница. У нас есть фотография могилы Хью в Англии, а имя Элфи выбито на мемориале. А трое моих детей… – целых трое, мам! – просто преданы земле без всякой службы. А теперь, – ее голос дрогнул от слез, – теперь еще и Люси…

Виолетта была рада, что не устраивала похорон сыновей: это было бы неоспоримым свидетельством смерти и означало ее признание. И предание земле. А раз похорон не было, то всегда оставалась надежда, что в один прекрасный день они заглянут к ней на кухню узнать, когда ужин; и они все вместе посмеются над такой нелепой ошибкой, которая едва не заставила ее поверить – подумать только! – что они больше не вернутся.

Она ответила, тщательно подбирая слова:

– Милая, Люси не умерла! – Изабель, казалось, не обратила на ее слова никакого внимания, и мать нахмурилась: – Во всем, что произошло, нет твоей вины. И я никогда не прощу этого человека.

– Я думала, что он меня любит, мама. Он говорил, что дороже меня у него нет никого на свете. А сам поступил так низко…

Позже, занявшись приведением в порядок серебряных рамок с фотографиями сыновей, Виолетта в который уже раз задумалась о случившемся.

Любовь к ребенку выходит за рамки категорий добра и зла. Она знала женщин, рожавших от мужей, к которым питали отвращение, или, хуже того, от насильников. И все же они любили своих детей неистово и исступленно, хотя и испытывали ненависть к тем, кто волей судьбы оказался их отцом. Виолетта знала, что от любви не бывает лекарств.