Джей-Джей. Спасибо Тони Лейси, Венди Карлтон, Хелен Фрейзер, Сьюзан Петерсен, Джоанне Прайор, Зельде Тернер, Эли Хоровитцу

Ник Хорнби

Долгое падение

Посвящается Аманде

Спасибо Тони Лейси, Венди Карлтон, Хелен Фрейзер, Сьюзан Петерсен, Джоанне Прайор, Зельде Тернер, Эли Хоровитцу, Мэри Крантич, Каролине Донэй, Алексу Эламу, Джону Гамильтону

Лекарство от несчастья — это счастье, и мне все равно, что говорят другие.

Элизабет Мак-Кракен «Niagara Foils All Ober Again»

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Мартин

Могу ли я объяснить, почему у меня возникло желание спрыгнуть с крыши многоэтажки? Конечно, я могу объяснить, почему у меня возникло желание спрыгнуть с крыши многоэтажки. Я ж не идиот какой-нибудь. Я могу это объяснить, поскольку ничего необъяснимого в этом нет: это было вполне логичное решение, результат долгих размышлений. Хотя о серьезности этих размышлений говорить не приходится. Это не значит, что это желание было моей прихотью — я лишь хочу сказать, что ничего особенно сложного или, например, мучительного в них не было. Скажем так: допустим, вы работаете… ну, не знаю… заместителем управляющего банка где-нибудь неподалеку от Лондона. И вы подумывали о том, чтобы уехать оттуда, а вам предлагают стать управляющим банка в Сиднее. Да, решение вполне очевидное, но ведь вы все равно сначала подумаете. По крайней мере, надо будет решить, по силам ли вам переехать, бросив друзей и коллег по работе, а также уговорить вашу жену и детей отправиться с вами. Можно было бы взять лист бумаги и набросать все «за» и «против». Итак:

ПРОТИВ: пожилые родители, друзья, гольф-клуб.

ЗА: больше денег, хорошие условия жизни (дом с бассейном, барбекю и тому подобное), море, солнце, помешавшееся на политкорректности правительство не запрещает разучивать в детских садах считалку про черную овечку, директивы ЕЭС не ограничивают производство ваших любимых английских колбасок и так далее.

И что вас тут держит? Гольф-клуб? Я вас умоляю. Конечно, почтенный возраст родителей заставит вас ненадолго задуматься, но не более того. Через десять минут вы уже будете звонить в туристическое агентство.

В общем, так все и было. Просто сожалеть было практически не о чем, а вот причин для переезда было великое множество. Единственным важным пунктом в списке «против» были дети, но я понимал, что Синди и без того не позволит мне с ними видеться. А пожилых родителей у меня не было, да и в гольф я не играл. И все же переезд в Сидней был сродни самоубийству. При этом ничего против жителей этого прекрасного города я ни в коем случае не имею.

Морин

Я сказала ему, что пойду в гости встречать Новый год. Еще в октябре сказала. Не знаю, рассылают ли люди новогодние приглашения еще в октябре. Наверное, нет. (Но откуда мне знать? Я с 1984 года не встречала Новый год в гостях. Джун и Брайан, жившие через дорогу, позвали меня в гости на Новый год, а на потом они переехали. И даже тогда я лишь заглянула на часок — после того, как он лег спать). Но больше я ждать не могла. Я начала об этом думать еще в мае или июне, и мне не терпелось сказать ему. Глупость, конечно. Он все равно бы не понял, точно бы не понял. Меня уверяют, что нужно с ним разговаривать, но я же вижу, что он ничего не понимает. Да и стоило ли нервничать? Я ведь просто собиралась рассказать ему о своих планах.

Как только я сказала ему про новогоднюю вечеринку, мне сразу захотелось исповедаться. Ведь я солгала. Солгала своему собственному сыну. Но это же была маленькая невинная ложь: я сказала ему, что буду встречать Новый год в гостях. Я все это выдумала, но подошла к вопросу серьезно. Я рассказала, куда пойду, почему я хочу туда пойти, почему меня пригласили и кто еще там будет. (Меня пригласила Бриджит, с которой мы в церковь ходим. Пригласила потому, что меня хочет видеть сестра Бриджит, с которой мы переписывались, — она как раз из Ирландии приедет. А хочу я пойти потому, что сестра Бриджит совершала паломничество в Лурд вместе со своей свекровью, и мне хотелось бы ее обо всем расспросить, чтобы как-нибудь отвезти туда Мэтти.) Но я не могла исповедаться, я знала, что мне все равно придется снова грешить, снова лгать — и так, пока не закончится этот год. Но лгать не только Мэтти, но и врачам, и… Хотя, в общем, больше-то и некому. Разве что в церкви кому-то или в магазине. А если задуматься, в этом есть что-то почти комичное. Если денно и нощно ухаживать за больным ребенком, то возможности грешить почти не остается, и я уже целую вечность не совершала ничего такого, в чем можно было бы признаться на исповеди. И вдруг я начала грешить, хотя даже не могла поговорить со священником, поскольку понимала: это все равно продолжится до самого последнего дня, когда я совершу самый страшный грех. (А почему это самый страшный грех? Вам всю жизнь говорят, что, покинув этот мир, вы отправитесь в Царствие Небесное. А единственное, что может помочь вам оказаться там поскорее, лишает вас возможности там оказаться. То есть вы, конечно, тогда как бы лезете без очереди. Но если попытаться пролезть без очереди на почте, то на вас неодобрительно посмотрят или скажут: «Простите, я пришел сюда раньше вас». Но вам никто не скажет: «Гореть вам за это в аду целую вечность» — это перебор.) Я продолжала ходить в церковь, но лишь потому, что, если бы я перестала там появляться, люди заподозрили бы недоброе.

По мере приближения заветной даты, я рассказывала ему о всяких мелочах. Каждое воскресенье я притворялась, будто узнала что-то новое — ведь именно по воскресеньям я встречалась с Бриджит. «Бриджит сказала, что будут танцы». «Бриджит беспокоится, что не все захотят пить вино или пиво, и решила еще купить чего-нибудь покрепче». «Бриджит не знает, сколько еды готовить — непонятно, кто из гостей успеет поесть дома, а кто придет голодным». Если бы Мэтти мог хоть что-то понимать, он бы принял Бриджит за сумасшедшую — нужно выжить из ума, чтобы столько волноваться из-за небольшой вечеринки. Каждый раз, когда мы встречались с ней в церкви, я краснела. Я, конечно, хотела спросить ее, что она делает на Новый год, но так и не спросила. Ведь если бы она действительно собирала гостей, то могла бы решить, что после такого вопроса должна меня пригласить.

Теперь, вспоминая все это, я стыжусь. Не лжи — лгать я уже привыкла. Стыжусь того, насколько жалко это выглядело. В какой-то день я дошла до того, что принялась рассказывать Мэтти о том, какую ветчину Бриджит собирается купить для бутербродов. Но я на самом деле думала об этом вечере, и я рассказывала о нем, ничего особенного при этом не говоря. Пожалуй, в каком-то смысле я даже поверила в реальность Нового года у Бриджит, как люди в итоге начинают верить в реальность происходящего в книге. Время от времени я задумывалась: что надену, сколько выпью, во сколько уйду, поеду ли на такси. Что-то из этой серии. В итоге появлялось ощущение, будто я там уже побывала. Правда, сколько я ни воображала себе тот вечер, не могла представить себя беседующей с кем-нибудь из гостей. И у меня ни разу не возникло желания остаться там подольше.

Джесс

Я была на вечеринке в заброшенном доме. Паршивая оказалась вечеринка: там были одни старые хиппи. Эти извращенцы сидели на полу с огромными косяками, пили сидр и тащились под регги. В полночь один из них из чистого сарказма захлопал в ладоши, кое-кто засмеялся, и больше ничего, — замечательно, и вас тоже с Новым годом. Даже если бы вы пришли на эту вечеринку самым счастливым человеком в Лондоне, в пять минут первого вам бы очень захотелось сигануть с крыши. А я была далеко не самым счастливым человеком в Лондоне. Это уж точно.

