Часть первая 3 page. Как странно складывается жизнь

Как странно складывается жизнь. Все происходит не совсем так, как ждешь. Несколько лет назад у Бен‑Роя была невеста, и они собирались пожениться. Но Галю убили, и жизнь рухнула в пропасть. Так он думал, считая, что похоронен навечно. Но против всех ожиданий из этого состояния его вытащили два человека. Одним из них была Сара.

Они вместе уже четыре года. И это были хорошие годы. Восхитительные. Особенно в начале. Галя, конечно, постоянно присутствовала в его мыслях. Но с Сарой жизнь могла продолжаться. Он излечился. И это касалось не только личной жизни. Снова наладились дела на работе. Его повысили, сделали старшим детективом, отметили в приказе за три удачных расследования. Вернулись его увлеченность сыском, одержимость работой.

Но вместе с этим возникли и сложности. Любой детектив в любой точке мира подтвердит, что очень трудно поддерживать равновесие – одновременно оберегать закон и сохранять отношения в семье. А в таком не дающем расслабиться городе, как Иерусалим, это надо приумножить вдвое. И втрое – в Старом городе, где вера и ненависть, Бог и дьявол, молитва и преступление образуют такой клубок противоречий, что распутать его практически невозможно.

За исключением пары случаев у всех его коллег был на счету по крайней мере один развод, но, как правило, больше. Работа и женщины – эти два мира никак не удавалось совместить. Разве можно уклониться от полицейской облавы на торговцев наркотиками только потому, что подруге вздумалось провести приятный вечер у телевизора? Как романтически ухаживать за ней после работы, если целый день допрашивал серийного насильника? Как не ответить на звонок, если тебя зовут к трупу в соборе, даже если перед тобой изображение твоего ребенка во чреве матери? Где и как провести линию?

С Галей у них был бурный роман – он сделал ей предложение всего через несколько месяцев после знакомства. Напряжение работы не успело испортить их отношения. Зато с Сарой времени для этого оказалось предостаточно. Она старалась изо всех сил, многое ему прощала, но всякому терпению наступает предел, потому что накапливается так много отмененных ужинов и столько часов полного погружения мужа в самого себя.

Трения между ними становились сильнее, ссоры чаще, пропасть ширилась, чувство обиды росло. Настанет день, и она неизбежно все бросит. Был период, когда ненадолго случилось примирение – помог секс, причем, как ни странно, так хорошо им никогда не было. Но опять вмешалась работа, и двумя неделями позже Сара объявила:

– Я люблю тебя, Арие. Но не могу жить лишь с частицей тебя. Даже если ты дома, то ты не со мной, твои мысли где‑то еще. Так не пойдет. Мне требуется больше.

Он съехал с квартиры, погрузился с головой в работу, стараясь убедить себя, что так даже к лучшему.

Спустя пять недель Сара позвонила и сообщила, что беременна.

– От меня? – спросил Бен‑Рой.

– Нет, от Менахема Бегина. Заморозила его сперму перед тем, как он умер. От тебя, от кого же еще, дафук[17]?

Он потерял любовницу, зато приобрел ребенка. Странно, как складывается жизнь.

Телефон у Сары был переключен на прием голосовой почты, и Бен‑Рой оставил сбивчивое сообщение: мол, надеется, что все в порядке, сожалеет, что пришлось убежать, и позвонит позже. Разъединившись, снова спрятался в дверях дожидаться, когда стихнет дождь.

Как правило, на улице Армянской патриархии царило спокойствие. Но с началом муниципальных дорожных работ и закрытием Яффских ворот выезжающий из Старого города транспорт направлялся сюда – к Сионским и Мусорным воротам. Результат – бесконечная вереница машин, такси и автобусов тридцать восьмого маршрута, забивших узкий проезд и теснивших пешеходов к стенам по обеим сторонам улицы. Мимо торопливо прошли два хареди[18]– головы опущены, на шляпах хомбург[19]пластиковые пакеты, чтобы уберечь их от дож дя. За ними – группа туристов в одинаковых синих куртках с капюшонами и надписью на спине: «Путешествия по Святой земле: приблизьтесь к Богу». Они выглядели несчастными – кто бы мог подумать, что на Святой земле может пойти дождь. Особенно в июне. В дождь град Господень вовсе не походил на Царствие небесное.

