Глава 10. Губы Изабель побелели, а глаза потухли

27 апреля 1926 года

Губы Изабель побелели, а глаза потухли. Она по привычке еще часто дотрагивалась до живота, но его отсутствие тут же напоминало, что в нем больше нет плода. Однако до сих пор на блузках то и дело проступали пятна от молока, которое неожиданно появилось в первые дни – настоящее пиршество для так и не появившегося на свет малыша. И она принималась неутешно и горько плакать, как будто это случилось только что. Она стояла с простынями в руках: работа есть работа и должна выполняться, что бы ни случилось, совсем как маяк, который должен светить всегда.

Заправив постель и убрав сложенную ночную сорочку под подушку, она направилась к скале посидеть у могил. Свежей могилой она занималась дольше других, размышляя, приживутся ли на ней саженцы розмарина. Она вытащила несколько ростков возле двух других крестов, на которых за эти годы появился налет соли, но кустарник сумел устоять под порывами штормового ветра.

Услышав детский плач, она машинально бросила взгляд на новую могилу. Вопреки всякой логике, ей вдруг почудилось, что произошла какая‑то нелепая ошибка и ее последний ребенок родился не мертвым, а жил и дышал. Иллюзия рассеялась, но плач продолжался.

А потом с галереи послышался крик Тома: «Иззи, там лодка! Там лодка на берегу!» – и, поняв, что ей не почудилось, она бросилась со всех ног вниз по тропинке к пляжу, куда прибило ялик.

Мужчина в ялике был мертв, но Том вытащил из‑под сиденья маленький плачущий сверток.

– С ума сойти! – воскликнул он. – Черт меня подери, Иззи! Да это…

– Ребенок! Боже милостивый! Господи, Том! Том! Дай же его скорее сюда!

Дома при виде младенца Изабель моментально преобразилась: ее руки инстинктивно знали, как держать малютку и как ее успокоить, чтобы не плакала. Поливая из ковшика теплой водой крошечное тельце, она с замиранием сердца разглядывала нежнейшую кожу, упругую и без единой морщинки. Она по очереди перецеловала все пальчики, нежно откусывая малюсенькие ноготки, чтобы ребенок себя случайно не поцарапал. Чуть приподняв головку в ладони, она вытерла самым мягким шелковым платком малютке слезы на личике и убрала начавшую подсыхать под носом слизь. Затем обмыла ребенку все тельце и еще раз лицо: казалось, одно действие автоматически влекло за собой другое, как будто вся процедура была единым целым. Заглядывать в эти глаза было все равно что смотреть в лицо Бога. Невероятное, невозможное прямодушие и удивительная беззащитность буквально ошеломляли. То, что это крохотное создание из плоти и крови сумело проделать такой путь, чтобы оказаться с ней, не могло быть ничем иным, кроме воли провидения… И всего через две недели, после того как… Это не может быть простой случайностью! Хрупкое, как снежинка, существо могло запросто кануть в небытие, если бы волны и ветер не принесли ялик прямиком на Отмель Кораблекрушений.

Обходясь без всяких слов, ребенок демонстрировал свое полное доверие каким‑то неведомым способом общения, доступным только живым существам: расслаблением мышц, поворотом шейки, взглядом. Побывав на краю смерти, одна жизнь соединялась с другой, как сливаются капли воды в единое целое.

Изабель переполняли самые разные эмоции. Ее охватывал трепет при виде крохотной ручонки, вцепившейся в палец. Она чувствовала умиление, глядя на сладкую крохотную попку, которой еще только предстояло сформироваться, и испытывала настоящее благоговение при мысли, что дыхание наполняло это создание плотью, кровью и душой. И обрушившиеся на нее чувства вытесняли черную пустоту боли.

– Вот видишь, малютка, ты довела меня до слез! – сказала Изабель. – И как тебе это удалось? Какая же ты красивая и необыкновенная!

Она вытащила ребенка из ванночки, осторожно, как бесценное сокровище, переложила на мягкое белое полотенце и начала вытирать, вернее, осторожно впитывать влагу тканью, как обычно промокают чернила, чтобы не смазать написанное.