Я пошла туда только потому, что там будет Чез — это мне рассказал кто-то из однокурсников. Но Чеза там не оказалось. Я не переставая звонила ему на мобильный, но он был выключен. Когда мы расстались в первый раз, он назвал меня маньячкой, но, по-моему, «маньячка» — это слишком резкое слово. Разве можно так называть человека только за то, что он звонит, оставляет записки, пишет по электронной почте и приходит к тебе домой. А на работу я к нему приходила только два раза. То есть три, если считать рождественскую вечеринку, но она не считается, он все равно собирался взять меня с собой. Я же не ходила за ним по пятам повсюду, не выискивала его в магазинах и все такое. Да и вообще, разве можно обвинять человека в том, что он маньяк, если он просто хочет объяснений. Требовать объяснений — это почти то же самое, что и требовать вернуть долг, причем далеко не три пенса. Пятьсот-шестьсот фунтов, не меньше. Если бы вам кто-то был должен как минимум пятьсот-шестьсот фунтов и избегал вас, то вы бы точно приходили к этому человеку поздно вечером, когда он уже точно должен быть дома. Если речь идет о таких суммах, становится не до шуток. Люди нанимают сборщиков долгов и даже ломают должникам ноги, но я до такого не дошла. Я сдержалась.

И хотя я сразу поняла, что на этой вечеринке его нет, я все же осталась ненадолго. А куда мне еще было идти? Мне было жаль саму себя. Это ж надо еще умудриться, чтобы в восемнадцать лет тебе было негде больше встретить Новый год, кроме как в каком-то дурацком заброшенном доме в компании совершенно незнакомых людей. А у меня вот получилось. Я легко завожу друзей, но потом достаю их. Не знаю, как и почему так выходит, но факт остается фактом. В итоге не остается ни людей, ни вечеринок.

И Джен я достала — это точно. Она исчезла, как и все остальные.

Мартин

Последние пару месяцев я из чистого любопытства читал в интернете уголовные дела о самоубийствах. И почти всегда следователи там пишут одну и ту же фразу: «Покончил с собой, находясь в неуравновешенном состоянии». А потом уже идет история бедняги: жена спала с лучшим другом, потерял работу, дочь погибла в автокатастрофе несколько месяцев назад… Эй, господин следователь, у вас все дома? Простите, дорогой друг, но неуравновешенность тут ни при чем. Я бы сказал, вполне взвешенное решение. Сначала случается одно, потом другое, затем третье, и жизнь становится настолько невыносимой, что путь только один — на ближайшую многоэтажную парковку в семейном автомобиле, не забыв прихватить резиновый шланг достаточной длины. Разве не так? И в деле следователю, наверное, стоит писать так: «Покончил с собой, находясь в здравом уме и трезвой памяти. Самоубийство стало результатом глубоких размышлений о жизни, от которой остались одни гребаные обломки».

Но в газетах мне не раз попадались заметки, которые не оставляли сомнений в том, что самоубийца свихнулся, перед тем как покончить с собой. Что-нибудь из серии: «Форвард „Манчестер Юнайтед“, недавно помолвленный с победительницей последнего конкурса Мисс Швеция, добился уникального успеха, в течение одного года став обладателем Кубка Футбольной Ассоциации и „Оскара“ в номинации „Лучший актер“. Права на экранизацию его дебютного романа были выкуплены Стивеном Спилбергом; сумма сделки не разглашается. Футболист повесился на балке в собственной конюшне, где и был обнаружен одним из конюхов». Таких уголовных дел я, конечно, не видел, но если счастливые, талантливые, состоявшиеся люди сводят счеты с жизнью, то можно с уверенностью констатировать, что с душевным равновесием у них не очень. Я не утверждаю, что если помолвиться с Мисс Швеция, получить «Оскара» и играть при этом за «Манчестер Юнайтед», то это даст иммунитет против депрессии — ни в коем случае. Я лишь хочу сказать, что так полегче. Да вы на статистику поглядите. У вас есть все предпосылки к тому, чтобы наложить на себя руки, если вы только что развелись. Или если вы страдаете анорексией. Или если вы безработный. Или если занимаетесь проституцией. Если вы побывали на войне, если вас изнасиловали, если вы потеряли близкого человека… Существует великое множество факторов, которые толкают людей за грань, и все эти факторы сводятся к одному: вы чувствуете себя последним ничтожеством.

Два года назад Мартин Шарп не оказался бы на краю крошечного выступа, не глядел бы вниз, на бетонную дорожку, с высоты тридцати метров, и не прикидывал бы, успеет ли он услышать хруст своих костей, ломающихся на мелкие осколки. Ведь два года назад Мартин Шарп был другим человеком. У меня была работа. У меня была жена. Я еще не переспал с пятнадцатилетней девочкой. Не сидел в тюрьме. Не объяснял своим маленьким дочерям, почему на первой полосе одного из таблоидов появилась статья под заголовком «Извращенец!» и фотография, на которой я валяюсь прямо у дверей одного известного лондонского ночного клуба. (Интересно, что написали бы журналисты, если бы я все же спрыгнул с крыши? Наверное, что-нибудь вроде «Последний шаг извращенца». Или, может, «Мартин Шарп. Финальные титры».) До того, как все это произошло, у меня, надо признать, не было особенного повода рассиживаться на краю крыши. И не говорите мне про неуравновешенное состояние — нормальное у меня было состояние. (Да и вообще, как понимать это словосочетание: «неуравновешенное состояние»? Это что, научный термин такой? Или там, в голове, действительно штормит, и мозг покачивает то вверх, то вниз, словно по шкале, с помощью которой можно определить силу безумия.) Решение убить себя было рациональной и логичной реакцией на целый ряд неприятных событий, сделавших мою жизнь невыносимой. Да-да, я знаю: психиатры уверяли бы меня, что могут мне помочь, но изрядная доля вины лежит на этой чертовой стране. Здесь никто не хочет отвечать за свои поступки. Всегда виноват кто-то другой. Ай-ай-ай, какие все нехорошие. А я оказался одним из тех редких людей, которые не видели никакой связи между моим детством и тем, что я трахнул пятнадцатилетнюю девочку. Я отчего-то думаю, что переспал бы с ней вне зависимости от того, вскармливали бы меня грудью или нет. Настало время расплачиваться за то, что я сделал.

А сделал я очень простую вещь — я спустил свою жизнь в унитаз. В буквальном смысле спустил. То есть не совсем в буквальном. Я, конечно, не обратил свою жизнь в мочу, она не оказалась в мочевом пузыре, ну и так далее. Но меня не покидало ощущение, что я ее именно спустил, как, бывает, спускают деньги. У меня была жизнь, в которой были дети, жены, работы и множество других обычных вещей, а я каким-то образом умудрился все это растерять. То есть нет, я понимал, куда все это делось, — когда спускаешь деньги, тоже понимаешь, куда они деваются. Я разменял детей, жену и работы на молоденьких девочек и ночные клубы, и за все это надо было платить. Но, расплатившись, я вдруг понял, что моей прежней жизни больше нет. Что я терял? В ту новогоднюю ночь я бы распрощался лишь с затуманенным сознанием и кое-как функционирующим пищеварительным аппаратом — тоже, конечно, признаки жизни, но не более чем признаки. Я даже не особенно грустил. Я лишь чувствовал себя глупо, а еще я был очень зол.

Сейчас я здесь не потому, что вдруг нашел в чем-то смысл. Сейчас я сижу здесь потому, что та ночь превратилась черт знает во что, как, впрочем, и все остальное. Даже пытаясь спрыгнуть с той чертовой многоэтажки, я умудрился облажаться.

Морин

Поскольку дело было тридцать первого декабря, из приюта за ним приехали на машине «скорой помощи». За это надо было платить дополнительно, но я не возражала. Да и как я могла возражать? В конце концов, ухаживая за Мэтти, они потратили бы куда больше, чем я им заплатила. Я платила за одну ночь, а им пришлось бы платить до конца его дней.

Я думала, не спрятать ли вещи Мэтти, чтобы не возбуждать подозрения, но откуда санитарам знать, чьи это вещи. Они могли подумать, что у меня куча детей, так что я не стала ничего прятать. Два молоденьких санитара приехали часов в шесть и покатили инвалидную коляску в сторону двери. Я даже не могла тогда расплакаться, поскольку санитары заподозрили бы что-нибудь — они-то думали, что я заберу его завтра в одиннадцать часов утра. Так что я лишь поцеловала его в лоб и сказала вести себя хорошо. Только когда его увезли, я перестала сдерживаться и заплакала. Я плакала целый час. Да, он загубил мою жизнь, но от этого он не переставал быть моим сыном, а я даже не попрощалась с ним по-человечески, хотя видела в последний раз в жизни. Какое-то время я провела перед телевизором, выпив пару бокалов хереса, — я знала, что на улице будет холодно.

