Последние этапы свободной конкурентной борьбы и окончательное установление монополии победителя 3 page

дистанцироваться от прочих функциональных групп. Но одновременно он, как и все прочие люди, должен заботиться о сохранении собственного социального существования, о том, чтобы его социальная сила не уменьшалась, — скорее, даже о том, чтобы она росла. В этом смысле правитель сам представляет собой одну из партий, участвующих в борьбе общественных сил. Хотя его интересы связаны с безопасным функционированием общества в целом (такова специфика его функций), он одновременно должен помогать одним и препятствовать другим в достижении ими определенных социальных позиций, а также вступать в союзы, при этом имея целью укрепление собственных позиций. Интересы центрального правителя никогда не являются полностью идентичными интересам какого-либо слоя, какой-либо группы данного общества. На некоторое время они совпадают с интересами той или иной группы, но если правитель чрезмерно отождествляет себя с одной группой и уменьшает дистанцию между ней и собой, то раньше или позже возникает угроза его собственному положению. Ведь сила его позиции, как уже было сказано, с одной стороны, зависит от некоего равновесия между различными группами, от определенного уровня кооперации между ними; но, с другой стороны, она зависит и от напряженности в отношении между группами, от противоречия их интересов. Правитель ослабляет собственные позиции, если всеми силами поддерживает единственную группу, состоящую из людей его окружения или представляющую собой часть более широкого общественного целого, за счет других, способствуя тем самым ее усилению. Когда одна группа (или один слой) получает превосходство над прочими, уменьшается ее зависимость от высшего координатора, даже если сама эта группа далека от внутренней сплоченности и сама разрывается сильнейшими противоречиями. Ничуть не в меньшей мере позиции центрального правителя подрываются и в том случае, если напряженность в отношениях между главными группами общества уменьшается настолько, что они сами оказываются способными урегулировать вопросы кооперации и объединиться в своих действиях. Это справедливо по крайней мере в случае относительно мирного времени. Во время войны, когда всему обществу (или его важнейшим группам) угрожает внешний враг, ослабление внутренней напряженности служит целям правителя и не представляет для него опасности.

Одним словом, правитель и его аппарат образуют в обществе своеобразный центр, наделенный собственными интересами. Занимаемая им позиция часто побуждает его скорее вступать в союз с силами второго порядка, чем отождествлять себя с сильнейшей группой общества. В его интересах оказываются как поддержка кооперации между противоборствующими группами, так и сохранение напряженности между ними. Тем самым его

положение зависит от амбивалентности в отношениях между различными социальными формациями, но кроме того, само его отношение к каждой из формаций амбивалентно.

Общая схема работы возникающего таким образом социального аппарата достаточно проста. Как индивид, монарх несравнимо слабее, чем общество в целом, верховным служителем которого он является. Стоит всему обществу или даже существенной его части объединиться и выступить единым фронтом против центрального правителя, и он оказывается не в силах выдержать такое давление, подобно тому, как любой индивид бессилен в сравнении с давлением всей сети взаимосвязанных людей. Особое положение человека, наделенного всей полнотой власти, объясняется именно тем, что имеющиеся в обществе интересы отчасти совпадают, а отчасти противоположны друг другу, тем, что люди в своих действиях и кооперируются, и борются друг с другом, — т.е. оно объясняется фундаментальной амбивалентностью социальных отношений в дифференцированном социальном объединении. Бывают ситуации, когда позитивная сторона этих отношений превалирует или, по крайней мере, не перекрывается негативной их стороной. На пути к полному приоритету негативной стороны данных отношений имеются переходные фазы, когда антагонизм интересов столь велик, что в сознании участников их взаимозависимость отступает на задний план, хотя еще целиком и не утрачивает своей значимости. Так возникает обрисованная выше фигурация: силы различных частей общества находятся в примерном равновесии; напряженность дает о себе знать в непрекращающихся крупных и мелких стычках, но ни одна из сторон не способна победить или уничтожить другую; в то же время они не могут достичь согласия, поскольку усиление одной стороны угрожает социальному существованию и интересам другой; они не могут и игнорировать друг друга, поскольку выступают как взаимозависимые. Такова ситуация, дающая оптимальную власть королю, человеку, находящемуся на вершине общества, центральному правителю. Эта ситуация недвусмысленно показывает ему, в чем заключаются его собственные интересы. В сети сильных взаимозависимостей и сильных антагонизмов рождается социальный аппарат, который можно было бы назвать опасным и даже страшным изобретением, будь последнее плодом усилий некоего единственного социального инженера. Но, как и все социальные образования подобных фаз истории, этот «королевский механизм», дающий полноту власти одному человеку, выступающему в качестве высшего координатора, формируется постепенно и без всякого плана, в ходе социальных процессов.