Но в конце концов ливень поутих, и Бен‑Рой продолжил путь. Он миновал бар «Булгури» и углубился в короткий пятидесятиметровый тоннель, где ему пришлось распластаться по стене, чтобы его не раздавил автобус. По другую сторону располагался армянский художественный центр «Сандроуни». Слева от него над арочным входом красовалась выбитая на камне надпись на трех языках: арабском, армянском и латыни – единственная, которую мог разобрать Бен‑Рой: «Армянский собор Святого Иакова». Рядом стояли два обычных полицейских и два пограничника в зеленой форме.

Бен‑Рой показал удостоверение и вошел в арку. Всего второй раз за семилетнюю службу в иерусалимской полиции у него появилась причина переступить границы этой территории. Армянская община была небольшой, сплоченной и доставляла меньше хлопот, чем ее еврейские и мусульманские соседи.

Вправо от ворот шел сводчатый проход, слева находилось застекленное окно помещения охраны, за которым перед монитором системы видеонаблюдения сидели трое мужчин в кожаных куртках и матерчатых кепках. За ними, склоняясь к экрану, стояла Нава Шварц, специалист Кишле по видеокамерам. Заметив Бен‑Роя, она помахала рукой, а затем показала, что ему нужно идти в проход и там свернуть в первую дверь налево. Путь вывел его в небольшой, похожий на тюремный, зажатый между высокими стенами мощеный двор. Вход в собор находился напротив, в глубине обнесенной забором аркады, и его перегораживала бело‑красная полицейская лента. Наверху, взирая на небо и отрешившись от бренного мира, стояли раскрашенные статуи Христа и святых.

Вход охраняли несколько человек – все из полиции, пограничников не было. На красном мраморном полу лежали в ряд три пистолета: два девятимиллиметровых «иерихона» и бельгийский «ФН». Одна из констеблей, видимо, заметив удивление на лице Бен‑Роя, ткнула дубинкой в объявление у двери, в котором перечислялись предметы и действия, запрещенные внутри храма. Из восьми пунктов только напротив слов «огнестрельное оружие» стояло слово «категорически».

По уставу полицейские не должны выпускать личное оружие из поля зрения, но в данном случае, видимо, взяли верх соображения дипломатии. Бен‑Рой сомневался, что его коллеги пошли бы на такую любезность в месте молитвенного поклонения арабов. Хотя, с другой стороны, армяне не имеют обыкновения обстреливать полицейских и бросать в них камни.

Бен‑Рой вынул из кобуры свой «иерихон» и положил рядом с другими пистолетами, выключил мобильник и, перешагнув через ленту, вошел в храм. Даже при распахнутых деревянных дверях и поднятой завесе входа внутри царил полумрак. Четыре огромные колонны, толстые, как стволы секвойи, уходили ввысь, под куполообразную крышу. Повсюду висели медные лампады, десятки лампад. Они свисали с потолка на длинных цепях и поблескивали в воздушном пространстве собора, словно миниатюрные космические корабли. Золоченые иконы, огромные, потемневшие от времени живописные полотна, толстые ковры и замысловатые орнаменты из белой и синей плитки на стенах – все это производило впечатление не места поклонения Богу, а огромного, забитого товаром антикварного магазина. Бен‑Рой, оглядываясь и стараясь сориентироваться, мгновение постоял, вдыхая мускусный аромат благовоний. Ищейка с проводником работали в часовне слева от него, а затем направились к двери в правой стене. За ней, словно всполохи стробоскопа, сверкали вспышки фотоаппаратов и слышались приглушенные голоса.

– Очень любезно с вашей стороны, Арие, что вы все‑таки явились.

