Имя и жребий. Нети и тени

Весной 1347 года для постепенно приходящей в себя после усобиц северо‑восточной Руси наступает важное событие — замирение между Москвой и Тверью.

«Тое же весны оженись Князь Великий: приведоша ему со Тфери Княжну Марию, дчерь Александрову Михайловича Тферского Князя; а ездили по ней Андрей Кобыла (родоначальник Захарьиных‑Романовых) да Олексей Босоволков… Тое же зимы Князю Великому родися сын Данило. Дек. 15… Сент. 7 (в 1349 году) Великому Князю родись сын, и крести его Митрополит, и нарече имя ему Михаил… Тое же зимы (в 1350 г.) Князю Великому родись сын Иван… Февр. 3 родись ему сын Семен».

Тогда же положил Московский Великий Князь, с благословения святителя Алексия, грамоту детям:

«Слушали бы есте (вы братья) Владыки Олексея, тако же старых Бояр, хто хотел отцю нашему добра и нам. А пишу вам се слово того деля, чтобы не перестала память родителей наших с наша, и свеча бы не угасла».

С той грамоты начинается окончательное истребление в Доме младших Рюриковичей (Даниловичей) губительного для него и для страны в целом лествичного права и воссоздание древнего порядка наследования от отца к сыну, как это было при «старых князьях» (царях). Заслуги в этом святителя Алексия признаны историей, и не только церковной. Но мало кто обращал внимание, что у самых истоков восстановления древнего династического права стоит не кто иной, как «муж честен (знатен)» Андрей Кобыла, бывший одновременно великокняжеским сватом и деятельным устроителем московско‑тверского замирения. Причем он не «подвернулся под руку» (так в те времена быть не могло), а именно приехал для этого из Новгорода и, по‑видимому, специально. Любое непредвзятое размышление на эту тему неизбежно наводит на мысль: Андрей Иванович Кобыла из «княжат Решских» появляется при московском дворе (князе Рош) в решающее для Руси время, А решается не больше и не меньше, как главный вопрос государственного бытия — быть Русскому государству наследственной монархией, способной исполнять миссию Третьего Рима (Империя Ромеев уже клонится к упадку) или нет. Вне зависимости от того, являлся ли Вейдевут родичем Рюрика, но так или иначе устроение Рюриковой династии (пусть младшей, московской ее ветви — другой быть уже тогда не могло) вручается именно потомку Вейдевута, прибывающему из древнего, сакрального Новгорода‑Словенска в молодую послеордынскую Москву. Кем же был Андрей Кобыла в это время в Новгороде? Исследователь новгородских древностей Василий Передольский рассказывает, что во многих грамотах ХП‑ХШ веков упоминается некий Князь Куний Гость, или, по‑литовски, Куни‑гаса, что в переводе означает Конный гость. Он же и расшифровывает имя этого высокородного «гостя»:

«Из числа немецких выходцев, селившихся в Новгороде, следует назвать потомка латышского царя Видевута, сын которого или внук (здесь мы опять встречаемся с путаницей в хронологии, однако в древние и средние века под сыном или внуком часто понимали потомство вообще — В.К.), Андрей, по прозванию Кобыла, был, по преданию, родональником бояр Захарьиных и Романовых; прибытие потомка Видевута в Новгород относится к 1287 г. Некоторым подтвержюдением этого предания может служить древнее родовое имение Захарьиных‑Обольяниновых, сельцо Захарьино. О сохранившейся в саду барского дома древней церкви, служащей усыпальницей Захарьиных, говорят, что основателем ее был тот вышеназванный Путята, который насильственно крестил Новгородцев, и что Захарьины ведут род свой от него. (Мы уже касались вопроса о долетописном Православии Новгорода и так называемых „крещальных походах“ IХ в., говоря, правда, не о Путяте, а о Добрыне — В.К.). В Новгороде была улица Кобылья, упомянутая в летописи всего один раз, под 1394 г., по случаю пожара, начавшегося у Спаса на этой улице и истребившего „каменный град Детинец весь и Владычень двор, и у св.Софии верх полатный и Неревской конец до Борковы улицы, а церквей 12“. Ни один из ислледователей расположения Новгорода не знает этой улицы. Судя по порядку перечисления погоревших мест, позволительно указать для нее пространство на юго‑западе от Детинца; там, близ Волховского берега, около откоса рва, охватывающего Детинец, стояла церковь Нерукотворного образа… Таким же поселком могли быть дома и хозяйственные постройки потомка царя Видевута Андрея Кобылы, с его слугами из немцев, не знавших нашего языка и говоривших так же невнятно для русских, как однообразно‑тоскливое завывание кукушки. Церковь Нерукотворного образа была недалеко от Кукуевой башни».