Простояв на автобусной остановке десять минут, я решила пройтись пешком. Понимание того, что ты собираешься умереть, придает мужества. Я не горела желанием идти туда пешком на ночь глядя, когда на улицах полно пьяных, но какое это уже имело значение? Правда, потом я забеспокоилась, что на меня могут напасть, но не убить, оставив умирать на улице, а я не умру. Меня отвезут в больницу, где выяснится, кто я такая, и про Мэтти врачи бы тоже узнали. Все мои многомесячные приготовления пропадут впустую, и, выписавшись из больницы, я останусь должна не одну тысячу фунтов за лечение, а где мне взять такие деньги? Но на меня никто не напал. Пара человек поздравили меня с Новым годом, но не более того. А ведь на самом деле гулять по улицам не так уж и опасно. Я еще подумала: забавно понимать это сейчас, в последние минуты жизни, которую я провела в постоянном страхе перед всем, чем только можно.

Я никогда здесь раньше не была. Разве что проезжала пару раз мимо на автобусе. Я даже не была уверена, открыт ли проход на крышу Топперс-хаус, но дверь оказалась открытой, и я просто пошла вверх по лестнице, пока она вдруг не кончилась. Не знаю, почему мне раньше не приходило в голову, что нельзя просто взять и спрыгнуть с крыши, когда вздумается, — вам не дадут покончить с собой. У края крыши поставили решетку, а сверху еще и проволоку натянули… Тогда-то мне и стало по-настоящему страшно. Я невысокого роста, особенной силой никогда не отличалась, да и лет мне было достаточно. Я понятия не имела, как мне перебраться через заграждение, а все должно было решиться именно той ночью, потому что Мэтти в приюте, и вообще… Я принялась прокручивать в голове все возможные варианты, но ни один мне не понравился. Прыгать из окон собственной квартиры я не хотела — там бы меня обнаружил кто-нибудь из соседей. А я хотела, чтобы меня нашел незнакомый человек. Под поезд бросаться я тоже не хотела — я как-то видела передачу про машинистов, где они рассказывали, какой для них это шок. Машины у меня не было, так что уехать в какое-нибудь безлюдное место и задохнуться выхлопными газами я тоже не могла…

А потом на другом краю крыши я увидела Мартина. Затаившись в темноте, я наблюдала за ним. Я заметила, что он подошел к вопросу основательно, захватив с собой стремянку и кусачки. Ему удалось перебраться через заграждение, и теперь он сидел на самом краю крыши, болтая ногами и поглядывая вниз. Время от времени прихлебывая что-то из фляжки, он сидел и курил, размышлял, а я ждала. Он все курил и курил, а я все ждала и ждала, пока в конце концов у меня не кончилось терпение. Я понимала, что это его лестница, но она была нужна мне. Ему она вряд ли бы пригодилась.

На самом деле я не пыталась его столкнуть. У меня сил не хватит столкнуть здорового мужика с края крыши. Да я бы и пытаться не стала, так нельзя — это же его дело, прыгать или нет. Я просто подошла к нему, просунула руку сквозь ограду и похлопала его по плечу. Я лишь хотела спросить, долго он еще или нет.

Джесс

До того, как я оказалась на той вечеринке, я не собиралась лезть на крышу. Честно. Я совершенно забыла о дурной славе Топперс-хаус — но один парень мне напомнил. По-моему, я ему понравилась, хотя в этом нет ничего особенного, если учесть, что я была единственной молодой женщиной, которая была еще в состоянии держаться на ногах. Предложив мне сигарету, он представился Гашиком, а на мой вопрос, откуда пошло такое прозвище, он ответил, что он курит только гашик и поэтому его зовут Гашиком. И тогда я спросила: мол, получается, что всех остальных тут зовут Травка. А он такой: нет, вон того зовут Шизанутый Майк, того — Комок, а это — Говнюк Никки… В общем, он рассказал мне обо всех, кого он знал на вечеринке.

Но те десять минут, которые я потратила на разговор с Гашиком, изменили ход истории. Но не истории вообще, как это произошло, например, в 55 году до нашей эры или в 1939-м — если, конечно, кто-нибудь из нас не изобретет машину времени, или не предотвратит завоевание Британии «Аль-Кайедой», или еще что-нибудь в этом духе. Но кто знает, что бы с нами стало, не приглянись я Гашику? Ведь я уже собиралась домой, когда он со мной заговорил, и тогда, возможно, Мартин с Морин погибли бы, а еще… в общем, все было бы по-другому.

Закончив представлять мне своих знакомых, Гашик подозрительно посмотрел на меня: мол, ты не собираешься, надеюсь, на крышу лезть? Я еще тогда подумала: ну уж по-любому не с тобой, тупица. А он такой: у тебя, мол, в глазах боль и отчаяние. Я к тому времени уже здорово набралась, и, мне кажется, на самом деле в моих глазах он видел семь банок коктейля «Баккарди Бризер» и две банки пива. Я ему такая: ой, правда? А он: ага. Слушай, я тут слежу за самоубийцами, за теми, кто пришел только ради того, чтобы подняться на крышу. А что там такого на крыше? — не поняла я. Он рассмеялся: ты что? Это же Топперс-хаус. Сюда приходят, чтобы покончить с собой. Мне бы никогда не пришло это в голову, если бы он не сказал. Все вдруг стало совсем понятным. Я, конечно, собиралась домой, но понятия не имела, что делать, когда я туда приду, что делать утром. Мне был нужен Чез, а я ему была не нужна. И тут я поняла, что самое лучшее — это свести счеты с жизнью, причем как можно быстрее. Все было настолько очевидно, что я готова была рассмеяться: я захотела свести счеты с жизнью, случайно оказавшись в Топперс-хаус, — вот так совпадение. Это было как знак Божий. Нет, конечно, жаль, что Богу было нечего мне сказать, кроме как «Сигани с крыши», но я его не виню. Что еще он должен был мне сказать?

Тогда я почувствовала тяжесть всего — тяжесть одиночества, тяжесть всех моих ошибок. В этом было что-то героическое: я поднималась на самый верх с этой тяжкой ношей. Казалось, спрыгнуть с крыши — это единственный способ от нее избавиться, единственный способ заставить ее принести мне пользу, а не вред; я чувствовала такую тяжесть, что долетела бы до земли за мгновение. Я побила бы мировой рекорд по прыганию с крыши многоэтажки.

Мартин

Если бы она не попыталась меня убить, я бы совершенно точно был мертв. Но ведь у всех есть инстинкт самосохранения. И даже если мы хотим покончить с собой, он все равно срабатывает. Я помню только, что меня сильно ударили по спине, я обернулся и, вцепившись в ограду, стал орать. К тому времени я уже был пьян. Я то и дело прикладывался к фляжке, да и дома я выпил достаточно. (Да-да, знаю — нельзя мне было садиться за руль. Но не везти же эту гребаную лестницу на автобусе.) Да, в выражениях я, наверное, не стеснялся. Если бы я знал, что это Морин, и если бы я знал тогда Морин, я бы, пожалуй, выразился помягче; но я ничего не знал, и у меня, возможно, вырвались очень неприличные слова, за которые я уже принес свои извинения. Но, согласитесь, ситуация к тому располагала.

Поднявшись, я осторожно развернулся — мне не хотелось упасть с крыши случайно — и стал орать на нее, а она молча уставилась на меня.

— А я вас знаю, — вдруг сказала она.

— Откуда? — удивился я.

Тогда я туго соображал. Люди подходят ко мне по всей стране: на заправках, в ресторанах, магазинах, театрах и даже в общественных туалетах. Они говорят: «А я вас знаю», хотя на самом деле смысл их слов совсем в другом: «Я вас не знаю, но видел по телевизору». Они хотят взять автограф, хотят, чтобы я им рассказал, как выглядит Пенни Чемберс на самом деле, в реальной жизни. Но в ту ночь я такого просто не ожидал. Та жизнь, как мне казалось, была далеко в прошлом.

— По телевизору видела.

— Господи ты боже мой. Я тут собирался покончить с собой, но это ничего — для автографа-то время всегда найдется. У вас ручка есть? А бумажка? Да, опережая ваш вопрос: она еще та сука, кокаин нюхает — как дышит, а еще трахается со всеми подряд. Кстати, что вы тут вообще делаете?