Наглядно работу этого аппарата можно представить как своего рода перетягивание каната. Группы, социальные образования, обладающие примерно равной мощью, тянут его в разные

стороны. Противоборствующие стороны напрягают все силы, но не могут сдвинуться с места. Если в ситуации подобной напряженности, возникающей между группами (они тянут канат в разные стороны и одновременно связаны между собой тем же самым канатом), мы представим себе человека, не принадлежащего ни к одной из групп и имеющего возможность помогать то одной, то другой из них, но тщательно следящего за тем, чтобы напряженность не уменьшалась, чтобы ни одна из групп не одержала верх и не перетянула канат на свою сторону, то он оказывается именно тем лицом, кто данную напряженность создает. Минимальное усилие одного-единственного человека, само по себе не способное привести в движение какую-либо одну из этих групп, не говоря уж об их объединении, при такой констелляции социальных сил оказывается достаточным для того, чтобы вызвать перемены в обществе в целом. Понятно, почему это удается: в подобном равновесии скрыты огромные силы, и они не могут прийти в действие, если не будет спущен курок, на котором лежат пальцы одного человека. Именно этот человек запускает механизм противоборства сил. Он присоединяет свою силу к латентным силам то одной, то другой стороны и тем самым обеспечивает небольшой перевес одной из них. Социальный аппарат при таком положении дел представляет собой своего рода переключатель энергии, автоматически дающий обладающему им индивиду огромную власть и при затрате минимальных сил. Такой человек должен только чрезвычайно предусмотрительно обращаться с этим аппаратом, чтобы тот мог сравнительно долгое время функционировать без помех. Стоящий у руля ничуть не в меньшей мере подчиняется принудительной силе закономерности, чем все его подданные. Пространство решений у него несколько шире, но он тоже в высшей степени зависим от структуры этого аппарата: его власть ни в каком смысле не является «неограниченной».

Здесь представлен лишь схематичный набросок схемы соотношения социальных сил, благодаря которому центральный правитель приобретает оптимальную власть. Но и такой набросок ясно и отчетливо демонстрирует основополагающую структуру социальной позиции правителя. Не из-за случайности — вроде рождения правителя, наделенного большой личной мощью, — но именно благодаря определенному строению общества центральный орган получает оптимальную силу, что обычно сочетается с появлением на исторической арене сильного самодержца. Возникновение у центрального правителя в дифференцированном обществе относительно большого пространства решений связано с тем, что данный правитель стоит в точке пересечения социальных противоречий и способен вести свою игру, используя противоположные интересы и амбиции и удерживая их в равновесии.

Разумеется, эта схема в какой-то мере упрощает действительное положение дел. Б сколько-нибудь дифференцированных объединениях в том поле напряжения, каковым является каждое общество, равновесие реализуется во взаимодействии целого ряда групп и слоев. Однако значение такой многополюсной напряженности для позиций находящегося в центре правителя является таким же, что и обрисованное нами с помощью двухполюсной схемы.

Антагонизм между различными частями общества, конечно, далеко не всегда выступает в форме сознательной борьбы между ними. Напряженность возникает не столько вследствие осознаваемым планам и целям борьбы, сколько из-за анонимного механизма сплетения взаимосвязей. Достаточно привести в качестве примера такие механизмы, как растущая монетаризация и коммерциализация хозяйства, которые к концу Средневековья гораздо в большей мере поспособствовали социальному падению феодалов-рыцарей, чем сознательные планы городских буржуа. Но как бы ни выражались в планах и целях отдельных людей или групп антагонизмы, порождаемые ростом денежного обращения, именно их возникновение обусловило появление противоречия между усиливающимися городскими слоями и функционально слабеющими землевладельцами. Вместе с ростом сети такого обращения росло и пространство принятия решений тех, кто в ходе конкуренции и в силу ее механизма занял место центрального правителя, короля, чтобы затем, балансируя между интересами буржуазии и дворянства, обрести оптимальную силу в той форме, что получила название абсолютизма.

