Джей-Джей. Хочу рассказать вам о своей старой группе — наверное, потому, что начал видеть в этих людях свою новую группу

Хочу рассказать вам о своей старой группе — наверное, потому, что начал видеть в этих людях свою новую группу. Нас было четверо, и назывались мы «Оранжевый дом». Сначала мы назвались «Розовый дом» — в память об известном альбоме группы «Бэнд», но потом подумали, что нас сочтут гомосексуалистами, и сменили цвет. Мы с Эдди сколотили группу еще в школе, вместе писали песни, мы как братья были — до того самого дня, пока все не закончилось. Билли был барабанщиком, Джесси — басистом, а… хотя вам ведь все равно не важно? Вам одно нужно знать: мы умели то, что всем остальным было не под силу. Может, некоторые группы и умели, но это было до нас: «Стоунз», «Клэш», «Ху». Но вживую я ничего подобного не видел. Жаль, что вы не были на наших концертах, — тогда бы точно поняли, что я вам лапшу на уши не вешаю. Но поверьте: в свое время мы притягивали народ со всей округи, а после концерта они шли обратно домой и десять, и двадцать, и даже тридцать километров. Мне, конечно, нравятся наши альбомы, но люди помнят именно наши выступления. Некоторые группы просто выходят на сцену и играют свои песни в чуть более быстром ритме и чуть погромче, а мы все делали по-своему: мы играли то быстрее, то медленнее, вспоминали наши любимые песни — а мы знали, что и тем, кто пришел на наш концерт, эти песни тоже нравятся; в наших выступлениях люди видели особенный смысл, чего сейчас уже нигде не встретишь. Концерты «Оранжевого дома» можно было сравнить с церковной службой во славу Святой Троицы — там не было аплодисментов, криков и свиста, но были слезы, зубовный скрежет и бессвязный экстатический лепет. Мы спасали души. Если вы любите рок-н-ролл, весь рок-н-ролл — от… не знаю… Элвиса и Джеймса Брауна до «Уайт Страйпс», — то вам бы захотелось бросить работу и переселиться в корпус одного из наших усилителей и жить там, пока уши не отвалятся. Наши представления были для многих смыслом жизни, и я знаю, что это не просто красивые слова.

Я бы очень хотел ошибаться. Честно. Было бы легче. Но на нашем сайте была гостевая книга, которую я читал, не пропуская ни одного сообщения. И могу вас уверить, что у людей тоже возникало подобное ощущение. Читал я и гостевые книги других групп, но у них были другие фанаты. То есть у любой группы есть фанаты, которым нравится вся музыка этой группы — иначе какие они фанаты? Но, сравнивая те записи с записями наших поклонников, я понял, что с наших концертов люди уходили с особым чувством. Это чувство возникало и у нас, и у них. Просто их, пожалуй, было слишком мало. Впрочем, не важно.

После тирады Джесс Морин была в полуобморочном состоянии, но кто станет ее винить? Я бы, наверное, так и осел, разразись Джесс подобной тирадой в мой адрес, а потом мне потребовалось бы пару раз прогуляться вокруг квартала. Я вывел ее на небольшую террасу на крыше, куда, казалось, солнце не заглядывает вне зависимости от времени суток и года, но зато там был пластмассовый столик и гриль. В этой стране ведь повсюду стоят такие маленькие грили. По-моему, это символ того, как надежда может возобладать над обстоятельствами, когда тебе ничего не остается, кроме как глядеть в окно на мокнущий под проливным дождем гриль. За столиком сидели какие-то люди, но, увидев, что Морин плохо, они ушли обратно в дом, а мы сели за столик. Я предложил ей стакан воды, воды она не хотела, так что какое-то время мы просто сидели. А затем услышали чей-то приглушенный голос, доносившейся из тени у гриля. Приглядевшись, мы поняли, что в дальнем углу террасы сидит какой-то парень. Это был молодой парень, с длинными волосами и идиотскими усами, — он пытался привлечь наше внимание.

— Извините, пожалуйста, — прошептал он настолько громко, насколько осмелился.