Малышка лежала тихо, терпеливо ожидая, пока сменят подгузник и посыплют тальком опрелости. Изабель не раздумывая достала из комода в детской приготовленные, но так и не потребовавшиеся одежки. Она выбрала желтое платье с утятами и осторожно надела его на малютку.

Напевая колыбельную, она раскрыла крохотную ладошку и посмотрела на линии: уже с самого рождения они рассказывали о судьбе, которая привела ее на этот остров.

– Какая же ты чудесная! – не удержалась она, не в силах справиться с охватившим ее восторгом.

Но ребенок уже погрузился в сон, часто дыша и изредка вздрагивая. Изабель, держа малышку одной рукой, другой постелила простыню в колыбели, убрав из нее на время одеяло, которое она сама связала из мягкой овечьей шерсти. Она никак не могла заставить себя выпустить малютку из рук. Процессы в ее теле, готовящемся к материнству, вдруг снова ожили, и загнанные внутрь инстинкты вырвались на свободу, направляя все ее действия и формируя чувства. Она захватила ребенка с собой на кухню и, пристроив на коленях, углубилась в книгу с детскими именами.

Смотритель маяка отвечал за все. Каждый предмет, находившийся на маяке, регистрировался, описывался и содержался в надлежащем порядке. Избежать учета не могло ничто! Заместитель директора Маячной службы требовал скрупулезного отчета буквально по всему, начиная от топочных труб и чернил для ведения журнала и заканчивая метлами в сарае и обувными щетками. Все занесено в журнал оборудования, где имелись соответствующие записи даже об овцах и козах. Ничего не выбрасывалось и не уничтожалось без соответствующей санкции начальства во Фримантле или – если речь шла о чем‑то дорогостоящем – в Мельбурне. Не дай Бог, если вдруг обнаруживалась недостача коробки свечей или галлона мазута и смотритель не смог разумно ее объяснить. И не важно, что они жили на краю земли как отшельники. Их, как запертых в банке жуков, постоянно исследовали, изучали, и они находились под неусыпным контролем властей. Должность смотрителя можно доверить далеко не всем. Вахтенный журнал рассказывал о жизни смотрителя в мельчайших подробностях. Точное время включения маяка, точное время его выключения на следующее утро. Погода, проходившие мимо суда. Какие‑то из них подавали сигналы, а какие‑то были слишком заняты борьбой с бурными водами, чтобы отвлекаться на азбуку Морзе или Международный свод сигналов и сообщать, откуда и куда они направлялись. Иногда смотрители позволяли себе вольность, рисуя завитушки или виньетки, начав записи нового месяца, или даже записывали в шутку, что инспектор Маячной службы согласился предоставить им отпуск за многолетнюю работу, поскольку нигде не регламентировалось, что именно должно быть указано в журнале. Однако на этом список вольностей, которые они себе позволяли, исчерпывался.

Журнал – это святая святых. Янус не являлся специализированной станцией беспроводной связи, и суда не получали от него информации о погоде, поэтому в его вахтенный журнал скорее всего в будущем так никто и не заглянет. Но Том исправно заносил в него все, что могло представлять интерес, и даже получал от этого удовольствие. Сила ветра по‑прежнему определяется визуально по шкале Бофорта [5], разработанной во времена парусного судоходства: от «тихо» (0–2 балла, можно двигаться под парусом) до «урагана» (12 баллов, никакие паруса не выдерживают). Тому нравился этот скупой, но точный язык. При мысли о хаосе, наполнявшем его жизнь раньше, о годах лжи и отсутствия всякого представления о том, что, черт возьми, происходило в окружавшем его фронтовом аду, он наслаждался самой возможностью простой констатации фактов.