— Я… Я тоже собиралась спрыгнуть с крыши. И хотела бы воспользоваться вашей лестницей.

К этому все в итоге и сводится: к лестницам. Ну, не в прямом смысле этого слова — процесс мирного урегулирования на Ближнем Востоке к лестницам не сводится, да и рынок краткосрочных займов тоже. Но за годы работы на телевидении, где я брал интервью у самых разных людей, я понял, что любую, даже самую обширную тему можно свести к мелочам, разобрать по кусочкам, как в конструкторе «Лего». Один религиозный деятель рассказывал мне о вере, возникшей из случайности (в детстве его нечаянно заперли в сарае на ночь, и Господь Бог вел его сквозь тьму); побывавший в заложниках человек рассказывал мне, как он выжил благодаря семейной дисконтной карте Лондонского зоопарка, которая настолько умилила одного из бандитов, что пленника отпустили. Хочется поговорить о серьезном, но без случайно запертых дверей сарая и семейных дисконтных карт не получается — без них непонятно, с чего начать. По крайней мере, если вы ведете шоу «Доброе утро с Пенни и Мартином». Мы с Морин не могли объяснить друг другу, почему мы несчастны настолько, что готовы расплескать наши мозги по бетону, как молочный коктейль из «Макдоналдса», и поэтому говорили о лестнице.

— Да, пожалуйста.

— Я подожду, пока… В общем, я подожду.

— То есть вы собираетесь вот так стоять и смотреть?

— Нет, что вы. Я так полагаю, вы бы не хотели, чтобы вам кто-то мешал.

— Верно полагаете.

— Я пойду туда, — махнула она рукой в сторону противоположного края крыши.

— Я вам крикну, когда буду лететь вниз.

Я рассмеялся, а она никак не отреагировала.

— Да ладно вам. Вполне удачная шутка. В наших-то с вами обстоятельствах.

— Знаете, я что-то не в настроении, мистер Шарп.

Сомневаюсь, что она пыталась пошутить, но ее слова вызвали у меня еще более сильный приступ смеха. Отойдя к другому краю крыши, Морин примостилась у стены. Я развернулся и снова уселся на край крыши. Но я не мог сосредоточиться. Момент был упущен. Вы, наверное, сейчас думаете: и как же сильно нужно сосредоточиться, чтобы спрыгнуть с крыши высотного дома? Вы удивитесь, но до появления Морин я был как раз достаточно сосредоточен — еще чуть-чуть, и я бы спрыгнул. Все мое внимание было сконцентрировано на том, почему я оказался на этой крыше. Я совершенно отчетливо понимал, что как только я коснусь земли, все будет кончено раз и навсегда. Но из-за разговоров с ней я потерял концентрацию, меня словно затащили обратно в этот мир, с его холодом, ветром и громкой музыкой семью этажами ниже. Но того настроя было не вернуть — это как если бы мы с Синди начали заниматься любовью, и в этот момент вдруг проснулся бы кто-то из детей. Я не передумал, я все равно знал, что в какой-то момент мне придется довести дело до конца, но только не сейчас, в ближайшие пять минут я не смогу этого сделать.

Я окликнул ее:

— Эй! Может, поменяемся? Заодно и посмотрим, как у вас получится!

Я снова рассмеялся. У меня было шутливое настроение, я был довольно сильно пьян — и вдобавок сильно не в себе, — поэтому почти все, что я говорил, казалось мне веселым и смешным.

Морин вышла из тени и осторожно подошла к ограде.

— Мне бы тоже не хотелось, чтобы мне мешали, — заявила она.

— Никто вам мешать не будет. У вас есть двадцать минут, а потом я хотел бы опять занять свое законное место.

— И как вы собираетесь перелезть обратно?

Об этом я не подумал. И правда, с помощью стремянки можно только сюда перебраться — на той стороне не было места, чтобы ее поставить.

— Придется вам ее подержать.

— В смысле?

— Вы передадите мне лестницу, я просто прислоню ее к ограде, а вы подержите.

— Я ее в жизни не удержу — вы слишком много весите.

А она — слишком мало. Она была хрупкого телосложения и, казалось, вообще ничего не весила; я даже подумал, не хочет ли она покончить с собой из боязни умереть долгой и мучительной смертью от какой-нибудь болезни или еще чего-нибудь в этом духе.

— Тогда вам придется смириться с моим соседством.

Я не знал, хочу ли я перелезать через ограждение. Оно стало границей: по крыше можно было дойти до лестницы, по лестнице — до улицы, по улице — до Синди, детей, Даниэль, ее отца и всего остального, что меня сюда занесло, как пакет из-под чипсов в ветреную погоду. На краю крыши я чувствовал себя в безопасности. Там я не чувствовал стыда, не чувствовал себя униженным — насколько это, конечно, возможно, если в новогоднюю ночь ты сидишь на краю крыши в одиночестве.

— А вы не могли бы перебраться на другой край крыши?

— Сама перебирайся. Это моя лестница.

— Не очень-то это по-джентльменски.

— Да я вообще ни хрена не джентльмен. На самом деле отчасти поэтому я здесь. Вы что, газет не читаете?

— Ну, иногда местные просматриваю.

— И что вы обо мне знаете?

— Вы работали на телевидении.

— И все?

— Пожалуй, да. — Помедлив, она добавила: — А вы не были женаты на ком-то из «Аббы»?

— Нет.

— Может, на другой певице?

— Нет.

— А, вспомнила: вы любите грибы.

— Я люблю грибы?

— Да, вы сами сказали. У вас в гостях был шеф-повар какого-то ресторана, и он дал вам что-то попробовать, а вы еще сказали: «Ммм, обожаю грибы. Ел бы и ел». Это были вы?

— Возможно. А это все, что вы обо мне знаете?

— Да.

— А отчего, по-вашему, я хочу покончить с собой?

— Понятия не имею.

— Может, хватит мне мозги пудрить? Задрала уже.

— Вы не могли бы выбирать выражения? Подобные слова я нахожу оскорбительными.

— Простите.

Я просто поверить не мог. Не мог поверить в то, что встречусь с человеком, который ничего не знает. Пока меня не посадили в тюрьму, я каждое утро обнаруживал у себя под домом всяких козлов из желтых газетенок. Меня постоянно вызывали на ковер мои агенты, менеджеры и телевизионные чиновники. Казалось, всем в этой стране было интересно, что я натворил. Наверное, все дело было в мире, в котором я жил, в мире, где все остальное было не важно. Может, Морин всю жизнь провела на этой крыше, подумалось мне. Здесь было не сложно потерять связь с действительностью.

— А ваш ремень?

Если я правильно понял намерения Морин, она доживала последние минуты на этой земле. Но она не хотела растратить их на разговоры о моей любви к грибам (которую, боюсь, выдумали для шоу). Она решила поговорить о вещах.

— Что «ремень»?

— Снимите ремень, обмотайте им лестницу и пристегните ее к заграждению.

Я понял, о чем она и что это сработает, так что несколько следующих минут мы все делали в молчаливом согласии: она передала мне стремянку, а я взял ремень и накрепко пристегнул лестницу к ограждению. Затем я несколько раз дернул лестницу — мне бы очень не хотелось упасть спиной вниз. Перебравшись обратно, я расстегнул ремень и поставил стремянку на место.

Я уже готов был оставить Морин, чтобы она могла спокойно прыгать, когда увидел эту психованную — она с ревом неслась прямо на нас.

Джесс

Не стоило мне шуметь. Это я зря. То есть зря, коль скоро я собиралась покончить с собой. Могла ведь просто прошмыгнуть, незаметно и аккуратно, к тому месту, где Мартин обрезал провода, забраться на лестницу и спрыгнуть. Но я этого не сделала. Я бросилась в сторону лестницы с криком «Прочь с дороги!», а потом еще издала какой-то воинственный клич, наподобие индейского, словно это была игра — это и была игра, по крайней мере для меня тогда, — но Мартин регбийным приемом остановил меня на полпути. Он уселся на меня, впечатав лицом прямо в ту шероховатую гадость вроде гудрона, которой покрывают крыши. И вот тогда мне и вправду захотелось умереть.