— Если хочешь с нами поговорить, то подойди сюда.

— Мне нельзя выходить на свет.

— И что же с тобой случится, если ты все же выйдешь?

— Один сумасшедший человек может попытаться меня убить.

— Кроме нас с Морин, здесь никого нет.

— Этот сумасшедший человек везде.

— Прямо как Господь Бог, — заметил я.

Я перешел на другую сторону террасы и уселся рядом с ним.

— Чем я могу тебе помочь?

— Ты американец?

— Да.

— Здорово, чувак.

Этот факт его позабавил, а этого достаточно, чтобы все понять про этого парня.

— Слушай, ты не мог бы посмотреть, ушел ли тот человек?

— А как он выглядит?

— Она. Да-да, я все понимаю, но она действительно кого угодно напугает. Мой друг ее заметил и предупредил меня, чтобы я успел спрятаться. Однажды я ходил с ней на свидание. Понимаете, один-единственный раз. А потом все это закончил, потому что она больная на голову, а еще…

Этого было более чем достаточно.

— Ты ведь Чез?

— А ты откуда знаешь?

— Я друг Джесс.

Видели бы вы его лицо в тот момент. Он метнулся к стене, ища лазейку. Мне даже показалось, что он попробует забраться на стену, как белка.

— Черт, — испугался он. — Твою мать. Извини. Черт. Ты не поможешь мне перебраться через стену?

— Нет. Я хочу, чтобы ты пошел со мной и поговорил с ней. У нее… у нее выдалась непростая ночь, и, возможно, небольшой разговор поможет ей успокоиться.

Чез рассмеялся в ответ. Это был неискренний, отчаянный смех человека, который понимал, что, когда речь заходить о том, как успокоить Джесс, толку от нескольких слоновьих доз транквилизаторов будет много больше, чем от небольших бесед.

— Вы знаете, что я с того нашего свидания не занимался сексом?

— Нет, Чез, этого я не знал. Да и откуда? Или об этом где-то писали?

— Я был слишком напуган. Я не могу допустить такую ошибку снова, не могу допустить, чтобы на меня опять орали в кино. Знаете, я не против, пусть я больше никогда не буду заниматься сексом. Лучше так. Мне двадцать два. Ну а к шестидесяти уже становится все равно, ведь так? Так что осталось сорок лет. Даже меньше. Это я переживу. Пойми, все женщины — гребаные маньячки.

— Да хватит фигню всякую нести. Просто не повезло разок.

Я так сказал потому, что так надо было сказать, а не потому, что мой собственный опыт говорил об обратном. Но женщины не гребаные маньячки. Конечно нет. Разве что только те, с которыми спал я и с которыми спал Чез.

— Послушай, если ты выйдешь и просто поговоришь с ней, что плохого может произойти?

— Она дважды пыталась меня убить, и один раз меня арестовали по ее вине. К тому же меня больше не пускают в три паба, два музея и один кинотеатр. А еще я получил официальное предупреждение от…

— Ладно, хватит. То есть ты хочешь сказать, что в самом худшем случае ты погибнешь жестокой и мучительной смертью. А я тебе скажу, что лучше погибнуть как мужчина, чем прятаться под грилем как мышь.

Морин поднялась и подошла к нам.

— Будь я на месте Джесс, я бы могла тебя убить, — тихо сказала она, причем настолько тихо, что было сложно сопоставить жесткость слов с мягкостью голоса.

— Вот тебе, пожалуйста. Теперь ты по уши влип.

— Твою мать! Это еще кто?

— Меня зовут Морин, — объяснила Морин. — А с чего ты взял, что тебе все сойдет с рук?

— Что сойдет с рук? Я ничего не сделал.

— Ты, кажется, говорил, что занимался с ней сексом, — сказала Морин. — То есть ты не сказал именно так. Но сказал, что с той ночи сексом не занимался. Из этого я заключила, что ты с ней переспал.

— Ну да, секс у нас в тот один раз был. Но тогда я не знал, что она психопатка.

— А узнав, что бедная девочка смущена, что она ранимая, ты убегаешь от нее?