Вот почему в день появления ялика Том сразу подумал именно о вахтенном журнале. Записывать в него даже самые незначительные события превратилось для него в святую обязанность, которую предписывал не только Регламент Маячной службы, но и законы Содружества. Его информация могла оказаться важным звеном в таинственной цепочке событий, сообщить о котором мог только он, и Том чувствовал себя обязанным сделать это. Сигнальная ракета бедствия, дым на горизонте, прибитый к берегу обломок, который может указывать на кораблекрушение: обо всех без исключения событиях Том аккуратно записывал своим красивым ровным почерком с небольшим наклоном. Он сидел за столом на маяке и смотрел на авторучку, терпеливо дожидавшуюся, когда ею начнут записывать события за день. Умер человек. Нужно об этом сообщить, чтобы навели справки. Он еще раз заправил в ручку чернила, хотя никакой необходимости в этом не было, и, отыскав в журнале свою самую первую запись, сделанную шесть лет назад по прибытии на остров, пролистал страницы вперед. Дни сменяли друг друга, как приливы и отливы. В какие‑то он чувствовал себя абсолютно разбитым после срочного ремонта или бессонной штормовой ночи. Иногда не мог взять в толк, как вообще здесь оказался. А чего стоят полные отчаяния дни, когда у Изабель случались выкидыши? Но никогда раньше запись в журнале не давалась ему с таким трудом. И Изабель так просила его отложить запись на день!

Его мысли вернулись к событиям двухнедельной давности, когда он возвращался с рыбалки и услышал крики Изабель:

– Том! Том! Быстрее!

Он ворвался на кухню и увидел Изабель на полу.

– Том! Что‑то не так! – простонала она. – Он выходит! Ребенок выходит!

– Ты уверена?

– Откуда мне знать? – закричала она. – Я не знаю, что происходит! Я просто… Ох, Господи Боже, Том, как же больно!

– Давай я помогу тебе подняться, – предложил он, опускаясь на колени рядом.

– Нет! Не трогай меня! – Она задыхалась и кривилась от боли, с трудом вставляя слова между приступами. – Как же больно! Господи, пощади! – взмолилась она, и на платье проступила кровь.

В этот раз беременность протекала не так, как раньше. Изабель была уже на седьмом месяце, и Том понятия не имел, как ему надлежит действовать.

– Скажи мне, что делать, Изз. Что?

Она неуклюже пыталась стащить с себя трико.

Том приподнял бедра и помог ей, а Изабель заметалась по полу и испустила пронзительный крик, который разнесся по всему острову.

Роды оказались преждевременными и быстрыми. Том беспомощно наблюдал, как из тела Изабель показался ребенок – это был точно ребенок, его ребенок! Такой крошечный и весь в крови – какая‑то пародия на младенца, которого они так ждали. Он был перемазан кровью и выделениями женщины, застигнутой врасплох его неожиданным появлением. От макушки до пяток длиной не больше фута, а весом как кулек с сахаром. Ребенок не шевелился и не издавал никаких звуков. Том держал его в руках, чувствуя, что цепенеет от ужаса, и не понимая, что должен делать.

– Дай ее мне! – закричала Изабель. – Дай мне мою малышку! Дай мне ее подержать!

– Это мальчик, – с трудом выговорил Том, не зная, что еще сказать, и передал ей теплый комочек. – Это был маленький мальчик.

За окном продолжал уныло завывать ветер, а послеобеденное солнце отбрасывало золотые отблески на женщину и ее мертворожденное дитя. Старые часы на кухне мерно отсчитывали минуты: природа, казалось, даже не заметила появления и окончания новой жизни. Машина времени и пространства продолжала работать, перемалывая в своих жерновах людские судьбы.

Изабель с трудом приподнялась и оперлась о стену, не переставая убиваться над крошечным комочком, который должен был родиться крупнее, сильнее и выжить в этом мире.

– Мое дитя! Мое дитя! Мое дитя!.. – не переставая шептала она, будто заклинание, способное вдохнуть в него жизнь.

Личико младенца выглядело отрешенным, как у монаха, погруженного в глубокую молитву: глаза закрыты, губы сомкнуты. Он снова оказался в мире, покидать который, судя по всему, ему не захотелось.

А стрелки часов равнодушно продолжали свой размеренный бег. Прошло полчаса, и Изабель не произнесла ни слова.

– Я принесу тебе одеяло.

– Нет! – Она схватила его за руку. – Не оставляй нас!

Том опустился рядом, обнял ее за плечо, и она, судорожно всхлипывая, снова разрыдалась, уткнувшись ему в грудь. Кровь на полу уже начала подсыхать.