Я не знала, что это Мартин. На самом деле я вообще ничего не видела, пока не уткнулась носом в грязь. Впрочем, и тогда я ничего не видела, кроме грязи. Зато я понимала, что эти двое забыли на этой крыше. Тут не надо быть гением, чтобы догадаться. И когда он на меня уселся, я возмутилась: с какой это стати вам можно прыгать с крыши, а мне нельзя? А он мне: ты еще слишком молода. Мы свои жизни уже просрали, а ты пока нет. Ну, я ему и ответила: а тебе почем знать? А он такой: ты не в том возрасте, чтобы успеть это сделать. И я ляпнула что-то вроде того: а если я убила десять человек, включая своих родителей и, скажем, своих новорожденных братьев-близнецов? Он не растерялся: а ты убила? Я, конечно, этого не делала, но, просто чтобы посмотреть на его реакцию, ответила: да, убила. Тогда он сказал: будь я на твоем месте, я бы уже летел куда-нибудь в Бразилию. А я ему: может, я хочу своей жизнью заплатить за свое преступление. А он мне такой: заткнись!

Мартин

Первое, о чем я подумал, заваливая Джесс на землю, — не спрыгнет ли Морин? Я не особенно беспокоился за ее жизнь — просто я бы сильно разозлился, если бы она воспользовалась моментом и бросилась с крыши. Хотя какая разница? Пару минут назад я сам практически толкал ее на это. Но я не понимал, с какой это стати ответственность за Джесс должна лечь именно на меня, а не на нее. А еще я не понимал, с какой стати она будет пользоваться стремянкой, которую я сюда тащил. Так что дело вовсе не в заботе о Морин, а исключительно в моем эгоизме — вечная история, как сказала бы Синди.

После нашей с Джесс идиотской беседы про то, как она убила кучу людей, я крикнул Морин, чтобы она помогла мне. Бросив на меня испуганный взгляд, она медленно подошла.

— Ну, давай же.

— Что «давай»?

— Садись на нее.

Морин села ей на задницу, а я прижал руки Джесс коленями к земле.

— Да отпусти же меня, извращенец старый. Ты небось кайф от этого получаешь?

Надо признать, фраза попала точно в цель, учитывая мои обстоятельства. У меня проскочила было мысль, что Джесс может знать, кто я такой, но это было чересчур — даже я не такой параноик. Думаю, если бы вас повалили на землю регбийным приемом посреди ночи на крыше многоэтажки, с которой вы собирались спрыгнуть, то, возможно, первая ваша мысль не имела бы особого отношения к ведущим утренних шоу на телевидении. (Это поразит ведущих подобных шоу, поскольку большинство из них свято верит, что люди только о них и думают.) Я взрослый человек и вполне мог снисходительно отнестись к колкостям Джесс, но я почему-то был не прочь переломать ей руки.

— Если мы отпустим тебя, ты будешь вести себя спокойно?

— Да.

Морин привстала, а Джесс повела себя до скучного предсказуемо: попыталась вскарабкаться на лестницу, так что мне пришлось стянуть ее и опять швырнуть на землю.

— А что теперь? — спросила Морин, будто я сто раз бывал в подобных ситуациях и мне ничего не стоит найти выход из этой.

— Да я-то откуда знаю?

Я уж не представляю, почему никто из нас не мог догадаться, что на крыше, о которой имеет понятие любой, кто хоть иногда читает криминальную хронику, в новогоднюю ночь будет не меньше народу, чем на площади Пиккадилли. Но я смирился с реальностью происходящего: торжественный и интимный момент оборачивался фарсом, в котором места хватит не на одну сотню самоубийц.

И как только я смирился с этим, нас стало уже четверо. Кто-то учтиво прокашлялся, и, обернувшись, мы увидели высокого приятного мужчину с длинными волосами — лет на десять меня помоложе, — одной рукой он прижимал к себе мотоциклетный шлем, а в другой держал несколько полиэтиленовых пакетов.

— Ребята, вы пиццу не заказывали? — поинтересовался он.

Морин

Мне не доводилось общаться с американцами. По-моему, не доводилось. Я, правда, была не до конца уверена в том, что он американец, и только потом, из разговоров остальных, догадалась. А вам не кажется странным, что американец может работать разносчиком пиццы? Мне вот кажется, хотя, может, я просто не в курсе. Я ведь редко заказываю пиццу, но ее всегда приносили люди, которые по-английски не говорили. К тому же американцы не работают разносчиками, правда? Они не работают продавцами в магазинах или кондукторами в общественном транспорте. То есть в Америке, наверное, работают, но не здесь. В приюте, куда увезли Мэтти, много индийцев и австралийцев, но нет ни одного американца. Так что поначалу нам даже показалось, что у него не все дома. Иного объяснения у нас не было. Да и прическа его наводила на подобные мысли. Вдобавок ко всему он думал, будто мы забрались на крышу Топперс-хаус, чтобы заказать пиццу.

— И как мы отсюда могли заказать пиццу? — спросила у него Джесс.

Мы так на ней и сидели, поэтому голос у нее был смешной.

— По сотовому, — нашелся он.

— По чему? — не поняла Джесс.

— В смысле, по мобильному, или как тут он у вас называется.

С ним не поспоришь — и вправду могли.

— Ты американец? — полюбопытствовала Джесс.

— Ага.

— Тогда какого черта ты разносишь пиццу?

— А какого черта вы сидите на ней?

— Они сидят на мне, потому что это не свободная страна, — отозвалась Джесс. — Здесь нельзя делать то, что хочешь.

— А что ты хотела сделать?

Джесс промолчала.

— Она собиралась спрыгнуть с крыши, — пояснил Мартин.

— Ты тоже!

На это Мартин ничего не сказал.

— Вы что, все собирались спрыгнуть? — удивился разносчик пиццы.

Мы промолчали.

— На кой? — спросил он.

— На кой? — не поняла Джесс. — В смысле?

— Так говорят в Америке, — объяснил Мартин. — «На кой?» значит «На кой хр…?». Они там, за океаном, все так спешат, что у них нет времени на то, чтобы договорить слово «хр…».

— Может, все же будете выбирать выражения? — возмутилась я. — Мы не в хлеву.

Разносчик пиццы молча сел на землю и покачал головой. Я думала, ему было нас жаль, но потом он рассказал, что никакой жалости к нам он не испытывал.

— Так, ладно, — сказал он после небольшой паузы. — Отпустите ее.

Мы даже не шелохнулись.

— Эй! Вы что, б…, оглохли? Мне подойти и объяснить по-другому?

Он поднялся и направился в нашу сторону.

— Знаешь, Морин… Думаю, она уже успокоилась, — рассудил Мартин, будто он сам решил отпустить Джесс, а не из боязни перед американцем.

Он встал. И я встала. Джесс тоже поднялась и принялась отряхиваться, попутно ругаясь на чем свет стоит. А потом она уставилась на Мартина.

— Я тебя знаю! — воскликнула она. — Ты тот самый ведущий утреннего шоу. Ты еще переспал с пятнадцатилетней девочкой. Мартин Шарп. Вот с…! На мне сидел Мартин Шарп. Извращенец старый!

Я, конечно, ни о каких пятнадцатилетних девочках ни сном ни духом. Я желтую прессу не читаю, разве что в парикмахерской или если в автобусе кто-нибудь газету забудет.

— Что, серьезно? — не поверил разносчик пиццы. — Тот самый чувак, который еще в тюрьму попал? Я читал об этом.

— Неужели и в Америке все об этом знают? — застонал Мартин.

— Естественно, — уверил его разносчик пиццы. — Я в «Нью-Йорк таймс» читал.

— О господи, — жалобно протянул Мартин, хотя ему было явно приятно это слышать.

— Да шучу я, — успокоил его разносчик пиццы. — Ты вел утреннее шоу в Англии. В Америке о тебе никто даже не слышал. Не льсти себе.

— Ну дай нам пиццы, коль принес, — встряла Джесс. — С чем они?

— Не знаю, — растерялся разносчик пиццы.

— Тогда дай я сама посмотрю, — попросила Джесс.

— Я не о том… Просто они не мои, понимаете?

— Ну что ты сразу на измену сел? — выпалила Джесс. (Честно, именно так и сказала. Не знаю, к чему это она.)

Она схватила пакет и вынула коробки с пиццей. Затем открыла их и стала ковыряться, разбираясь, какая с чем.

— Эта с пепперони. А вот эта — непонятно. Овощи какие-то.

— Вегетарианская, — объяснил разносчик пиццы.

— Не важно, — отмахнулась Джесс. — Кому какую?

Я попросила вегетарианскую. Не думаю, что пицца с чем-то под названием «пепперони» пришлась бы мне по вкусу.