Выше мы уже ставили вопрос о том, как вообще возможны формирование и длительное сохранение в дифференцированном обществе абсолютистской по своей силе центральной власти, учитывая то, что правитель здесь ничуть не менее зависим от работы функционального механизма, чем люди, занимающие в данном аппарате иные позиции. Ответ нам дает схема «королевского механизма». Социальная сила правителя на этой фазе объясняется уже не только его военной мощью и размерами его собственности, хотя без этих двух компонентов центр общественного объединения вообще не может функционировать. Для достижения оптимального могущества, подобного тому, что приобрел монарх в век абсолютизма, центральной власти требуется особое распределение сил внутри общества.

Действительно, социальный институт королевской власти достигает максимума своей социальной силы на той фазе истории общества, когда слабеющее дворянство уже вынуждено во многих отношениях соперничать с возвышающимися буржуазными группами, причем ни те, ни другие не могут одержать верх

и решительно вытеснить противника с оспариваемого поля. Быстрая монетаризация и коммерциализация общества, идущие на протяжении XVI в., выдвигают вперед буржуазные группы и существенно оттесняют на задний план большую часть рыцарства, старого дворянства. Под конец той борьбы, что послужила выражением этой серьезнейшей трансформации общества, взаимная зависимость, возникшая между частью дворянства и частью буржуа, существенно выросла. Дворянство, социальная функция и сам облик которого в это время радикально меняются, имеет теперь дело с третьим сословием, а представители этого сословия уже приобрели значительную социальную силу и стали стремиться вверх гораздо настойчивее, чем раньше. Многие семьи старого рыцарского дворянства вымерли. Многие главы буржуазных семей получили дворянство, и уже их потомки через несколько поколений начинают отстаивать интересы трансформировавшегося дворянства в борьбе с буржуа: тесное переплетение интересов ведет и к их неизбежному противостоянию.

Тем не менее в то время целью буржуазного сословия или, по крайней мере, его верхушки, было вовсе не устранение дворянства как социального института — в отличие от того, к чему стремилась немалая часть буржуа в 1789 г. Высшей целью, которую ставил отдельный буржуа для себя и для своего семейства, было обретение дворянского титула и соответствующих привилегий. Высшие группы буржуазии хотели получить привилегии и престиж дворянства шпаги. Поэтому они вовсе не желали уничтожения дворянства как такового, но хотели быть новым дворянством вместо старой знати или наряду с ней. Эта верхушка третьего сословия, «noblesse de robe», в XVII в. и особенно в XVIII в. не устает повторять, что ее знатность ничуть не уступает знатности старого дворянства шпаги. Это соперничество заявляло о себе, конечно, не только в виде речей и идеологий. За словами более или менее явно прослеживалась борьба за властные позиции, идущая между представителями обоих сословий.

Мы уже как-то говорили о том, что понимание констелляции социальных сил времен абсолютизма затрудняется тем, что буржуазию той эпохи часто уподобляют формации, носящей то же имя сегодня (или даже носившей его вчера), считая типичным и социально наиболее важным ее представителем «независимого торговца». Но для буржуазии XVII—XVIII вв. (по крайней мере — в крупных континентальных странах) наиболее репрезентативным и самым влиятельным в обществе типом был человек, находящийся на службе у князя или короля. Далекие предки этих людей были ремесленниками и купцами, но сами они занимали посты в аппарате власти. До того, как торговые слои стали группой, репрезентирующей верхи буржуазии, это место занимали другие представители третьего сословия, которых на современном языке можно назвать государственными служащими.

В разных странах структура и характер этих постов в государственном аппарате в значительной мере различны. В старой Франции важнейшие представители буржуазии являли собой некую смесь рантье и чиновника; это был человек, купивший себе пост в государственном аппарате и тем самым получивший его в личную и равным образом частную собственность (в качестве таковой он мог также унаследовать пост от своего отца). Обладая этим постом, он имел целый ряд привилегий: скажем, многие посты освобождали занимавшего его чиновника от уплаты налогов. Вложенный в покупку поста капитал возвращался в виде постоянно получаемого оклада, сборов и прочих доходов.