Смерть, кровь, слова утешения раненым – как все это было ему знакомо! Только сейчас рядом с ним находились женщина и ребенок, не рвались никакие снаряды, и все вокруг казалось таким мирным и обыденным. В сушилке для посуды аккуратно расставлены тарелки, над духовкой висит полотенце, а противень с пирогом, испеченным Изабель утром, так и продолжал стоять на влажной тряпке, куда она его поставила остудить.

Немного погодя Том спросил:

– Что будем делать с… с ним?

Изабель опустила глаза на остывший комочек у себя в руках.

– Нагрей воды!

Том посмотрел на нее.

– Пожалуйста, нагрей воды.

Не понимая, зачем ей это, но не желая перечить, Том поднялся и разжег огонь в топке водонагревателя. Когда он вернулся, она сказала:

– Налей воды в ванночку. Когда она станет теплой.

– Если ты хочешь помыться, Изз, я отнесу тебя.

– Это не для меня. Я должна помыть его. Потом в комоде с бельем есть чистые простыни. Возьми ту, что я вышивала. И принеси ее.

– Изз, любимая, для этого еще будет время. Сейчас самое главное – это ты! Я пойду и свяжусь с материком. Пусть пришлют катер.

– Нет! – Ее голос не допускал никаких возражений. – Нет! Я не хочу здесь никого видеть! По крайней мере сейчас.

– Но, родная, ты же потеряла так много крови! На тебе лица нет! Нужно вызвать доктора и отправить тебя на материк.

– Ванночку, Том. Пожалуйста!

Когда вода нагрелась, Том заполнил ванночку, поставил на пол рядом с Изабель и протянул ей фланелевую тряпку. Опустив ее в воду, она отжала ее и, обмотав палец, стала с величайшей осторожностью протирать личико младенца, убирая с прозрачной кожицы бурые разводы. Младенец продолжал свое молчаливое общение с Богом, не замечая ничего вокруг. Изабель опустила фланель в воду, прополоскала и, отжав, продолжила свое занятие, не спуская глаз с ребенка, будто надеясь, что его веки дрогнут или что крошечные пальчики едва заметно дернутся.

– Изз, – нежно произнес Том, касаясь ее волос, – ты должна меня послушать. Сейчас я приготовлю тебе чай, положу в него побольше сахара, и ты его выпьешь ради меня. Договорились? Я принесу одеяло и укрою тебя, а сам немного здесь приберусь. Тебе не надо никуда уезжать, но позволь мне тебя полечить. И никаких возражений! Я дам тебе болеутоляющего и других лекарств, и ты их примешь, чтобы сделать мне приятное. – Он говорил мягко и спокойно, будто просто о чем‑то рассказывал.

Изабель отрешенно продолжала вытирать тельце. Пуповина и послед по‑прежнему лежали рядом на полу. Изабель, похоже, даже не заметила, как Том накинул ей на плечи полотенце. Он вернулся с тазом воды и, опустившись на четвереньки, принялся за уборку.

Изабель опустила в ванночку тельце младенца, стараясь держать его головку над водой. Потом вытерла полотенцем и завернула в чистое вместе с плацентой.

– Том, ты не расстелешь простыню на столе?

Он отодвинул противень с пирогом в сторону и расстелил вышитую простыню, сложив ее вдвое. Изабель передала ему сверток.

– Положи его, – попросила она, и он послушно опустил маленький комочек на стол.

– А теперь мы должны заняться тобой, – сказал Том. – У нас еще осталась горячая вода. Пойдем, тебе надо ополоснуться. Обопрись на меня. Не спеши, вот так. Потихоньку… потихоньку.

С его помощью она добралась до ванны, роняя на пол густые алые капли. Там он уже сам вытирал ей лицо фланелевой тряпкой, время от времени макая ее в воду и споласкивая.