Джей-Джей

Я кое-кому рассказывал о той ночи, и, что самое странное, мое желание покончить с собой никого не смущало, зато, когда речь заходила о пицце, все приходили в замешательство. Думаю, большинство людей в состоянии понять, как можно решиться на самоубийство. Очень многие могут вспомнить — даже если это воспоминание запрятано глубоко внутри — как однажды они всерьез задумывались, стоит ли им просыпаться следующим утром. Быть может, желание умереть — это, в каком-то смысле, в том числе и свидетельство того, что ты еще жив. Как бы то ни было, когда я рассказываю о той новогодней ночи, никто не возмущается: «Что??? Ты собирался покончить с собой? Ну, ты даешь!» Скорее понимающе кивают: «Ну, в общем, понятно… Твоя группа развалилась, в музыке ты достиг своего потолка, к тому же разошелся со своей девушкой, а только она и держала тебя в этой гребаной стране… Я прекрасно понимаю, почему ты оказался на той крыше». А потом, буквально в следующую секунду, им не терпится узнать, на кой хрен такому человеку, как я, сдались эти чертовы пиццы.

Впрочем, да — вы меня не знаете, так что вам придется поверить мне на слово, что я не идиот. Я как последний мудак прочитывал все попадавшиеся мне книги от корки до корки. Мне нравится Фолкнер, Диккенс, Воннегут, Брендан Биен и Дилан Томас. Незадолго до Нового года, на Рождество, я дочитал «Революционный путь» Ричарда Йейтса — совершенно потрясающий роман. Я даже собирался спрыгнуть с этой книгой — не только потому, что это было бы круто и придало бы случившемуся загадочности, но и затем, чтобы как можно больше людей ее прочитали. Но так уж вышло, что времени на подготовку у меня не было, и я оставил ее дома. Хотя, надо признать, эта книга не из тех, которые стоит дочитывать на Рождество в вымерзшей съемной комнате в городе, где вы никого на самом-то деле не знаете. Наверное, эта книга не особенно хорошо сказалась на моем восприятии жизни — конец там далеко не счастливый.

Как бы то ни было, одно я знаю наверняка: люди очень быстро приходят к выводу, что любой человек, разъезжающий в новогоднюю ночь по северному Лондону на дрянном мопеде за смешные деньги, — неудачник, у которого к тому же каперсы вместо мозгов. Надо признать, мы по определению неудачники — только неудачник станет работать разносчиком пиццы. Но не все мы тупые придурки. На самом деле я со всеми этими Фолкнерами и Диккенсами был глупее всех остальных, или, по крайней мере, хуже всех образован. У нас работали доктора из Африки, юристы из Албании, химики из Ирака… Я был там единственным человеком без законченного высшего образования. (Я не понимаю, почему разносчики пиццы практически не появляются в криминальных сводках. Только подумайте: вы живете в Зимбабве, и там вы лучший нейрохирург или еще кто-нибудь, но потом вы вынуждены эмигрировать в Англию, спасаясь от фашистского режима, который спит и видит, как бы побыстрее вас замочить, и в итоге вы должны терпеть снисходительное отношение какого-нибудь отмороженного подростка, на которого в три часа ночи напал жор… Ну, разве не должно у вас быть законного права сломать ублюдку челюсть?) Не важно. Неудачники бывают разные. И неудачи, которые нас постигают, тоже бывают очень разные.

А работал я разносчиком пиццы потому, что Англия — отстой, и, что более важно, английские девицы — тоже отстой, и вдобавок ко всему я не мог работать официально, поскольку не был англичанином. Не был я и итальянцем, и испанцем не был, я даже сраным финном не был. Поэтому у меня была та работа, на которую я мог устроиться. Айвану — литовцу, владеющему пиццерией «Каса Луиджи» на Холлоуэй-роуд — было все равно, что я приехал из Чикаго, а не из Хельсинки. А еще мою работу можно охарактеризовать так: нет дыры настолько глубокой и темной, чтобы человек в нее не пролез, пусть даже там нечем дышать и надежды нет ни хрена.

Беда моего поколения в нашей святой уверенности, будто мы все охренеть какие гениальные. Мы слишком талантливые, мы не станем делать что-то своими руками, или продавать что-то, или чему-то учить других — мы должны быть кем-то. Это наше неотъемлемое право, право людей двадцать первого века. Если Кристина Агилера или Бритни могут стать кем-то, то почему я не могу? Сначала наша группа выступала в барах — такого шоу вы бы ни в одном баре не увидели, — а потом мы записали два альбома, о которых очень тепло отзывались многие критики, чего не скажешь о слушателях. Но ведь для полного счастья нам одного таланта мало? То есть на самом деле должно быть достаточно, потому что талант — это дар Божий, и Бога надо благодарить за этот дар, но я этого не делал. Собственный талант меня раздражал тем, что он не помог мне ни денег заработать, ни попасть на обложку журнала «Роллинг Стоун».

Оскар Уайльд как-то заметил, что настоящая жизнь человека — это не обязательно та, которой он живет. Охренеть, Оскар, ты был прав. В моей настоящей жизни были шоу нашей группы на стадионе «Уэмбли» и в «Мэдисон Сквер Гарден», мы выпускали платиновые альбомы, получали «Грэмми», и эта жизнь сильно отличалась от той, которой я жил. Возможно, именно поэтому мне казалось, что я с легкостью могу распрощаться со своей «ненастоящей» жизнью, которая не позволяла мне быть… даже не знаю… быть тем, кем я должен был быть, которая не давала мне даже встать во весь рост. У меня было такое впечатление, будто я иду по туннелю, а он становится все уже и уже, все темнее и темнее, и вода начинает прибывать, я уже ползу по нему, скрючившись, и в итоге натыкаюсь на каменную стену, пробиться за которую я могу, лишь расцарапав ее ногтями. Может, у всех возникает такое ощущение, но все же зацикливаться на этом не стоит. Как бы то ни было, в тот Новый год меня все это окончательно достало. Ногти у меня были стерты до основания, а на кончиках пальцев уже живого места не осталось. Это был предел. С распадом группы у меня остался только один шанс для самовыражения — уйти из этой «ненастоящей жизни», громко хлопнув дверью. Я собирался сигануть с этой чертовой крыши, как Супермен. Только вот вышло все иначе.

Вспомните некоторых умерших людей — людей слишком тонко чувствовавших жизнь, чтобы жить: Силвию Плат, Ван Гога, Вирджинию Вулф, Джексона Поллока, Примо Леви и, конечно, Курта Кобейна. И кого-нибудь из ныне живущих: Джорджа Буша, Арнольда Шварценеггера, Усаму бен Ладена. А теперь поставьте мысленно галочку напротив имен тех людей, с которыми вам хотелось бы поговорить за бутылочкой чего-нибудь, и посмотрите, будут ли это уже умершие люди или кто-то из ныне живущих. Да, вы, конечно, можете сказать, что со списком живых я перегибаю палку, и несколько других имен — поэтов, музыкантов и так далее — в пух и прах разнесли бы мою теорию. Вы также можете заметить, что Сталин с Гитлером — не самые приятные люди, а их уже нет с нами. Но не придирайтесь — вы же понимаете, о чем речь. Людям с тонкой душевной организацией сложно долго продержаться в этом мире.

Я был в поражен, узнав, что Морин, Джесс и Мартин Шарп собирались покончить с собой так же, как и Винсент Ван Гог. (Да, спасибо, я знаю, что Винсент не спрыгивал с крыши многоэтажки в северном Лондоне). Похожая на домработницу женщина средних лет, визгливая психованная девица и ведущий ток-шоу с пожелтевшим лицом… В цельную картину это никак не складывалось. Самоубийство — это не для таких людей, как они. Самоубийство — это для Вирджинии Вулф и Ника Дрейка. И для меня. Самоубийство должно быть красивым жестом.

Новогодняя ночь — это время сентиментальных неудачников. Ничего удивительного, что здесь собралось столько всякой швали. Что ж, сам виноват. Надо было выбрать другой, более значимый день — 28 марта, когда утопилась Вирджиния Вулф, или 25 ноября, когда покончил с собой Ник Дрейк. Если бы в эти дни кто и оказался на крыше, то у меня были все шансы повстречать родственную душу, а не потерявших всякую надежду горемык, которые хрен знает каким образом убедили себя, что конец календарного года — это событие. Просто когда мне сказали доставить пиццу в Топперс-хаус, мне показалось, что такую хорошую возможность не стоит упускать. Я собирался забраться на крышу, посмотреть, что к чему, затем отнести пиццу, а потом снова подняться и наконец Сделать Это.