— Мне пришлось убежать. Она преследовала меня. С ножом.

— А почему она тебя преследовала?

— Да что ты все спрашиваешь? Тебе-то какое дело.

— Я не люблю, когда людям плохо.

— А мне? Мне тоже плохо. Она мне всю жизнь загубила.

Чез не мог знать, но этот аргумент было глупо использовать, если споришь с кем-то из нас, из четверки с Топперс-хаус. Мы по определению были лауреатами конкурса «Самая Загубленная Жизнь».

Чез бросил заниматься сексом, а мы раздумывали о том, чтобы бросить жить.

— Ты должен с ней поговорить, — сказала Морин.

— Да пошла ты, — отмахнулся Чез.

И тут — хлобысь! — Морин врезала ему изо всех сил.

Я уже и не вспомню, сколько раз Эдди давал кому-нибудь по физиономии на вечеринке или после концерта. И возможно, он скажет то же самое обо мне, хотя, насколько я помню, я всегда был Человеком Мира, у которого случались приступы ярости, а он был Человеком Войны, у которого иногда случались приступы спокойствия. И пусть Морин была всего лишь сухонькой немолодой женщиной, этот удар воскресил в моей памяти старые добрые времена.

А вот что больше всего поразило меня в Морин: она намного сильнее, чем я. Она не сдалась, она узнала, каково это — не прожить ту жизнь, к которой ты себя готовил. Я не знаю, какие у нее были жизненные планы, но ведь были, как у всех. А когда появился Мэтти, она прождала двадцать лет, пытаясь понять, что жизнь предложит ей взамен; но жизнь ничего ей не предложила взамен. В этот удар она вложила все свои чувства, и я вполне могу себе представить, как сильно смогу ударить кого-нибудь, когда доживу до ее возраста. Отчасти и поэтому я не хотел дожить до ее возраста.

Морин

Фрэнк — отец Мэтти. Забавно думать, что для кого-то это не очевидно, хотя для меня это совершенно очевидно. У меня были половые отношения только с одним мужчиной, и с ним я провела одну ночь, и единственная за всю мою жизнь ночь, которую я провела с мужчиной, породила Мэтти. А каковы шансы? Один к миллиону? Один к десяти миллионам? Не знаю. Но даже если один к десяти миллионам, то это все равно значит, что таких женщин, как я, в мире очень много. Но вы ведь не об этом думаете, когда речь идет об одном шансе из десяти миллионов. Вы не думаете: «Это очень много людей».

За все эти годы я поняла, что мы не так защищены от неудач, как думаем. Ведь несправедливо, что ты единственный раз в жизни оказываешься с мужчиной, а в итоге у тебя рождается ребенок, который не может ни ходить, ни говорить, даже узнать тебя не может… Впрочем, справедливость здесь ни при чем, ведь правда? Одной ночи с мужчиной достаточно, чтобы произвести на свет ребенка, любого ребенка. Нет законов, гласящих: «У вас может родиться такой ребенок, как Мэтти, если вы замужем, или если у вас уже есть много детей, или если вы спите со многими мужчинами». Нет таких законов, хотя нам с вами может показаться, что это зря. А когда у вас появляется такой ребенок, как Мэтти, вы ничего не можете с собой поделать, вы думаете: «Вот оно! Это все предназначенные мне неудачи, только собранные воедино». Но я не думаю, что именно так все устроено. Появление Мэтти не означало, что я не могу заболеть раком груди или что на меня не могут напасть грабители. Возможно, должно означать, но не означает. В некотором смысле я даже рада, что у меня нет еще одного ребенка, нормального ребенка. Ведь я бы тогда потребовала от Бога намного больше гарантий, чем Он может дать.