В дверях стоял лысеющий плотный мужчина.

Знаки различия на его синей полицейской форме – лист и двойная розетка – свидетельствовали о том, что он ницав мишне, начальник Моше Гал, глава полицейского участка Давида. С ним был его заместитель старший суперинтендант Ицхак Баум и первый сержант Лея Шалев, пышногрудая, широкобедрая женщина в синей форме. Шалев кивком поздоровалась, Баум – нет.

– Прошу прощения, сэр, – начал Бен‑Рой, становясь рядом с Шалев. – Я был в «Хадассе». А потом попал в пробку…

Гал махнул рукой, отметая объяснения.

– С ребенком все в порядке?

– Судя по всему, да. Спасибо, сэр.

– А вот про нее этого не скажешь, – вставил Баум.

Они находились в длинном, застеленном коврами помещении – более простом и не так богато украшенном, как основное помещение собора. Сводчатый потолок потрескался и был покрыт плесенью. С одной стороны находились составленные штабелем складные стулья, с другой – служивший алтарным престолом застеленный тканью большой стол. Спереди ткань была приподнята, обнажая пространство внизу. Два эксперта‑криминалиста в стерильных перчатках и белых комбинезонах ползали с пинцетами и пакетами для улик. Двое других опыляли предметы в поисках отпечатков пальцев. Биби Клецман, фотограф из Русского подворья, стоял на коленях и щелкал своим «Никоном D‑700»; вспышки аппарата освещали внушительный зад доктора Абрама Шмеллинга, патологоанатома по вызову, который целиком скрылся под столом.

Бен‑Рой не сразу рассмотрел объект всеобщего внимания. Лишь присев на корточки, опершись локтями о колени и слегка отклонившись в сторону, он получил удобный угол обзора и увидел тело. Женщина, тучная, лежит на спине. Освещена полицейской галогеновой лампой, выглядит старой, по крайней мере пожилой, судя по седым волосам, старше среднего возраста, хотя определить трудно, поскольку находится в шести метрах и ее практически всю загораживает крупная фигура Шмеллинга.

– Утром нашла уборщица, – пояснила Лея Шалев. – Собралась пропылесосить, подняла покров и вот… – Она махнула рукой в сторону престола. – Не иначе подняла своим криком всю округу. Сейчас у себя дома, здесь же, на территории. Ее опрашивает одна из девушек‑патрульных.

Бен‑Рой кивнул, наблюдая, как патологоанатом, изучая труп, ерзает вокруг тела в тесном пространстве под столом. В голове возникла неприятная ассоциация: медведь исследует, что у него на обед.

– Выяснили, кто она такая? – спросил он.

– Ни малейшего представления, – ответила Шалев. – При ней ни бумажника, ни документов.

– Уж точно не топ‑модель Бар Рафаэли, – хмыкнул Баум.

Шутка отдавала дурным вкусом, и никто не рассмеялся. Шуткам Баума вообще никогда не смеялись, считая его полным кретином.

– Один из охранников в привратницкой полагает, что видел, как она входила примерно в семь часов вчера вечером. Сейчас его допрашивают, – продолжала Шалев. – А уборщица обнаружила ее в восемь утра. Таким образом, мы располагаем хотя бы приблизительными временными рамками.

– Что‑нибудь еще определенное?

– Пока нет. Сейчас дело за Шмеллингом. Пока он не закончит, нам не подойти.

– Еще бы, – пробормотал Гал.

Бен‑Рой снова посмотрел под стол и поднялся.

– Я видел у входа монитор системы наблюдения.

– У них камеры по всей территории, – подтвердила Шалев. – Сейчас занимаются отбором отснятого материала. Я велела Пинкасу поработать в Кишле нашими камерами. Этот тип где‑нибудь да засветился в кадре, и тогда мы вычислим негодяя.

– Напоминает тель‑авивскую маршрутку шерут, – вставил Баум.

Все повернулись в его сторону, ожидая разъяснений.