Час спустя Изабель в чистой ночной рубашке и с заплетенной косой легла в постель. Том нежно гладил ее по лицу, пока она в конце концов не уснула, не в силах больше сопротивляться изнеможению и действию таблеток с морфием. Том вернулся на кухню и закончил уборку, после чего замочил грязное белье в корыте. Уже стемнело, и он зажег лампу и, сев за стол, прочитал молитву над маленьким тельцем. Безбрежные просторы и крошечное тельце, вечность и мерный стук часов, обвинявших время в постоянном движении: мир вдруг лишился всякого смысла. Даже в Египте или Франции он не чувствовал внутри такой пустоты. Он видел смерть очень часто. Но на этот раз окружающая тишина, отсутствие предсмертных воплей и разрывов снарядов, казалось, демонстрировали ее безысходность особенно наглядно. Людей, которые расставались с жизнью у него на глазах, оплакивали матери, но родные находились далеко от поля боя, и представить их было невозможно. А видеть ребенка, которого забирают у матери в момент рождения, забирают у единственной женщины в мире, которая была ему дорога, было выше сил Тома. Он посмотрел на тени, которые отбрасывали, как два близнеца, мертвый младенец и пирог, накрытый похожей на саван материей.

– Пока не надо, Том. Я скажу им, когда буду готова, – просила Изабель на следующий день, лежа в кровати.

– Но твои родители – они же захотят все узнать. Они ждут тебя со следующим катером. Они ждут своего внука.

Во взгляде Изабель сквозило отчаяние.

– Вот именно! Они ждут внука, а я его потеряла!

– Но они будут волноваться за тебя, Изз.

– Так зачем их расстраивать? Пожалуйста, Том. Это наше дело. Мое дело! Нам совершенно не нужно извещать об этом весь мир. Пусть они побудут в неведении и мечтах подольше. Я напишу им письмо и отправлю с катером в июне.

– Но до этого еще столько недель!

– Том, я не могу! – На ее рубашку скатилась слеза. – Пусть они порадуются жизни еще несколько недель!

Тогда он поддался на ее уговоры и не стал ничего писать в журнале. Но то было личным делом, касавшимся только их самих. С яликом же такого предлога умолчать о случившемся уже не было.

Том начал писать о пароходе «Манчестер Куин», который прошел мимо острова утром, направляясь в Кейптаун. Затем указал, что море было спокойным, температуру воздуха, и отложил ручку. Завтра! Он расскажет о ялике в журнале завтра, когда телеграфирует о происшествии властям. Он немного засомневался, стоит ли оставлять место для записи, чтобы заполнить его завтра, или лучше пусть все будет выглядеть так, будто ялик прибило позже. Он оставил место, решив, что протелеграфирует завтра, а начальству объяснит, что они были слишком заняты младенцем, чтобы сообщить о случившемся сразу. В журнале будет написана правда, но только чуть позже. Всего на один день. Повернув голову, он увидел свое отражение в стекле, закрывавшем «Извлечения из Закона о Маячной службе 1911 года», и не узнал себя.

– Я вообще‑то не мастак по этой части, – сказал Том Изабель после обеда на следующий день. – И никогда им не станешь, если так и будешь стоять. Просто подержи ее, пока я согрею бутылочку. Ну, смелее! Она не кусается! – заверила Изабель улыбаясь. – Во всяком случае, пока!

Ребенок был маленький, не больше предплечья Тома, но он держал его так, будто у него в руках оказался осьминог.

– Стой спокойно, – распорядилась Изабель, сгибая его руку. – Молодец! Так и держи. А теперь, – она еще раз поправила ему руку, – вы на пару минут останетесь вдвоем. – С этими словами она вышла на кухню.

Впервые в жизни Том оказался один на один с младенцем. Он стоял, вытянувшись по стойке «смирно», в ужасе от того, что может не оправдать доверия. Ребенок заворочался и зашевелил ножками и ручками, чем окончательно смутил его.

– Ну же, не огорчай дядю, – взмолился он, стараясь перехватить малышку поудобнее.

– Не забывай поддерживать головку, – напомнила с кухни Изабель.

Он тут же подсунул под головку ладонь, удивляясь, какой маленькой она была. Малышка снова зашевелилась, и он тихонько покачал ее.

– Ну же, не обижайся, не расстраивай дядю Тома.

Малютка моргнула и заглянула ему в глаза. Том замер, почти физически ощутив боль. Эта кроха приоткрыла ему дверь в мир, познать который ему теперь никогда не суждено.

Изабель вернулась с бутылочкой.

– Держи! – Она вложила ее Тому в руку и показала, как надо подносить соску к губам малютки, чтобы она ухватила ее. Том завороженно наблюдал, как природа сама подсказывала этой крохе, что нужно делать. Сам факт, что все происходило без малейшего участия с его стороны, наполнял его каким‑то трепетным благоговением, какое испытывают люди, сталкиваясь с чем‑то, неподвластным их пониманию.