Ко всему прочему, я католичка и верю не столько в удачу, сколько в возмездие. Мы умеем верить в возмездие — в этом нам нет равных во всем мире. Я согрешила против Церкви, и ценой этого греха оказался Мэтти. Может показаться, что это слишком высокая цена, но ведь грехи должны иметь определенный вес — разве нет? И в этом смысле не стоит удивляться, что все получилось именно так. Долгое время я даже благодарила Бога, думая, что смогу расплатиться за свои грехи здесь, на земле, а на небесах потом о них не вспомнят. Теперь я уже не так в этом уверена. Если цена расплаты за грех столь высока, что ты в итоге хочешь покончить с собой — совершить еще более страшный грех, — то, значит, Кто-то ошибся в расчетах. Кто-то хочет слишком многого.

За всю свою жизнь я ни разу никого не ударила, хотя мне частенько и хотелось. Но та ночь была особенной. Я словно была в лимбе, меж живыми и мертвыми, и было совершенно неважно, что я сделаю до того, как вернусь на крышу Топперс-хаус. Только тогда я поняла, что будто взяла отпуск и отдыхаю от самой себя. И мне тут же захотелось ударить его снова — просто потому, что могла это сделать, — но я этого не сделала. И одного удара было достаточно: Чез упал — думаю, скорее от шока, чем от самого удара, поскольку силы у меня не очень-то много, — а потом встал на четвереньки, закрыв голову руками.

— Простите меня, — сказал Чез.

— За что? — не понял Джей-Джей.

— Не знаю, — ответил он. — За все.

— У меня был как-то парень вроде тебя, — объяснила я.

— Прости, — повторил Чез.

— Это очень больно. Это отвратительно, когда мужчина проводит с тобой ночь, а потом исчезает.

— Теперь я понимаю.

— Понимаешь?

— Думаю, да.

— Тебе же так ничего не видно. Может, встанешь? — предложил ему Джей-Джей.

— Мне не очень-то хочется, чтобы меня опять ударили.

— Пожалуй, ты не самый храбрый мужчина на этом свете, — заметил Джей-Джей.

— Храбрость можно проявлять очень по-разному, — ответил Чез. — И если ты говоришь о готовности терпеть удары как о проявлении храбрости… тогда, пожалуй, ты прав. На мой взгляд это перебор.

— Знаешь, Чез, и все же есть в тебе что-то от храбреца. Ты вот не стесняешься признаться, что боишься такой хрупкой женщины, как Морин. Вот за честность тебя можно уважать. Ты ведь не будешь его больше бить, Морин?

Я пообещала, что не буду, и Чез поднялся. Странное это ощущение — видеть, как мужчина что-то делает из-за меня.

— Ты так и будешь всю жизнь прятаться под чьими-то грилями? Сомнительное удовольствие, ты не находишь? — поинтересовался Джей-Джей.

— Да. Но других вариантов я не вижу.

— А как насчет разговора с Джесс?

— Только не это. Лучше я всю жизнь проведу вдалеке отсюда. Серьезно. Я уже подумываю о том, чтобы переехать.

— В соседский двор, надо полагать? Только чтобы с ухоженным газончиком, да?

— Нет, — ответил Чез. — В Манчестер.

— Послушай, — попытался успокоить его Джей-Джей. — Я знаю, что ты ее боишься. Но именно поэтому тебе стоит поговорить с ней сейчас. Пока мы рядом. Мы будем… посредниками, что ли. Может, лучше сделать так, чем переезжать в другой город?

— О чем мне с ней говорить?

— Мы, наверное, можем что-нибудь придумать. Вместе. Что-нибудь такое, что отвлечет ее.

— Например?

— Например, я точно знаю, что она готова выйти за тебя, если ты предложишь.

— Нет уж. Ты извини, но это…

— Да шучу я, Чез, шучу. Улыбнись. Ты ж мрачнее тучи.

— Это просто время сейчас такое. Мрачные времена.

— Конечно, мрачные. Вся эта история с Джесс, переезд в Манчестер, прятание под грилем, а еще 11 сентября, да и вообще.

— Вот именно.

Джей-Джей покачал головой:

— Ладно. Чтобы весь этот ср… кошмар для тебя закончился, тебе нужно ей кое-что сказать…

Джей-Джей объяснил ему, что нужно говорить, словно Чез был новым актером и мы все играли в какой-то мыльной опере.