К такой буржуазии относились и носители «мантии», представлявшие буржуа в сословных парламентах во времена «ancien regime». В рамках этих собраний и вне их они — чаще всего •председатель палаты — также выражали интересы своего сословия, защищая их перед лицом представителей других сословий и перед троном. В требованиях и заявлениях, в политической тактике этой группы, репрезентирующей верхушку буржуазии, находили свое выражение социальные вес и сила третьего сословия. Конечно, интересы высшего слоя буржуа далеко не всегда совпадали с интересами прочих буржуазных групп. Общим для всех этих групп был прежде всего один интерес (наряду с некоторыми другими) — сохранение многочисленных привилегий. Наличие особых прав, привилегий было характерно для социального существования не только дворян или чиновников, но и купцов, и объединенных в цехи ремесленников того времени. Какими бы ни были сами эти привилегии, буржуазия, обладавшая хоть каким-то социальным весом, вплоть до второй половины XVIII в. представляла собой, как и дворянство, сословие — т.е. формацию, характеризуемую наличием у нее особых прав. Здесь мы вновь сталкиваемся с особенностями социального механизма, препятствовавшими любому решительному выступлению буржуазии подобного рода против своего соперника — дворянства. Оспаривались те или другие исключительные права дворянства, но речь никогда не шла об устранении самого института привилегий, который делал дворянство особым сословием: ведь собственное социальное существование буржуазии также основывалось на привилегиях и защищалось ими.

Когда в клеточной структуре общества набирают силу те группы буржуазии, социальный базис которых не зависел от сословных привилегий, когда в связи с этим все в больших секторах общества все эти исключительные права, гарантированные или созданные правительством, начинают восприниматься как тяжкое бремя и помеха всему ходу дел, лишь тогда обнаруживаются социальные силы, готовые вступить в решительную борьбу с дворянством, ибо они хотят устранить уже не отдельные

привилегии знати, но сам общественный институт дворянских

привилегий.

Но такие группы новой буржуазии, оспаривающие необходимость самого наличия привилегий, одновременно — осознают они это или нет — подрывают основы старых буржуазных формаций, раскачивают фундамент социального существования сословной буржуазии. И привилегии последней, и сама сословная ее организация обладали социальными функциями лишь при существовании противостоящего ей дворянского сословия. Сословия были враждующими — точнее сказать, находившимися в амбивалентных отношениях — братьями, взаимозависимыми клетками одного и того же общественного организма. Вместе с уничтожением одного сословия как института автоматически пали и все прочие — пал весь этот порядок.

Революция 1789 г. в действительности была не просто борьбой буржуазии против дворянства. Она ликвидировала социальное существование сословной буржуазии, в первую очередь носителей «мантии», привилегированных чиновников из третьего сословия, равно как и сословия цеховых ремесленников, ничуть не менее решительно, чем дворянского сословия. Этот общий конец сословной буржуазии и дворянства проливает свет на предшествующее социальное развитие, на констелляцию сил, специфическую для предшествующей фазы. Он служит наглядной демонстрацией тех тезисов, что ранее в самой общей форме выдвигались относительно взаимозависимости и амбивалентности интересов социальных слоев, а также относительно аппарата равновесия, возникшего вместе с этой констелляцией и придавшего социальную силу центральной власти. В век абсолютизма — вплоть до появления новой, не-сословной буржуазии, медленно отделявшейся от старой, — политически релевантная часть буржуазии по своим интересам, действиям, мышлению была целиком привязана к специфическому равновесию, характерному для сословного устройства общества. Именно поэтому при всех противоречиях, существующих у нее с дворянством и духовенством, эта буржуазия, как и два других сословия, всякий раз оказывалась в ловушке из-за своих собственных интересов. В отстаивании собственных интересов буржуа никогда не осмеливались чересчур сильно задевать дворянство, поскольку тем самым они ранили бы и самих себя. Любой решительный удар по дворянству как институту привел бы к развалу всего государственного и общественного аппарата, что неизбежно задело бы социальное существование и привилегированной буржуазии. Все базирующиеся на привилегиях сословия были равно заинтересованы в том, чтобы не заходить слишком далеко в борьбе друг с другом; более всего они боялись глубокого потрясения и резкого нарушения равновесия в социальном аппарате в целом.

Но они не могли и избежать этой борьбы, поскольку интересы, сходящиеся в одном пункте, в остальном были диаметрально противоположны. Таково уж было соотношение социального веса данных сословий, столь велико было соперничество между ними, что любое преимущество, любое усиление одной стороны ощущалось как угроза для другой. Разумеется, с обеих сторон не было недостатка в людях, поддерживающих вежливые, если не дружеские, отношения с членами другой группы, но в целом отношения между представителями обоих сословий — и прежде всего между верхними их слоями — на протяжении всего существования «ancien regime» были в высшей степени напряженными. Действия одного вызывали опасения у другого, и все наблюдали друг за другом с неослабевающим недоверием. Кроме того, эта важнейшая ось противоречий между дворянством и буржуазией входила в целостную сеть других, не менее амбивалентных отношений. Чиновная иерархия аппарата светской власти непрестанно находилась в явной или скрытой конкурентной борьбе за полномочия и престиж, которую она вела с церковной иерархией. Последняя, в свою очередь, в ряде вопросов противостояла тем или другим кругам дворянства. В этой многополюсной системе противовесов постоянно, по самым разным, зачастую совершенно незначительным поводам происходили взрывы и стычки. За идеологической полемикой скрывалась борьба социальных сил.