Нам представляется, однако, что с Кукуевой башней все обстоит сложнее — дело тут вовсе не в «завывании кукушки», непонятном «немецком» языке или чем‑то подобном. Все здесь пронизано средневековой символикой, в которой, возможно, и сокрыт ключ к загадке «Конного Гостя» и его башни. Некоторые авторы, в частности, Грасе д’Opce, а вслед за ним современный русский исследователь А.Г.Дугин считают историю средневековой Европы противостоянием т.н. «менестрелей Мурсии», носителей «солнечной», теократической тенденции, и «менестрелей Морвана» — «лунной», гибеллинской. Иначе эти авторы именуют их «квартой» и «квинтой». Если это так, то речь идет, все‑таки, скорее не об особых «орденах», но о сохранившихся после принятия христианства более древних «стихийно‑пространественных ориентациях» (определение наше), причем ни то, ни другое, по крайней мере формально, не противоречило христианской догматике. Мы полагаем, что Православие, будучи мистически полным выражением Християнства, в принципе призвано «снять» подобные противостояния, однако это происходит тогда, когда их представители становятся действительно и до конца православными. Однако, поскольку совершенство даруется только Самим Богом и только святым Его, то в человеческом мире оно может сохраняться и оказывать влияние на историю вплоть до «конспирологии». Так или иначе, «менестрелей Мурсии» Грасе д’Opce связывает с горожанами или сельскими жителями в противовес аристократам, живущим в замках, «башнях» (связь слова tour и taureau — бык). Между прочим, здесь приходит на память и «башня Магдалы». Если мы вспомним параллельно о Рюриковом городище, о сугубо мужском наследовании у Рюриковичей и о решающей роли женского начала у стоящих у истоков собственно династии Романовых Кобыличей, то определенные соответствия действительно возникают и выстраиваются. Сугубый аристократ, наследник Венедского («Венерианского»!) царя‑жреца, «вещего» Вейдевута, более того, самого Криве‑Кривейте, Андрей Кобыла не мог не владеть неким особым древним ведением, хотя во многом и «лжеименным», но так или иначе израстающем из остатков ведения райского (т.н. «примордиальной традиции»), сохраненного не благодаря, а вопреки идолопоклонству язычества.

«В различных традициях, — писал Рене Генон, — часто упоминается о таинственном наречии, именуемом „язык птиц“: название явно символично, так как само значение, придаваемое знанию этого наречия как прерогативе высокого посвящения, не позволяет понимать его буквально […] Кроме того, мы видим, что герои‑победители дракона, как, например, Зигфрид нордического предания, также понимали язык птиц; и это позволяет легко понять символику, о которой идет речь. В самом деле, победа над драконом своим следствием имеет тотчас же даруемое безсмертие, символизируемое каким‑нибудь предметом, доступ к которому сторожил дракон […] Именно эта связь олицетворяется способностью понимать язык птиц; и действительно, птицы часто выступают символами ангелов, то есть именно высших состояний […] В средневековом символе Peredixion (испорченное Paradision) можно видеть птиц на ветвях дерева и драконя у его подножия. В исследовании символики „райской птицы“ (Le Rayonnement intellectuel. Май‑июнь 1930) М.Л.Шарбонно‑Лассей воспроизводит скульптурное изображение этой птицы в виде головы с крыльями, то есть именно в той форме, в какой часто изображаются ангелы […] А птицы таким образом играли роль „вестников“, аналогичную той, что обычно приписывается ангелам (откуда и само их имя, потому что именно таков смысл греческого слова angelos), хотя и рассматриваемым в очень низком аспекте».

Вплоть до беззаконной жертвы, приносимой Криве‑Кривейте под занменитым «романовским» дубом, а, может быть, даже и в «Кукуевой башне»… О чем здесь может идти речь? Исследователь язычества Ю.П.Миролюбов говорит о «птичьем молоке», секретом изготовления которого владели славяне Западной Пруссии и балтийского побережья.