– Ждешь не дождешься – нет ни одной, а затем приходят сразу две.

Шутка – а это была шутка – обыгрывала тот факт, что после трех лет без единого убийства в стенах Старого города команда Кишле получила на протяжении двух недель сразу два. Десять дней назад на улице Аль‑Вад в Мусульманском квартале убили учащегося иешивы[20]– ударили ножом в живот. И теперь вот это.

– Мы и так на пределе, – заявил Баум. – Надо бы позвать ребят из Русского подворья.

– Справимся, – раздраженно проворчал Гал и посмотрел на Шалев. Та кивнула.

Городские полицейские участки не питали друг к другу любви, особенно Кишле и Русское подворье. Достаточно уже того, что им приходилось довольствоваться одним полицейским фотографом. И шеф Гал не собирался пускать чужую команду детективов на свою территорию.

– Мне надо возвращаться, – объявил он, посмотрев на часы. – Совещание в ратуше на площади Сафра. Пожелайте мне удачи.

Он наглухо застегнул молнию куртки. Кроме знаков различия, на ней с левой стороны красовалась золотая заколка в виде меноры – семиствольного подсвечника: президентская награда за отличную службу.

– Мне нужен результат, Лея, и как можно быстрее. Журналисты накинутся на это дело.

– О’кей, – кивнула Шалев.

Шеф посмотрел на нее и Бен‑Роя из‑под кустистых бровей. Бросил последний взгляд на престол и, махнув рукой Бауму, чтобы тот следовал за ним, вышел в собор.

– Держите меня в курсе, – бросил он через плечо.

– И меня тоже! – крикнул Баум.

Бен‑Рой и Шалев переглянулись.

– Дебил, – проговорили они не сговариваясь.

Пару минут они наблюдали за методичной работой экспертов, затем Бен‑Рой спросил, можно ли он поближе рассмотреть труп.

– Принарядиться можешь вот там. – Шалев показала на стоявший в дальнем конце помещения рядом со штабелем стульев открытый чемодан. Бен‑Рой надел бахилы, комбинезон и перчатки и, возвратившись к столу, опустился на колени.

– Тук‑тук.

Шмеллинг поднял вверх большой палец, разрешая приблизиться. С ним надо было держаться аккуратнее. Все были в курсе того, с какой маниакальной ревностью он оберегал место преступления. Стол был высотой всего сантиметров в семьдесят, а Бен‑Рой крупный мужчина: длинноногий, длиннорукий и широкоплечий в отличие от Шмеллинга, у которого весь размер ушел в талию и ягодицы. Даже распластавшись, полицейский там едва умещался, упираясь спиной о внутреннюю поверхность столешницы.

– Начальству следовало бы обзавестись не таким крупногабаритным детективом, – сострил Шмеллинг.

– Скажите уж захудалым лилипутом, – парировал, отдуваясь, Бен‑Рой.

Он добрался до лежавшего у стены тела и устроился на четвереньках, уперевшись локтями в пол. Шмеллинг, освобождая ему место, немного подвинулся. Снова полыхнула вспышка камеры Клецмана.

На жертве были зеленый парусиновый плащ, джемпер, слаксы и закрытые туфли на низком каблуке. Вблизи она казалась еще дороднее, чем при первом взгляде от двери. Тяжелые груди, выпирающий живот, мощные ягодицы – в ней было не меньше сотни килограммов. Глаза широко открыты, белочные оболочки приобрели коричневый оттенок. Изо рта торчал свернутый в ком твердый от запекшейся крови платок. На подбородке, шее и воротке джемпера тоже кровь. На нижней части шеи желтоватая кольцевая отметина.