Мартин

Я не прочь время от времени делать ремонт своими руками. Я сам красил спальню девочек, пусть и не без помощи трафаретов. (Там, конечно, повсюду были телекамеры, и продюсер оплатил всю краску до последней капли, но это не отменяет мой подвиг.) И если вы знаете, о чем я, то вспомните, как иногда, бывает, наткнешься где-нибудь в ванной на дыру, слишком большую, чтобы ее можно было заделать. И самый простой выход — это забить ее всем, что попадется под руку: сломанными спичками, губками и так далее. Так вот именно такова была роль Чеза той ночью: он был губкой, которой надо было закрыть дыру. Вся эта история с Джесс и Чезом была нелепа с самого начала — бесполезная трата времени и сил, второстепенное лирическое отступление, но нас она захватила, она согнала нас с крыши, и, даже слушая идиотскую речь Чеза, я осознавал ее ценность. Я понимал, что нам понадобится куда больше губок в ближайшие недели и месяцы. Быть может, именно это нам и нужно, хотим мы покончить с собой или нет. Быть может, жизнь — это слишком большая дыра, чтобы ее можно было чем-то заделать, и нам обязательно нужно хватать все, что попадется под руку — шлифовальные станки, рубанки, пятнадцатилетних девочек, да все что угодно, — лишь бы хоть как-то ее заполнить.

— Привет, Джесс, — сказал Чез, когда его выпихнули на улицу.

Он старался держаться весело и непринужденно, словно и так надеялся встретить Джесс на вечеринке. Но ему не хватило воли — сложно убедить собеседника в том, что ты весел, если у тебя не хватает духа взглянуть ему в глаза. Он напоминал мне неудачливого воришку из кино, которого поймали за попыткой что-то украсть у местного крестного отца, — он перегнул палку и теперь пытался умаслить ее, чтобы спасти свою шкуру.

— Почему ты ничего мне не объяснил?

— Да. Конечно. Я знал, что ты об этом спросишь. Я думал об этом. На самом деле я очень много об этом думал, потому что, ну… в общем, меня это не особенно радует. Все дело в слабости. В моей слабости.

— Только не переигрывай, — одернул его Джей-Джей.

Похоже, никто даже не пытался притвориться, будто все происходившее имело хоть какое-то отношение к нормальному разговору.

— Да. Правильно. Итак. Во-первых, я должен извиниться и заверить тебя, что такое больше не повторится. И во-вторых, я нахожу тебя очень привлекательной, мне с тобой интересно общаться, а еще…

Джей-Джей нарочито громко прокашлялся.

— Ах да. В общем, дело не во мне, а в тебе. То есть прости. Прости. Конечно, дело не в тебе, а во мне.

И в этот момент, пытаясь вспомнить следующую реплику, он поймал мой взгляд.

— Эй. Ты похож на того извращенца из телевизора. Мартин Что-то-там.

— Это он и есть, — подсказала Джесс.

— Охренеть. Откуда ты его знаешь?

— Это длинная история, — ответил я.

— Мы встретились на крыше Топперс-хаус. Мы собирались оттуда спрыгнуть, — объяснила Джесс, довольно сильно сократив длинную историю, хотя, надо признать, практически не упустив ничего важного.

Чез заглотил сказанное почти в буквальном смысле этого слова, как змеи заглатывают яйца: было видно, как информация медленно передается в мозг. Я уверен, что у Чеза есть масса достоинств, но сообразительность в их число явно не входит.

— И все из-за той девицы, которую ты трахнул? И из-за того, что жена выгнала тебя из дома? — в итоге спросил он.

— Может, лучше поинтересуешься у Джесс, почему она хотела покончить с собой. Тебе это не кажется сейчас более принципиальным?

— Заткнись, — оборвала меня Джесс. — Это личное.

— А у меня, значит, не личное?

— Нет, — сказала она. — Уже нет. Теперь все об этом знают.

— А какая Пенни Чемберс на самом деле, в реальной жизни?

— Ты об этом пришел сюда говорить? — тихо спросил у него Джей-Джей.