«В сказках достаточно часто речь идет о Птичьем Молоке; то его надо доставать, чтобы вылечить больную Царевну, то пресыщенный всякой снедью Царю, желая сделать невозможный подвиг, приказывает Ивану Царевичу привезти Птичьего Молока, то Царские Сыновья, поехавшие за диковинками, привозят один то, другой другое, а третий Птичье Молоко».

По— видимому, речь идет о том, что в средневековом естествознании именовалось materia prima или субъект философов, владение которым и давало понимание «языка птиц» (отсюда и название Кукуевой башни) и «дар язычен», собственно, и породивший именование «Ведевутова внука» Кобылой. Речь идет, конечно, о средневековой Кабале ‑не путать с каббалой! — общей для всей аристократии того времени.

«Всецело фонетическая по своей природе, — писал Эжен Канселье, — кабала образует тайный язык, завексу над которым приподнял Грасе д’Opce, а затем и Фулканелли в двух своих трудах. Основанный на более или менее совершенной тождественности звука, этот язык соотносим со всеми язчками мира благодаря их связи с языками материнскими».

Еще раз необходимо указать на «ключ к уразумению», который не только поможет «различению духов», но и откроет двери «царска дворца затверста».

Эжен Канселье писал:

При этом не следует путать нашу кабалу (cabale) и чисто гебраическую каббалу (Kabbale); дабы различить их, достаточно указать на ризличие корнесловия этих понятий: первое происходит от греческого kaballes, то есть конь (фр. cheval, исп. caballo и т.д. — В.К.), в то время как второе — от еврейского kabbalha — традиция. Правила и обычаи, духовные и мирские, древнего рыцарства (кавалерии, конного строя) имеют прямое отношение к кабале, использовавшейся часто при герметическом воспевании родового герба».

Cтановится совершенно понятно, почему Кобылу (то есть Кабальеро или Шевалье) называют мужем честным и знатным. «Чести» означает не только соблюдать правила, но и чтить, почитать, то есть быть человеком книжным, любомудром, философом (в средневековом смысле), то есть знатгным — знающим, владеющим знатьем, переходящим из рода в род, как это было у наследников Вейдувута. Характерно и весьма значимо при этом, что принять латинство они отказались и оборонялись от «крыжаков», а в Православие перешли с легкостью. Почему? Выскажем догадку. Потомки жрецов, имевших вполне реальное, более того, личное отношение к принесению жертвы, могли отказаться от нее, только поверив в Жертву Истинную. Укажем на аналогичный эпизод с обращением в Християнство иудея‑врача из Жития Василия Великого. Иначе говоря, они могли принять Християнство, только опытно познав, что безкровная жертва победила приносимую ими. В латинской мессе они не опознали жертву предвечную. Архимандрит Киприан (Керн) писал:

"Католическая церковь, как известно, учит, что молитвы призывания Св.Духа не нужно для освящения евхаристических элементов. Священник, по их учению, является совершителем таинства, «minister sacramenti»; он как «vice‑Christus», как «Stellverter Christi», обладает полнотою благодати, как и Сам Христос; и как Христу Спасителю нет необходимости призывать нераздельного от Него Св.Духа, так и Его заместителю, полномочному совершителю таинства, этого призвания также не необходимо. С известного времени римская практика выбрасывает из мессы эту молитву или, точнее, так ее скрывает к контексте своих молитв, что она теряет свое значение и характер освятительной молитвы».

Но мы также можем указать и на то, что потомки жрецов, сохранившие остатки воспоминаний об «адамическом», «примордиальном» ведении, опознали его полноту именно в Православии. И им не было нужды, принимая новые имена, отказываться от своих старых до той поры, пока они не противоречили догматике Церкви. При этом очень важно и то, что «конное» имя носил вовсе не один из приехавших на Москву Вейдевутичей, но, по сути, все. Во‑первых, родным братом Андрея Кобылы был Феодор Иванович Шевляга, что не требует расшифровки — Кобыла и Шевляга просто одно фамильное прозвание. Далее, по списку Синодальной библиотеки, «у Андрея Ивановича у Кобылина было пять сынов: большой сын Семен Жеребец, другой сын Александр Елка, третий сын Василий Ивантей, четвертый сын Гаврило Гавша (Чавша), пятой же Федор Кошка. А у Федора Ивановича, у Шевляги, три сына: большой Тимофей Мотовило, другой Кирило Ворба, третей Нестер Деревль; и от Тимофея появились Мотовиловы и Грабежовы, а от Кирилла Воробины и Трусовы, а Нестер Деревль был бездетен».