– Задушили, – прокомментировал Шмеллинг. – Судя по четкости вдавливания, проволокой. Надо доставить ее в Абу‑Кабир для более тщательного исследования, но сейчас уже можно сказать: кто бы это ни совершил, он свое дело знал. Взгляните. – Патологоанатом указал на странгуляционную борозду. – Мы имеем потертости кожи, немного продольных ссадин, никаких застойных явлений и всего несколько точечных кровоизлияний. – Он провел пальцем под глазами, где были разбросаны неяркие красноватые пятнышки. – Все это свидетельствует о том, что в процессе убийства удавку держали в одном положении и с ее помощью осуществляли постоянное, сильное давление. Учитывая комплекцию жертвы и тот факт, что она явно сопротивлялась, – он показал ссадины на шее, где женщина, вероятно, скребла ногтями удавку, – убийце потребовалось немало силы и умения. – Патологоанатом говорил почти с восхищением. – Ее одежда не тронута и ниже шеи нет никаких следов насилия. – Он кивнул в сторону бедер жертвы. – Каким бы ни был мотив убийства, готов биться об заклад, что дело не в сексе. Во всяком случае, не в таком, к какому привыкли вы и я.

Бен‑Рой поморщился. Представлять Шмеллинга с женщиной было почти так же неприятно, как смотреть на труп.

– Платок? – спросил он.

– И в этом случае не могу сказать чего‑либо определенного, но под подбородком имеется неясно выраженный синяк, и это дает возможность предположить, что убийца ударил жертву в челюсть и она прикусила язык. Случилось это определенно до того, как он накинул на женщину удавку.

Бен‑Рой вопросительно поднял брови.

– Так много крови не могло вылиться после смерти. На момент удара в системе сохранялось давление. – Он сказал это так, словно рассуждал о паровозе. – Ищейка учуяла кровавый след из собора сюда, – продолжал патологоанатом, – поэтому рискну восстановить такую цепь событий: убийца ударил ее, задушил, засунул в рот платок, притащил сюда и спрятал под столом.

– Если бы вы еще назвали имя преступника, мы могли бы закрыть дело и спокойно разойтись по домам.

Шмеллинг усмехнулся:

– Я лишь описываю, как совершалось преступление, а раскрыть его – это ваша задача.

Вновь блеснула вспышка камеры Клецмана. Бен‑Рой провел рукой по лбу. От галогеновой лампы под столом было жарко, и он вспотел.

– Не возражаете, если я ее по‑быстрому обыщу?

– Милости прошу.

Детектив продвинулся еще на несколько сантиметров вперед и осмотрел карманы убитой. В плаще нашлись пара ручек и бумажные платки, но ни бумажника, ни удостоверения, ни ключей, ни мобильного телефона – ничего, что обычно носит с собой человек. В слаксах улов был немного весомее: в одном из карманов обнаружился скомканный квадратик бумаги, оказавшийся при ближайшем рассмотрении бланком библиотечного требования.

– «Общий читальный зал», – прочитал Бен‑Рой красную надпись в середине формуляра. И протянул его Шмеллингу. – Это вам о чем‑нибудь говорит?

Патологоанатом взглянул на бумажный квадратик и покачал головой. Бен‑Рой осмотрел оборотную часть листка, затем протянул руку, взял у Шмеллинга пакет для улик и опустил в него формуляр. Снова вытер лоб и посмотрел на труп, а затем подполз к коричневой дорожной сумке у ног жертвы, формой напоминавшей колбасу.

– Ее сумка? – спросил он, ни к кому конкретно не обращаясь.

– Полагаем, что так, – раздался голос Шалев.

Бен‑Рой поинтересовался, закончили ли Клецман и эксперты работу, и, получив утвердительный ответ, выбрался из‑под стола, прихватив с собой сумку. Встал, размял ноги, положил сумку на стол и расстегнул на ней молнию. Она была набита одеждой, чистой скомканной одеждой, словно ее побросали туда в спешке или в сумке кто‑то уже рылся. Бен‑Рой предположил последнее. Он засунул в сумку руку и выудил большой белый бюстгальтер. Очень большой.

– Определенно ее пожитки. – Он поднял бюстгальтер.

– Боже праведный! – воскликнул Клецман. – Да в него же поместятся слоновьи яйца! – Он щелкнул фотоаппаратом.