— Нет. Извините. Просто когда рядом стоит человек из телевизора, это немного отвлекает.

— Мне уйти?

— Нет, — тут же отреагировала Джесс. — Я хочу, чтобы ты остался.

— Ни за что бы не подумал, что он в твоем вкусе, — сказал Чез. — Слишком старый. К тому же он мразь.

Он ухмыльнулся и огляделся, пытаясь найти кого-нибудь, чтобы разделить его веселье, но на наших лицах — хотя, лучше сказать, на их лицах, поскольку даже Чез вряд ли ожидал, что я стану смеяться над своим возрастом или над своей мерзостью — не было и тени улыбки.

— Да, конечно. Ты там с ним за компанию была. Ведь я прав, да?

И вдруг стало очевидно, что мы намного взрослее его. Во всем.

Даже Джесс это поняла.

— Ты ничтожество, — ответила она. — И вся эта история не имеет никакого отношения к тебе. Проваливай на хер отсюда, чтоб глаза мои тебя не видели.

И напоследок она дала ему пинка — классического пинка с прямой ноги в самую мясистую часть задницы, словно они были персонажами мультфильма.

На этом с Чезом было покончено.

Джесс

Когда тебе грустно — по-настоящему грустно, когда грусть загоняет на крышу Топперс-хаус — ты можешь выносить только общество людей, которым тоже грустно. До той ночи я об этом не догадывалась, но вдруг поняла, просто глядя на лицо Чеза. В нем ничего не было. Это было лицо обычного двадцатидвухлетнего парня, который ничего не сделал, если не считать нескольких съеденных таблеток экстази, он ни о чем не думал, если не считать размышления о том, где бы достать еще пару таблеток, он ничего не чувствовал, если не считать разбитую физиономию. Его выдал взгляд, когда он разродился идиотской шуткой про Мартина, ожидая, что мы посмеемся, его выражение глаз совершенно потерялось в той шутке, больше в них ничего не было. Он просто смеялся, в его глазах не было ни страха, ни отчаяния — это были глаза ребенка, когда его щекочут. Я заметила, что когда шутили другие (если, конечно, вообще шутили — Морин все же на роль юмориста не очень подходила), все равно было ясно, почему они оказались на крыше. Хотя они и смеялись, было что-то еще — нечто, не позволяющее им полностью отдаться моменту. Вы можете сказать, что нам не стоило туда подниматься, что самоубийство — это выбор труса, что ни у одного из нас не было достаточно причин, чтобы лишать себя жизни. Но вы не можете сказать, что мы ничего не чувствовали, потому что мы чувствовали, и это было важнее всего. Чез никогда не узнает, каково это, пока тоже не переступит черту.

Ведь мы четверо именно это и сделали — мы переступили черту. Это не значит, что мы сделали что-то плохое. Просто с нами произошло нечто, отделившее нас от всех остальных. У нас не было ничего общего, исключая тот факт, что мы оказались вместе на бетонной площадке на высоте пятнадцати этажей, но это самое важное, что вообще может быть общего с другими людьми. Сказать, что у нас с Морин нет ничего общего, потому что она носит плащ и слушает классическую музыку или еще что-нибудь, — это все равно что сказать, например, будто у нас с той девочкой не было ничего общего, кроме родителей. А я всего этого не понимала, пока Чез не назвал Мартина мразью.

А еще я поняла, что Чез мог сказать мне все что угодно — что любит меня, что ненавидит меня, что в него вселились инопланетяне и настоящий Чез сейчас на другой планете, — мне было бы все равно. Он, конечно, должен был мне все объяснить, думала я, но что с того? Что хорошего принесет мне объяснение? Лучше мне от этого не станет. Это все равно что чесаться при ветрянке. Кажется, что это поможет, но потом опять чешется, и так до бесконечности. Я вдруг ощутила, что мое больное место далеко, за много миль отсюда, и даже будь у меня самые длинные руки в мире, я бы все равно не дотянулась до него. Поняв это, я испугалась, что мое неприятное ощущение останется навсегда, а мне это не нравилось. Я знала обо всем, что натворил Мартин, но, когда ушел Чез, мне все равно хотелось, чтобы он меня обнял. Я бы даже не стала беспокоиться, позволь он себе немного лишнего, но он этого не сделал. Он сделал все наоборот: отпрянул от меня, как от прокаженной.