Однако, почему именно конь, кобыла, кабала? Отчасти мы уже касались этого вопроса в предыдущих работах, продолжением которых является все, о чем мы здесь говорим. Вновь в поле нашего зрения появляется полубаснословный Китоврас. В уже цитированной нами статье Владимира Микушевича «Отродье Кошки и Кобылы» содержится мифопоэтическая история «Кобыльего рода», как бы сведенная воедино. Конечно, следует иметь в виду, что эта история именно мифопоэтическая. Но…

«Согласно русскому книжнику Ефросину, царь Соломон знал, что зверь Китоврас — его родной брат, сын Давидов. Когда царь Давид слагал псалмы, ему мешало кваканье жаб в соседнем болоте, и царь Давид распорядился перебить их, но на свитке своих псалмов увидел жабу, и она сказал ему человеческим языком: „Почему ты запрещаешь нам прославлять Господа по‑своему, как ты сам Его прославляешь?“ И Давид сказал в ответ: „Всякое дыхание да славит (в славянском тексте „хвалит“ — В.К.) Господа“. Эту вещую жабу на Руси называли Василисой Премудрой. Василиса же значит „Царственная“. Царь Давид узнал ее в женщине, купающейся в пруду. Царь послал на смерть ее мужа, чтобы взять ее в жены, и она родила ему Соломона, но первенец ее, по преданию, умер, и если Китоврас — роднойбрат Соломона, он мог быть только этим первенцем, о котором сказали, что он умер, так как он родился зверем за родительский грех. Имя „Китоврас“ происходит от греческого „кентаврас“, родственного индийскому „гандхарва“. У кентавра человеческая голова и человеческий торс, он человек до пояса, но у него конский круп и ноги с копытами (выделено нами; кстати, отсюда сказочный Полкан = полконь — В.К.). Таким родился сын океаниды Филюры и бога Крона мудрый кентавр Хирон. В западных легендах повествуется: после Рождества Христова кентавры выходили из лесов, просили христианских отшельников крестить их, и иотшельники не отказывали им. Апостол Павел писал: Ибо мы знаем, что вся тварь совокупно стенает и мучится доныне; и не только они, но и мы сами, имея начаток Духа, и мы в себе стенаем, ожидая усыновления, искупления тела нашего (Рим. 8, 22‑23). В этих словах апостола нетрудно распознать слово царя Давида: „Всякое дыхание да славит (хвалит) Господа“. В имени „Китоврас“ распознается также „кит“: водная стихия океаниды Фелюры и царевны‑лягушки. Некое чудище обняло однажды царевну, купающуюся в море, и от этой царевны происходит единственный в мире истинный царский род, ведущийся от семени Давидова. (Здесь мы вынуждены внести серьезнейшую поправку. Согласно данному мифу, на который мы неоднократнол ссылались, „чудище“, точнее, „диво“, (monstre) не „обнимало“, а преследовало, и не царевну, следовательно, девственницу, а королеву, супругу короля Клодио, причем уже беременную. По сути речь идет иносказательно о царском помазании во чреве матери и потому плод этого чрева — „дважды рожденный“, а не единожды, как следует из изложения Микушевича, в котором, к сожалению, можно усмотреть и иной аспект — искусственное привнесение семени в лоно девственницы, что, по учению Святых Отцов, является образом зачатия антихриста — В.К.). Из этого рода происходил Рюрик, предок русских царей. Максимилиан Волошин назвал Романовых „отродье Кошки и Кобылы“ в стихотворении „Китеж“, а в слове „Китеж“ слышится „кит“ и, стало быть, Китоврас, Боярин Федор Кошка, пятый сын Андрея Ивановича Кобылы — родоначальник Романовых».