– Господа, проявляйте уважение: если не к покойной, то хотя бы к храму.

В дверях стоял плотный мужчина небольшого роста с аккуратно подстриженной седой бородой. На нем была черная ряса, на ногах тапочки, на голове круглая бархатная шапочка, на груди плоский серебряный крест с раздвоенными на концах и украшенными растительным узором лучами. Бен‑Рой смутно помнил этого священника по визиту сюда два года назад. Его преосвященство или кто‑то в этом роде.

– Архиепископ Армен Петросян, – представился мужчина, словно прочитав его мысли. Он говорил размеренно, хрипло, чуть слышно. – Ужасное дело. Ужасное.

Он пересек помещение пружинистой походкой, какую вряд ли можно было ожидать от человека, которому хорошо за шестьдесят, если не больше. Приблизившись к алтарю, он нагнулся, заглянул под стол, затем распрямился, положил руки на столешницу и склонил голову.

– И такие вещи происходят в доме Господнем! – пробормотал он. – Кощунство! Выше всякого понимания…

Он осекся и поднес ко лбу ладонь. Все смолкли, а он повернулся и пристально посмотрел на Бен‑Роя.

– Кажется, мы встречались.

Детектив все еще держал бюстгальтер.

– Два года назад, – напомнил он, укладывая предмет дамского нижнего белья обратно в сумку. – Семинаристы…

– Ах да, конечно, – кивнул архиепископ. – Это был не лучший час для израильской полиции. Надеюсь, в этом случае вы проявите больше… – он запнулся, подбирая слово, – уравновешенности.

Повернувшись, Петросян направился к выходу. Но на пороге задержался.

– Найдите тех, кто бы это ни сделал. Умоляю вас, найдите как можно быстрее, пока они не принесли миру новые несчастья.

Он еще раз пристально посмотрел на Бен‑Роя, затем отвернулся и вышел из часовни.

– Вы не знаете, кто она такая? – крикнул ему вслед детектив.

– Понятия не имею, – не замедляя шага, ответил священник. – Но не сомневайтесь, я буду за нее молиться. Молиться всем сердцем.

Аравийская пустыня, Египет

Инспектор Юсуф Эз эль‑Дин Халифа из полиции Луксора смотрел на лежавшего на земле мертвого водяного буйвола, его набитую мухами пасть, поблекшие, подернутые слизью глаза и думал: «Понимаю, каково тебе теперь».

– Три месяца я копал этот колодец для водопоя, – рассказывал хозяин буйвола. – Три месяца не знал ничего, кроме лопаты, мотыги – тоурии и собственного пота. Двадцать метров в этом дерьме. – Он пнул ногой каменистую почву. – И вот он отравлен. Все бесполезно. Господи, сжалься надо мной!

Стиснув кулаки, он опустился на колени и воздел руки к небу – отчаянный жест сломленного человека. А Халифа снова подумал: «Понимаю, каково тебе теперь. – И еще: – Хоть у нас и была революция, но для большинства жизнь так и осталась поганой».

Он глядел на грязную яму и лежавший рядом труп животного. Единственными звуками было жужжание мух и всхлипывания несчастного фермера. Полицейский достал пачку сигарет «Клеопатра», присел и протянул крестьянину. Тот утер нос рукавом джеллабы и взял сигарету.

– Шукран[21], – пробормотал он.

– Афуан[22], – ответил Халифа, давая ему прикурить, а затем закуривая сам. Затянулся и опустил пачку фермеру в карман. – Возьми.

– Не надо, не стоит…

– Бери, бери, пойдет на пользу моим легким.

Крестьянин слабо улыбнулся и снова поблагодарил:

– Шукран.

– Афуан, – также ответил полицейский.