Переходя то на одну, то на другую сторону, король и его представители успешно направляли работу всей этой системы. Социальная сила короля была столь значительной именно потому, что структурная напряженность между основными группами этого сплетения социальных связей было слишком велико, чтобы дело могло дойти до прямого компромисса и совместного решения вопросов, а тем самым и общего выступления против короля.

Известно, что в тот период единственной страной, где буржуазные и дворянские группы сумели совместно выступить против короля, стала Англия. Какими бы ни были особенности строения английского общества, снижавшие напряженность между сословиями и обеспечивавшие стабильные контакты между их представителями, сама социальная констелляция, которая, несмотря на все отклонения, привела к ограничению пространства решений центрального правителя, позволяет ясно понять, какое сплетение взаимосвязей в других странах способствовало приобретению здесь центральной властью той значительной социальной силы, что проявилась в облике абсолютизма.

Во Франции XVI в. и даже начала XVII в. еще было немало людей самого разного социального происхождения, пытавшихся объединить различные общественные формации в борьбе против угрожающе возросшей королевской власти. Все эти по-

пытки потерпели крах. Гражданские войны и бунты отчетливо демонстрируют, что и во Франции имелись различные сословные группы, желавшие ограничить пространство решений короля и его представителей. Но столь же ясно они показывают существовавшие соперничество между группами и противоположность их интересов, серьезно затруднявшие общее движение в этом направлении. Каждая из групп желала ограничить королевскую власть ради собственных устремлений, каждая была достаточно сильна, чтобы воспрепятствовать другой группе достичь той же цели. Они держали друг друга в страхе, и в результате все они оказались в зависимости от одного могущественного короля.

Одним словом, в ходе крупной общественной трансформации, функционально усилившей группы буржуазии и ослабившей группы дворянства, настала такая фаза, когда обе функциональные группы — при всех противоречиях, существовавших с прочими группами и внутри них самих, — в целом оказались равными по силе. Так возникла возможность для возвышения — на короткое или на долгое время — аппарата, описанного выше как «королевский механизм»: противоречия между обеими важнейшими группами слишком велики, чтобы они могли достичь окончательного компромисса; тесная взаимозависимость социального существования обеих групп препятствует решению вопроса о превосходстве одной из них путем открытой борьбы. Не будучи способны объединиться, они не могли сражаться и побеждать, а потому принятие всех тех решений, которых они не могли добиться самостоятельно, передоверялось королю.

Как уже было замечено, этот аппарат возник без всякого плана, по ходу социального процесса. То, насколько хорошо им управляли, зависело в огромной мере от личности человека, на чью долю выпадала функция центрального правителя. Нам будет достаточно привести несколько исторических фактов, чтобы проиллюстрировать все сказанное в общем виде об образовании этой функции и о работе «королевского механизма» в эпоху абсолютизма.

В обществе IX—X вв. имелось два слоя свободных членов общества — представители клира и воины. Ниже на социальной лестнице находились массы более или менее не свободных людей, не имевших оружия, не принимавших активного участия в общественной жизни даже в том случае, если от их деятельности зависело само существование общества. Рыцари были землевладельцами, хозяйствовавшими в условиях относительной автаркии, а потому мало зависели от координирующей деятельности центра государства. Таковы были особенности общества, суще-

ствовавшего на западнофранкских землях. Зависимость клириков от короля — по целому ряду причин — была гораздо большей. В отличие от немецкой империи, в землях западных франков церковь никогда не обладала значительной светской властью. Архиепископы здесь не становились герцогами. Церковные пэры в общем и целом оставались вне системы конкурирующих удельных князей. Поэтому центробежные интересы, направленные на ослабление позиций центрального правителя, были у них не так уж сильны. Владения церкви были разрозненны и находились среди земель светских феодалов, постоянно на них нападавших. Поэтому церковь была заинтересована в единой центральной власти короля, достаточно могущественного для того, чтобы прекратить это насилие со стороны феодалов-мирян. Непрестанно возникающие распри, малые и большие войны, разгоравшиеся то тут, то там, сурово осуждались монахами и прочими представителями духовенства. Клирики, конечно, в то время были значительно более воинственными, чем впоследствии, но все же война не являлась основным способом и средством их существования. Распри и войны довольно часто противоречили их интересам. Вновь и вновь священники и настоятели аббатств всех земель, подвергающиеся насилию и лишенные своих прав, взывали к королю как к судье.