Прости, извинилась я. Прости, что этот козел стал обзываться. А Мартин сказал, что это не моя вина, но я ему ответила, что если бы не я, его бы не обозвали мразью в новогоднюю ночь. А он сказал, что его часто так называют. (И это, кстати, правда. Я уже достаточно долго его знаю, и, надо сказать, совершенно незнакомые люди раз пятнадцать называли его мразью, подонком — раз десять, извращенцем — примерно столько же, а засранцем — раз пять-шесть. И еще: сволочью, идиотом, козлом, мерзавцем и придурком.) Его никто не любит, хотя это странно — он ведь знаменит. А как можно быть знаменитым, если тебя никто не любит?

Мартин говорит, что это все не имеет никакого отношения к той истории с пятнадцатилетней девочкой; он считает, что после этого случая стало даже получше, поскольку люди, которые называют его мразью, нормально относятся к сексу с несовершеннолетними. И вместо оскорблений они выкрикивают другое: «Молодца!», «Показал ей, где раки зимуют?», «Ну, ты мужик» и так далее. Если говорить об оскорблениях — но ни в коем случае не о его браке, или отношениях с детьми, или карьере, или душевном равновесии, — тюрьма все же сослужила ему определенную службу. И ведь самые разные люди могут быть знаменитыми, хотя у них нет поклонников. Хороший пример — это Тони Блэр. А еще все ведущие утренних и интеллектуальных шоу на телевидении. По-моему, им за то и платят много денег, что на улицах незнакомые люди так и норовят прокричать им что-нибудь оскорбительное. Даже автоинспектора не называют мразью, когда он выбирается с семьей пройтись по магазинам. Получается, единственный плюс в работе Мартина — это деньги, а еще приглашения на премьеры фильмов и в модные ночные клубы. А там все опять начинается по новой.

Это лишь часть тех мыслей, которые успели пронестись у меня в голове, когда мы с Мартином обнялись. Но они ни к чему нас не привели. Мысли были внутри, а вокруг было пять часов утра, мы все были несчастны, и нам некуда было податься.

И я тогда спросила: что теперь? И еще я нетерпеливо потерла ладони, будто мы чудесно проводили время и праздник нужно было продолжить — будто мы зажигали в клубе «Оушен», а теперь решили выпить кофе и съесть по пирожному в кафе «Бетнал Грин» или зайти к кому-нибудь в гости покурить марихуаны и расслабиться. Тогда я добавила: к кому пойдем? К тебе, Мартин? У тебя небось хата что надо. У тебя там, наверное, джакузи и все такое. Мне сойдет. А Мартин ответил: нет, ко мне домой мы не пойдем. Да времена джакузи, кстати, давно прошли. Наверное, это означало, что он банкрот, а не то, что он слишком толстый, чтобы влезть в джакузи. Мартин ведь не толстый. Он слишком сильно себя любит, чтобы растолстеть.

Но я не сдавалась: ладно, не важно. Достаточно будет чайника и пакета кукурузных хлопьев. А он мне: и этого у меня дома нет. Ну, тогда я и спросила: что ты от нас прячешь? Он тут же ответил: ничего. Но сказал так смешно, словно смутившись, словно он действительно что-то прятал от нас. А потом я вспомнила кое-что, имевшее, возможно, отношение к происходящему, и спросила: а кто оставил тебе сообщение на автоответчике? Никто, отрезал он. Я тут же поинтересовалась: мистер Никто или, может, все же мисс Никто? Но он сказал в ответ: просто никто. Я захотела узнать, почему он все же не хочет пригласить нас к себе, и он объяснил: потому что я вас не знаю? А я ему: как и ту пятнадцатилетнюю девицу? Тогда он сказал, будто разозлившись: ладно. Пойдемте ко мне. Почему бы и нет?

Мы и пошли.