Когда Том ушел на маяк, Изабель отправилась на кухню и занялась ужином, пока ребенок спал. Услышав крик, она поспешила в детскую и взяла малышку из колыбели. Она капризничала, искала ее грудь и даже принялась сосать тонкую ткань блузки.

– Ах ты, глупышка, не наелась? В книжке доктора Гриффитса говорится, что нельзя перекармливать! Разве что дать самую малость… – Она погрела еще немного молока и поднесла бутылочку к малютке, но она отвернулась, хватаясь пальчиками за теплый сосок, который чувствовала щекой через тонкую ткань.

– Ну же, не надо капризничать, вот бутылочка, – увещевала ее Изабель, но малышка еще больше расплакалась и решительно тыкалась ей в грудь.

Изабель с горечью вспомнила, как ей пришло молоко, и грудь наполнилась тяжестью и болью от того, что некого было кормить. Казалось, природа избрала удивительно жестокий способ напомнить об этом. А теперь эта малютка отчаянно просила ее молока, может, чтобы просто успокоиться, потому что первый голод уже был утолен. В голове у Изабель все смешалось, и под плач ребенка ее захлестнула целая гамма чувств: и горечь потери, и жажда материнства, и неизрасходованная нежность.

– Ах ты, моя любимая, – прошептала она и медленно расстегнула блузку. Через мгновение ребенок приник к груди и довольно зачмокал губами, хотя молока оказалось всего несколько капель.

Они так долго сидели не шевелясь, пока на кухне не появился Том.

– Как… – он осекся, пораженный увиденным.

Изабель подняла на него глаза, в которых одновременно выражался и стыд, и невинность.

– Иначе я никак не могла ее успокоить.

– Но… Ладно… – Том настолько опешил, что не находил слов.

– Она так плакала. И отказывалась от бутылочки…

– Но она же взяла ее до этого. Я сам видел…

– Да, потому что была очень голодна. Может, даже буквально…

Том продолжал смотреть, не зная, что и думать.

– Это же так естественно, Том. Это лучшее, что я могла для нее сделать. Успокойся! – Она протянула ему руку. – Подойди поближе, милый. И улыбнись!

Он взял ее за руку, но было видно, что ему не по себе. И он чувствовал, как внутри нарастала тревога.

В тот вечер глаза у Изабель светились, и такой счастливой Том не видел ее очень давно.

– Подойди и посмотри! – восклицала она. – Правда, прелесть? И колыбелька как раз по размеру! – Она показала на плетеную колыбельку, в которой дитя мирно посапывало. Ее крошечная грудь тихо поднималась и опускалась, словно вторя эху от шума прибоя.

– Как жемчужинка в раковине, правда? – спросил Том.

– Ей не больше трех месяцев.

– Откуда ты знаешь?

– Я посмотрела.

Том удивленно приподнял бровь.

– В пособии доктора Гриффитса. Я вытащила на огороде несколько морковин и реп и потушила остатки баранины. Сегодня мы устроим настоящий пир.

Том, не понимая, в чем дело, нахмурился.

– Мы должны отметить спасение Люси и прочитать молитву за упокой души ее отца.

– Если, конечно, он был ее отцом, – уточнил Том. – А почему «Люси»?

– Ей нужно имя. Люси означает «легкая», и оно ей очень подходит, разве не так?

– Иззи, – он улыбнулся и, погладив ее по волосам, снова стал серьезным, – не нужно принимать все это слишком близко к сердцу. Я не хочу, чтобы ты снова расстраивалась…

В тот вечер на маяке Тому никак не удавалось избавиться от чувства тревоги, и он не понимал его причины. То ли оно было навеяно ожившими призраками прошлого, то ли его мучило нехорошее предчувствие. Спускаясь по узким металлическим ступенькам, он ощущал тяжесть в груди, будто снова проваливался в беспросветную мглу, откуда, как он думал, сумел выбраться.

В тот вечер они ужинали, прислушиваясь к мерному сопению малышки в колыбели. Иногда во сне она издавала какие‑то звуки, что неизменно вызывало у Изабель восторженную улыбку.