Они молча курили в раскинувшейся вокруг пустыне – голой и каменистой. Несмотря на раннее утро, немилосердно палило, и пейзаж пульсировал и мерцал, словно вся округа судорожно пыталась вдохнуть. В Луксоре тоже жарко, но там ветерок с Нила приносит хотя бы небольшое облегчение. Здесь же и того нет. Только солнце, песок и камни. Жаровня под открытым небом, где даже верблюжьим колючкам и кустам акаций приходится бороться за жизнь.

– Сколько времени ты здесь? – спросил Халифа.

– Полтора года, – ответил фермер, шмыгая носом. – В нескольких километрах отсюда поселился мой двоюродный брат. – Он махнул рукой в сторону севера. – Сказал, здесь можно заработать на жизнь. Вода есть, если поглубже копнуть. Приходит с гор. – Он снова показал рукой, но на этот раз на восток, в пустыню, где на горизонте в коричневатой дымке маячила высокая гора – гебель.

Когда он поднял руку, Халифа заметил у него на тыльной стороне ладони под суставом большого пальца вытатуированный маленький зеленый крестик, совсем блеклый. Крестьянин оказался коптом.

– Ливневые паводки, – объяснял он. – Вода просачивается сквозь камни и глубоко под землей образует каналы. Течет, как по водопроводу, на многие километры. Если найти такой канал, можно выращивать зерно и берсим[23]. Завести скот. В холмах есть алебастр. Я копал его и продавал одному типу из Эль‑Шагаба. Можно было сводить концы с концами. А теперь…

Он пыхнул сигаретой и всхлипнул. Халифа сжал ему плечо, поднялся и прищурился от яркого света.

Ферма, если это можно было назвать фермой, расположилась у входа в широкую вади. Там стояло несколько обветшалых построек – все из кирпича‑сырца, под кровлей из пальмовых листьев. Дальше – колодец, а еще дальше несколько полей, орошаемых проведенными от колодца каналами. На одном росла кукуруза, на другом – берсим, на третьем – млухия, растение, похожее на шпинат. На поле стоял помощник Халифы, сержант Мохаммед Сария, и изучал увядшие всходы. Еще дальше в холмы убегала к лежавшей в сорока километрах к западу долине Нила пыльная извилистая дорога – тонкая пуповина, связывавшая ферму с цивилизацией.

– Сами мы из Фаршута. Пришлось убираться оттуда из‑за постоянной угрозы насилия. Там не любят христиан. А полиция не вмешивается. Ни за что не помогут, если человек небогат. Я хотел, чтобы моя семья, мои дети жили лучше. Двоюродный брат приехал сюда несколько лет назад и сказал, что здесь нормально. Никто его не трогал. И мы тоже подались. Пусть это не так уж много, но безопасность – все‑таки безопасность. А теперь нас хотят выжить и отсюда. Господи, помоги! Что нам теперь делать? Помоги нам, Боже!

Рыдания стали громче. Фермер повалился ничком и уперся лбом в землю. В двадцати метрах Халифа видел его жену, а на пороге хижины наблюдавших за ними троих детей. Двух мальчиков и девочку. Такая же семья, как у самого Халифы. От этой картины у полицейского скривились губы и возникло ощущение кома в горле. Он наклонился, поднял крестьянина и отряхнул с его волос пыль.

– У вас не найдется чая?

Фермер, пытаясь взять себя в руки, кивнул:

– Конечно. Надо было сразу предложить. Извините. Голова совсем не варит. Пойдемте.

Он подвел полицейского к дому и бросил несколько слов жене. Та скрылась за дверью, а мужчины сели на лавку у стены под навесом из гофрированного железа. Дети остались стоять где стояли – босоногие, с грязными лицами и любопытными глазами. Звякнули чашки, из крана побежала вода. Прислушиваясь к ее шуму, Халифа нахмурился.

– Вы по‑прежнему пользуетесь колодцем?

– Нет, нет, – успокоил его фермер. – Колодец для полива и буйволов. Сами мы качаем воду из Бир‑Хашфы.

Он показал на голубой пластмассовый шланг, выходящий неподалеку из земли и убегающий за дом.