Тесные отношения между королями-Капетингами и церковью, лишь изредка омрачаемые взаимонепониманием, вовсе не были случайными. Их причина заключалась не только в личной набожности первых Капетингов, но также в очевидном совпадении интересов короны и церкви. На этой фазе величие королей для священников, помимо всего прочего, было и орудием борьбы с представителями военной касты. Церемония освящения церковью королевской власти, помазание и коронование, все более недвусмысленно приобретала черты церковной инвеституры: королевская власть получала сакральный характер, в каком-то смысле она становилась церковной функцией. На землях западных франков, в отличие от других обществ, известное слияние светской и духовной власти происходило только в таких случаях. Очень скоро это направление развития здесь прервалось. В немалой мере это зависело от строения самой христианской церкви. Она была старше и организационно значительно прочнее, чем подавляющее большинство институтов светской власти того времени; у нее имелся верховный властитель, выдвигавший недвусмысленные притязания не только на духовное, но и на светское превосходство над всеми прочими владыками. Раньше или позже неизбежно должны были возникнуть конкуренция и борьба за превосходство между папой и светскими государями, правившими в тех или иных областях. Эта борьба повсюду закончилась тем, что папа был вынужден ограничиться духовными делами, а мирской характер власти императора и королей приобрел

более четкое выражение. Хотя включение данной власти в церковную иерархию и в церковные ритуалы не исчезло совсем, но оно во многом утратило свое значение. Но все же стоит обратить внимание на то, что такого рода явления, как попытки церковной власти ассимилировать светскую, существовали и в западном мире — прежде всего для сравнения исторических структур и разъяснения различий между социальными процессами в разных частях земли.

Со своей стороны, короли западных франков поначалу тесно сотрудничали с церковью, что соответствовало указанным выше закономерностям строения королевских функций. Они поддерживали более слабые группы в борьбе с наиболее сильными и опасными. Номинально они были господами для всех прочих рыцарей, получавших от них в лен земли. Но на территории владений крупных феодалов они тогда были практически бессильны; даже на собственных землях их власть была весьма ограниченной. Тесная связь королевского дома с церковью превращала монастыри, аббатства и епископства, разбросанные по землям других феодалов, в бастионы королевской власти. Церковь как бы предоставляла в распоряжение королей духовное влияние своей организации, распространявшееся на всю страну. Короли нередко прибегали к услугам грамотных клириков, пользовались политическим и организационным опытом церковной бюрократии, равно как и ее финансовыми возможностями. Остается неясным, имелись ли вообще у королей раннего капетингского периода иные доходы, помимо доходов со своей собственной территории, приходили ли к ним хоть какие-то налоги со всей территории западных франков. Но даже если таковые существовали, они в любом случае мало что прибавляли к тому, что короли получали со своих земель. Об одном можно говорить с полной уверенностью: они получали налоги с церковных земель, находящихся вне королевских владений; они распоряжались доходами, скажем, вакантного епископства, а при чрезвычайных обстоятельствах могли получить от церкви и дополнительные средства. Если что и давало преимущество традиционному королевскому дому перед конкурирующими с ним домами, если что и помогало Капетингам утвердиться в ходе ранней «борьбы на выбывание» на своих собственных землях, то это был союз номинально существующего центрального правителя с церковью. На данной фазе развития, характеризуемой мощными центробежными тенденциями, именно благодаря этому союзу формировались социальные силы, работавшие и на отдельных королей, и на сохранение королевства, и на новую централизацию власти. Значение клира как социальной силы, способствующей централизации, уменьшается (хотя и не исчезает вовсе) вместе с подъемом третьего сословия. Но уже на ранней фазе развития общества мы видим и то, что центральные правители

используют в своих целях противоречия между различными социальными группами — в данном случае между духовенством и рыцарством, — и то, что сами они находятся в сильнейшей зависимости от этих противоречий и являются их пленниками. Могущество многих феодалов сближает короля и церковь, хотя между ними случалось и немало мелких конфликтов. Но до крупного столкновения между короной и церковью, до борьбы за власть дело дошло только тогда, когда в руки королей поплыли деньги из буржуазного лагеря. Это произошло во времена Филиппа Августа.