– Интересно, как сложится ее судьба на материке? – вслух размышляла она. – Неужели ее поместят в приют? Как маленького сына Сары Портер?

В ту же ночь они занимались любовью – в первый раз после преждевременных родов. Изабель показалась Тому другой – уверенной в себе и умиротворенной. Потом она поцеловала Тома и сказала:

– Когда придет весна, нам надо посадить розы. Они будут цвести долгие годы, когда нас уже здесь не будет.

– Утром я сообщу на материк о случившемся, – сказал Том, погасив маяк на рассвете. Перламутровые отблески света проникали в окно спальни и ласково касались лица малышки. Она проснулась ночью, и Изабель принесла ее на кровать и уложила между ними. Приложив палец к губам, она кивнула на спящую девочку и поднялась, приглашая Тома на кухню.

– Присядь, любимый, я приготовлю чай, – прошептала она и достала чашки и чайник, стараясь не шуметь. Поставив греть воду, она сказала: – Том, я тут кое о чем думала.

– О чем, Иззи?

– О Люси. Не может быть простым совпадением, что она тут вдруг появилась сразу после… – Заканчивать предложение было излишним. – Мы не можем отправить ее в сиротский приют. – Она повернулась к Тому и взяла его за руки. – Милый, я думаю, что мы должны ее оставить у себя.

– Что такое ты говоришь? Она чудесный ребенок, но чужой! Мы не можем оставить ее!

– А почему нет? Подумай сам. Ну кто, по‑твоему, может узнать, что она находится здесь?

– Для начала – Ральф и Блюи, когда появятся через несколько недель.

– Верно, но вчера мне пришла в голову мысль, что им вовсе не обязательно знать, что она не наш ребенок! Всем известно, что я в положении. Просто роды случились раньше, вот и все!

Том опешил:

– Но, Иззи… ты в своем уме? Ты сама понимаешь, о чем говоришь?

– Я говорю о доброте. Вот и все. Любви к ребенку. Я предлагаю, – она сжала его руки, – принять дар, посланный нам свыше. Сколько мы сами мечтали о ребенке и молились об этом?

Повернувшись к окну, Том, не выдержав, обхватил голову руками и расхохотался, а потом умоляюще их сложил:

– Бога ради, Изабель! Стоит мне сообщить о найденном в ялике мужчине, как рано или поздно станет известно, кто он такой. И выяснится, что он был с ребенком! Может, не сразу, но правда обязательно выйдет наружу…

– Тогда не надо ничего сообщать.

– Не сообщать?! – Он моментально стал серьезным.

Она потрепала ему волосы.

– Никому ничего не сообщай, милый. Мы не сделали ничего плохого, а только приютили беспомощную малютку. Мы достойно похороним этого мужчину. А ялик… пусть себе плывет дальше.

– Иззи, Иззи! Ты знаешь, что ради тебя я готов на все, но послушай, милая, этот человек, кем бы он ни был и что бы ни сделал, заслуживает другого обращения. Так предписывает закон, если уж на то пошло! А что, если ее мать жива и сейчас с ума сходит от беспокойства и ждет возвращения их обоих?

– Какая женщина позволит себе отпустить от себя такую малютку? Согласись, Том, она наверняка утонула! – Изабель снова сжала его руки. – Я знаю, как много для тебя значат правила и что прошу тебя их нарушить. Но для чего эти правила существуют? Чтобы спасать жизни! Именно это я и предлагаю – спасти эту конкретную жизнь! Она здесь, она нуждается в нас, и мы можем ей помочь! Пожалуйста!

– Иззи, я не могу! Я не имею права! Как ты не понимаешь?

Ее лицо потемнело.

– Как ты можешь быть таким бессердечным? Тебя волнуют только правила, пароходы и этот проклятый маяк!

Эти обвинения Тому уже приходилось слышать, когда обезумевшая от горя после выкидышей Изабель выплескивала все свои страдания на единственного человека на острове. На того, кто упрямо продолжал выполнять свою работу, кто утешал ее как только мог и все свои переживания загонял глубоко внутрь. Он почувствовал, что она находилась на грани срыва, чреватого полной потерей рассудка. Такой он ее еще не видел никогда.