– В деревне есть главный водопровод. Его провели из Луксора. Я плачу за подключение.

– И ты считаешь, что это сделали они? – Халифа показал в сторону мертвого буйвола и пожелтевшего урожая.

– Кому же еще? Мы христиане, они мусульмане. Хотят, чтобы мы отсюда убрались.

– Уж больно много хлопот, – покачал головой полицейский, смахивая с лица муху. – Идти сюда, травить ваш колодец и поля. Гораздо проще перекрыть вам воду – и дело с концом.

Фермер пожал плечами.

– Нас ненавидят. А если человек испытывает ненависть, ему ничто не покажется слишком хлопотным. Да и отключение воды ничего бы не дало. Я добыл бы ее где‑нибудь еще. В крайнем случае покупал бы в бутылях. Люди меня знают – я не боюсь работы.

Халифа докурил сигарету и затоптал окурок подошвой.

– Ты кого‑нибудь видел? Что‑нибудь слышал?

Крестьянин покачал головой.

– Они, должно быть, обстряпали все ночью. Нельзя же совершенно не спать. Два‑три дня назад. Тогда заболел буйвол.

– Папа, ведь ему лучше? – спросила маленькая девочка.

Фермер подался вперед, подхватил ее и посадил на колено. Лет трех‑четырех, хорошенькая мордашка, с большими зелеными глазами и густыми черными волосами. Отец обнял ее и стал покачивать. Старший из братьев сделал шаг вперед.

– Я не позволю им отобрать у нас ферму, отец. Буду драться.

Халифа невесело улыбнулся. Мальчик напомнил ему сына Али. Не физически: этот парень был выше и с короткими волосами. Своей непокорностью, мальчишеской бравадой – вылитый Али. Он полез за сигаретами, но вспомнил, что отдал их фермер у, и не захотел просить то, что подарил. Вместо этого сложил на коленях руки, прислонился к стене дома и смотрел, как к ним по дороге устало бредет Мохаммед Сария. Несмотря на жару, на нем поверх рубашки был толстый джемпер. Сария был из тех людей, кого хоть в печь посади, они и там замерзнут. Добрый старина Мохаммед. Есть вещи, которые никогда не меняются. И люди, которые не меняются. В этом можно найти утешение.

Раздалось позвякивание: из дома вышла жена фермера с подносом, на котором стояли три стакана с чаем, мисочки с закусками: салат из маринованных овощей – торши, бобы термоус и тарелка с розовыми сахарными пирожными. Халифа взял стакан с чаем и горсть бобов, но от пирожных отказался. Семья была бедной, пусть лучше все это останется для детей. Подошел Сария и, сев с остальными, тоже взял стакан с чаем. Потянулся было за пирожным, но Халифа послал ему взгляд, от которого рука Сарии изменила направление и оказалась у мисочки с овощами. Они понимали друг друга без слов. Всегда так было. Их отношения были прочными, честными, откровенными – если бы не Сария, Халифа вряд ли бы выдержал кошмар первых нескольких недель на работе.

– Вы ведь ничего не станете предпринимать? – спросил фермер, когда его жена вернулась в дом и увела за собой детей. Его тон был скорее безропотным, чем осуждающим. Тон человека, который привык, что с ним поступают несправедливо, и принимает это как должное. – Вы же не станете их арестовывать?

Халифа размешал в чае сахар, сделал глоток и не ответил на вопрос.

– Мой двоюродный брат сказал, что не стоит связываться с полицией. Он этого не делал.

Халифа удивленно посмотрел на крестьянина.

– А что, с ним тоже такое случилось?

– Три месяца назад. Четыре года он работал на своей ферме. Превратил пустыню в рай. Поля, колодец, козы, огород с овощами – все пошло прахом. Я ему посоветовал: «Обратись в полицию. Здесь не Фаршут. Тебя выслушают, что‑нибудь предпримут». Но он не стал – ответил, пустая трата времени. Переехал в Асьют и увез семью. Четыре года пропали впустую.