И я вдруг оказался там с тремя потенциальными самоубийцами, пожирающими пиццу, которую я должен был отдать кому-то внизу. Вдобавок ко всему, они еще и уставились на меня. Они, похоже, думали, будто я сейчас обращусь к ним с посланием, словно президент Линкольн, и объясню, в чем ценность их загубленных бессмысленных жизней. На самом деле было забавно глядеть на них в совершенном безразличии, не беспокоясь, спрыгнут они или нет. Я их видел в первый раз в жизни, да и не были они похожи на людей, от которых человечеству будет хоть какая-то польза.

— Что ж, — подытожил я. — Пицца — это замечательно. И вроде бы пустяк, но в эту ночь…

Вы, возможно, уже догадались, что это была цитата из Рэймонда Карвера, но этим ребятам было по барабану.

— И что теперь? — спросила Джесс.

— Теперь мы едим пиццу.

— А потом?

— Давай подождем полчаса, ладно? А потом и посмотрим, что к чему.

Не знаю, с чего вдруг появилась такая мысль. Почему именно полчаса? И что должно произойти потом?

— Нам всем нужна небольшая передышка. По-моему, все здесь происходящее принимает не очень приятный оборот. Так что тридцать минут передышки. Договорились?

Сначала они все пожали плечами по очереди, а потом по очереди же кивнули в знак согласия, после чего мы опять принялись за пиццу, но уже молча. Тогда я в первый раз в жизни попробовал пиццу Айвана. Она оказалась страшно невкусной — я бы даже сказал, вообще несъедобной.

— Слушайте, какого хрена? Не буду я сидеть тут полчаса, пялясь в ваши омерзительные физиономии! — возмутилась Джесс.

— Но именно на это ты дала свое согласие минуту назад, — напомнил ей Мартин.

— И что?

— А какой смысл тогда было соглашаться, если ты все равно не собираешься этого делать?

— Никакого, — безразлично согласилась Джесс.

— Последовательность — это лишь оправдание отсутствия воображения, — заметил я (да, это снова Уайльд — не смог удержаться).

Джесс непонимающе уставилась на меня.

— Он сделал тебе комплимент, — объяснил Мартин.

— Но ведь ни в чем смысла нет, — сказала Джесс. — Именно поэтому мы все здесь.

Кстати, довольно интересный с точки зрения философии аргумент. Джесс утверждала, что, пока мы находимся на крыше, мы все анархисты. Здесь нет обычных для нашего общества условностей, здесь нет правил. Мы могли бы изнасиловать или убить друг друга, но никому не было бы до этого дела.

— Чтобы жить вне закона, нужно быть честным с самим собой, — сказал я.

— И в чем смысл той херни, которую ты только что сказал? — поинтересовалась Джесс.

Знаете, я, если честно, никогда не понимал смысла той херни, которую тогда произнес. Это слова Боба Дилана, а не мои, и мне всегда казалось, что фраза удачная. Но в тот раз я впервые в жизни оказался в ситуации, когда эту мысль можно было проверить, и на поверку она оказалась ошибочной. Мы были вне закона, но могли врать сколько угодно, не краснея, и я не видел причин, по которым нам не стоит этого делать.

— Ни в чем, — буркнул я.

— Ну так заткнись, янки чертов.

Я и заткнулся. До конца передышки оставалось двадцать восемь минут.

Джесс

Очень давно, когда мне было лет восемь-девять, я смотрела по телевизору передачу об истории «Битлз». Джен любила «Битлз», и именно она заставила меня ее посмотреть, да мне и самой было интересно. (Хотя, возможно, я и сказала, что мне неинтересно. Вероятно, я даже запротестовала и тем самым разозлила ее.) В общем, когда там рассказывали про появление в группе Ринго, у меня мурашки по спине пробежали: вот он, тот самый момент, когда возникла легендарная четверка, которой предстоит стать самой знаменитой музыкальной группой в истории. И то же самое ощущение появилось у меня, когда на крыше появился Джей-Джей с пиццами. Я знаю, что вы подумаете: ой, да она так говорит только потому, что это звучит неплохо. Но это не так. Я уже тогда все знала, честно. Отчасти дело было в том, что он был похож на рок-звезду: длинные волосы, в кожаной куртке и все такое, но это мое ощущение не имело никакого отношения к музыке; я лишь хочу сказать, что нам не хватало его, и когда он появился, все встало на свои места. Хотя с Ринго его сложно сравнить. Он больше походил на Пола. Морин была Ринго, только не такой веселой. Я была Джорджем, только не такой стеснительной и не особенно увлекалась религией. Мартин был Джоном, только не таким талантливым и не таким спокойным. Если подумать, мы, наверное, были чем-то большим, чем просто группой из четырех человек.

Ну, у меня тогда было такое ощущение, будто что-то может произойти, что-то интересное, и я никак не могла понять, почему мы просто сидим и едим пиццу. И я тогда спросила: может, нам стоит поговорить? А Мартин мне в ответ: что, разделить свою боль с ближним? И еще он такую гримасу скорчил, будто я глупость сказала. Ну, я его тогда и обозвала мудаком, а Морин неодобрительно так посмотрела и спросила, выражаюсь ли я так же и дома (а я выражаюсь), после чего я обозвала ее старой кошелкой, а Мартин обозвал меня глупой злой девчонкой, и я в ответ в него плюнула — правда, не стоило мне этого делать, и теперь я, кстати, так себя практически не веду — он так дернулся, словно хотел меня задушить, и Джей-Джей кинулся нас разнимать, хотя это и было на руку Мартину, который вряд ли посмел до меня дотронуться, поскольку понимал, что я начну отбиваться, кусаться и царапаться. После этой небольшой вспышки активности мы просто сидели, пытаясь отдышаться, и тихо друг друга ненавидели.

И когда мы все почти успокоились, Джей-Джей заявил, что, мол, ничего страшного не случится, если мы поделимся друг с другом, через что нам пришлось пройти, — только он сказал это чуть иначе, в своей американской манере. Мартин тут же взъелся: да кому какое дело, через что ты прошел? Или ты собираешься рассказывать про доставку пиццы? Джей-Джей, конечно, не растерялся: давай тогда ты что-нибудь расскажешь, а не я. Но было поздно — из его первой фразы я поняла, что он здесь по той же самой причине, что и мы. Тогда я и спросила: ты ведь тоже поднялся сюда, чтобы спрыгнуть? Он ничего не сказал в ответ, а Мартин с Морин не сводили с него взгляда. Не дожидаясь ответа, Мартин сказал: а ты вместе с пиццами собрался прыгать? Это не дело — их ведь кто-то заказал. Мартин, естественно, пошутил, но профессиональная честь Джей-Джея была явно задета, он даже стал оправдываться: что, мол, заглянул сюда разведать, что к чему, и собирался отнести пиццу, прежде чем прыгать. Я попыталась разрядить обстановку, заметив, что мы все равно уже их съели. Но Мартин не угомонился: все же мне показалось, что ты не из тех, кто станет прыгать с крыши. А Джей-Джей такой: если вы, ребята, из тех, кто станет, то я только рад это слышать. Как вы понимаете, атмосфера была напряженная.

Я рискнула повторить свое предложение: да ладно вам, давайте же поговорим. Обойдемся без откровений. Просто кто мы такие и почему мы здесь. Это может быть интересно. Может, что-то из этого вынесем. Может, мы сможем найти решение наших проблем. Надо признать, я говорила это не без задней мысли. Я хотела, чтобы они помогли мне найти Чеза, чтобы мы с ним опять сошлись, и мне стало лучше.

Но мне пришлось подождать, поскольку все хотели начать с рассказа Морин.

Морин

По-моему, они выбрали меня потому, что я все время молчала и ни с кем пока не ссорилась. А может, все дело было в том, что они про меня ничего не знали. Про Мартина все, похоже, знали из газет. А Джесс, да смилостивится над ней Господь… Мы знали ее только полчаса, но этого достаточно, чтобы понять: с этой девочкой все непросто. Джей-Джея я совсем не знала, и могла только предположить, что он гей, и то лишь из-за его длинных волос и американского выговора. Ведь среди американцев много геев? Я понимаю, что не они придумали гомосексуализм, — говорят, это сделали греки. Но американцы помогли ему вновь войти в моду. Гомосексуализм в чем-то сродни Олимпийским играм: в древние времена он исчез, а в двадцатом веке возродился. Правда, я ничего не знала о геях, лишь предполагая, что они все несчастны и хотят покончить с собой. А я… С первого взгляда у меня не было очевидных причин лишать себя жизни, так что, думаю, им было любопытно меня послушать.

Я была не против рассказать о себе, поскольку мне не было необходимости рассказывать много. Никто из них не согласился бы оказаться на моем месте. Я даже не знала, поймут ли они, отчего я так долго терпела. Раньше, если мне нужно было разжалобить кого-то — например, врача, выписывающего рецепты на антидепрессанты, — я всегда упоминала про то, как мне приходится каждый день за ним убирать, поскольку он не может сам ходить в туалет. Забавно, но я с этим смирилась. Зато мне никак не свыкнуться с мыслью, что моя жизнь кончена, моя бессмысленная, невыносимо тяжелая, скучная, тусклая жизнь, в которой и надежды давно никакой нет… А уж убирать за ним — это мелочи. Зато именно эти слова заставляли доктора достать ручку.

— Ты правильно решила, — сказала Джесс, когда я закончила своей рассказ. — Тут и думать не о чем. А если передумаешь, то только пожалеешь об этом.

— Люди как-то справляются, — возразил Мартин.

— Например? — спросила Джесс.

— У нас на шоу была женщина, чей муж пролежал в коме двадцать пять лет.

— И что? Все это ради того, чтобы попасть на утреннее шоу?

— Нет, я просто сказал.

— Что сказал?

— Что все возможно.

— Но не сказал, зачем все это было нужно.

— Может, она любила его.

Они быстро говорили. И Мартин, и Джесс, и Джей-Джей. Прямо как в мыльных операх, где все всегда знают, что сказать. Я бы ни за что не смогла говорить так быстро — по крайней мере, не тогда; я вспомнила, что за последние двадцать с лишним летя почти не разговаривала. А человек, с которым я разговаривала больше всех, ответить мне не мог.

— Да что там любить? — не могла угомониться Джесс. — Он же овощ. Даже, скорее, овощ в коме.

— Но он ведь не был бы овощем, не находись он в коме? — спросил Мартин.

— Я люблю своего сына, — перебила я. Мне не хотелось, чтобы они подумали иначе.

— Да, — откликнулся Мартин. — Конечно, любишь. Мы совсем не сомневались в этом.

— Хочешь, мы его убьем? — предложила Джесс. — Я могу сделать это прямо сегодня. А потом покончу с собой. Мне это ничего не стоит. А у него ведь все равно особенных причин жить дальше нет. Если бы этот бедняга мог говорить, то, возможно, даже поблагодарил бы меня.

У меня на глаза навернулись слезы, и Джей-Джей это заметил.

— Ты совсем охр…, идиотка! — заорал он на Джесс. — Только посмотри, что ты наделала!

— Ну, извините, — отозвалась Джесс. — Просто мысль.

Но плакала я не из-за предложения Джесс. Я ревела оттого, что смерть Мэтти — это единственное, чего я желала, что могло вернуть мне желание жить. А понимая настоящую причину своих слез, я плакала еще сильнее.

Мартин

Обо мне всем все было известно, так что смысла в каких-то рассказах я не видел, и объяснил им это.

— Да ладно тебе, чувак, — протянул Джей-Джей в своей отвратительной американской манере.

По-моему, этим янки требуется очень немного времени, чтобы вывести собеседника из равновесия. Я знаю, они наши друзья и все такое, они уважают добившихся чего-то в своей жизни людей — в отличие от жителей этого острова, больше похожего на кишащую всякой мерзостью мусорную кучу, — но все равно эти американские штучки выводят меня из себя. Если бы вы его увидели, то подумали бы, что он тут устраивает промо-акцию в поддержку своего нового фильма. Вам бы и в голову не пришло, что он работает разносчиком пиццы.

— Мы просто хотим услышать твою версию случившегося, — объяснила Джесс.

— Да нет никакой «моей версии». Черт, я вел себя как последний идиот, и теперь за это расплачиваюсь.

— То есть ты не хочешь оправдаться? Даже перед нами, твоими друзьями? — спросил Джей-Джей.

— Она только что в меня плюнула. Это что ж за дружба такая?

— Слушай, не веди себя как ребенок, — сказала Джесс. — Мои друзья всегда на меня плюют, но я никогда не принимаю это на свой счет.

— А может, и зря. Вероятно, они хотят, чтобы ты приняла это именно на свой счет.

Джесс фыркнула в ответ:

— Если бы я так делала, у меня бы вообще друзей не осталось.

На этом мы закрыли тему.

— А что вы хотите знать из того, что вы еще не знаете?

— У любой медали есть две стороны, — заметила Джесс. — Мы читали только про одну.

— Я не знал, что ей пятнадцать, — начал объяснять я. — По ее словам, ей было восемнадцать. Да и выглядела она на восемнадцать.

Вот и все. Вот я вся вторая сторона медали.

— То есть, если бы она была, скажем, на полгода старше, ты бы здесь не оказался?

— Вряд ли бы оказался. Я бы не нарушил закон. Не попал в тюрьму. Не потерял бы работу, и моя жена бы ни о чем не узнала…

— То есть ты хочешь сказать, что тебе просто не повезло.

— Я должен констатировать, что определенная доля вины за мной, несомненно, присутствует.

Как вы, думаю, понимаете, это была всего лишь отговорка.

— Если ты знаешь до хрена умных слов, это еще не значит, что ты не сделал ничего плохого, — взъелась Джесс.

— Именно это я и…

— И некоторые женатые мужчины не стали бы трахать ту девчонку, сколько бы лет ей ни было. А у тебя небось еще и дети есть.

— Есть, конечно.

— Тогда не надо тут рассказывать про то, как тебе не повезло.

— Твою мать! А какого черта я тогда сюда залез, тупица? Да, я облажался. Я не ищу себе оправданий. Я дошел до точки и хочу умереть.

— Надеюсь, у тебя получится.

— Спасибо. А еще спасибо за этот замечательных психологический экзерсис. Очень помогает.

За очередное малознакомое ей слово я был удостоен очередным презрительным взглядом.

— А мне вот другое интересно, — задумался Джей-Джей.

— Что?

— Почему проще спрыгнуть с крыши, чем примириться с тем, что ты сделал.

— Таким образом я и собирался примириться с тем, что сделал.

— Ты не первый, кто трахнул молоденькую девчонку и оставил жену с детьми. Но не все ведь из-за этого кончают с собой.

— Не все. Но, как сказала Джесс, им, может, стоит это сделать?

— Серьезно? По-твоему, любой, совершивший подобную ошибку, должен заплатить за нее своей жизнью? Нехилое наказание, — удивился Джей-Джей.

Действительно ли я тогда так подумал? Может, и подумал. А может, подобные мысли мне приходили еще раньше. Как кому-то из вас, возможно, известно, я в свое время писал статьи в газеты, и там говорилось примерно о том же. Естественно, это было до всем известных событий. Я, например, призывал к введению смертной казни. Я призывать увольнять, сажать в тюрьмы, подвергать публичному осуждению, подавлять деятельность половых желез с помощью медикаментов — призывал к самым разным видам наказания. Возможно, подобные мысли были у меня в голове, когда я говорил, что тех, кто не может удержать кое-что в штанах, нужно… В общем, не помню, что точно предлагал делать с бабниками и серийными прелюбодеями. Надо будет еще раз взглянуть на ту статью. Но важно другое: я говорил именно то, что думал на самом деле. Я не смог удержать кое-что в штанах и поэтому должен был спрыгнуть с этой крыши. Я оказался заложником своей собственной логики. Такова цена, которую должен заплатить автор колонки в таблоиде, перешедший грань, им же самим и определенную.

— Не любой, конечно. Но, может, я должен.

— Господи, — закатил глаза Джей-Джей, — да ты совсем себя не любишь.

— Да дело не только в этом. Публичность. Унижение. Наслаждение унижением. Шоу на кабельном, которое смотрят три человека. Да все. Я… Я сбежал. И нет мне пути ни назад, ни вперед.

Секунд десять все молчали, обдумывая мои слова.

— Ладно, — нетерпеливо сказала Джесс. — Теперь моя очередь.

Date: 2015-07-27; view: 240; Нарушение авторских прав