Наше замечание по поводу изложения Микушевича и его ненамеренной неточности не умаляет ценности этого изложения в целом, позволяющего нам перейти к рассмотрению имен рода, так или иначе восходящих к «языку птиц», «языку полконей», начав с имени Федора Кошки. Ясно, что речь идет не о животном. Кошъ (кошь) — корзина, короб, с другой стороны — жребий, судьба. Изображения корзины, короба с рыбой и бутылью красного вина (короб — также и рыба, и кораль) часто встречается в римских катакомбах, а в средневековой Европе так изображалась святая Грааль — Чаша с Кровью Христовой, поиски которой и есть судьба, жребий странствующего рыцаря, то есть конного, caballero или chevalier. В слове «жребий» мя опять слышим «жребя» (жеребенок) и «жеребец» — имя «большого сына» Семена Жеребца, дяди Федора Кошки. С другой стороны, Кошка — это Кощей — «тот, кто ведает лошадьми в дружине князя, кто ведет запасную лошадь (выделено нами — В.К.) для князя». Это особенно важно для нас, проливая свет на династическую преемственность. Феодор (Божий Дар) Кошка приводит запасного коня, то есть «запасной» Род Царей, «дополняющий» первый, Рюриков, и при оскудении последнего способный засиять его отраженным, «лунным», «Женским» светом. При том, что «жребий» этого Второго Рода изначально проблематичен, двойственен — ведь в нем совершенно очевидно присутствуют также кощуны лжеименного знания, которые предолимы только при строжайшем соблюдении Царским Рдом всех канонических правил и требований Православной Церкви. Отсюда особая роль Патриарха Филарета — родного отца Царя Михаила Феодоровича Романова (Феодора Никитича). Отсюда настоятельнейшие требования кружка «боголюбцев», в первый период объединявшего и будущих старообрядцев (протопопов Иоанна Неронова и Аввакума Петрова), и будущего Патриарха, а тогда архиепископа Новгородского Никона о необходимости соблюдения Царем Алексеем Михайловичем всего Номоканона до буквы. Это требование было вопросом жизни и смерти Династии потомков древних жрецов и, значит, вверенной этой Династии державы.

С именем Александра Елки мы также не может отождествить только лишь распространенное дерево наших лесов, ибо произношение такое (через Е) было усвоено ему лишь в прошлом столетии — прежде говорили просто ель. Електор — через IЕ — греч. светило, солнце; Еласса ‑, Эласа — название одной из баснословных птиц, имевших в средневековой натурфилософии мистико‑символическое значение: «тетига радуется слнцю, а кольхин росе, саламандра в огни играет, крилом красящися елесаса петелин весел есть». Легко увидеть здесь также значения элк — лось, елень — олень, елага — пиво, и лишь в последнюю очередь ель как дерево, впрочем, также сакральное на нашем Севере. Эти значения, впрочем, имеют корнем все тот же Солнечный свет, Эль, Иль, восходящий, в том числе, и к библейскому Elohim — Боги. Слышны здесь и воспоминания о Троянской Елене, которую порой толковали как «похищенную», «украденную» Премудрость.

Гавша же, как сказано и в родословном Синодике, переделано из Чавша, то есть просто Чаша, что, по‑видимому, не требует пояснений. Строго говоря, Кобыла, Жеребец и Шевляга — одно родовое имя; Кошка, Елка и Гавша (Чавша) — другое, означающее, по сути, также единую «вещь». Сложнее обстоит дело с Василием Ивантеем. Вообще говоря, перевод этого имени очевиден: Царь Иоанн Бог. Однако, разговор о миссии святого Иоанна Богослова в судьбе, жребии, коше России и Восточном Царстве Пресвитера Иоанна не только славянорусских, но и европейских преданий уведет нас слишком далеко…

Из боковой ветви Андрея Ивановича Кобылы — Шевлягичей — остановимся только на одном из них — старшем его сыне Тимофее Мотовиле, родоначальнике таинственного и отмеченно Свыше рода, из которого произошел знаменитый ныне «служка Божией Матери и Серафимов» — Николай Александрович Мотовилов (1809‑1897). Мы останавливаемся на родословии Мотовиловых, прежде всего, из‑за особой миссии преподобного Серафима Саровского и Серафимо‑Дивеевской обители в уже бывшем и, чаем, будущем жребии Русского Царства (между прочим, имя «четвертый удел» означает также и «четвертый жребий»).

В Алфавитном указателе первого отделения Министерства юстиции (1853) указано:

«Мотовиловы — дворянский род, происходящий, по сказаниям древних родословцев, от Федора Ивановича Шевляги, родного брата Андрея Ивановича Кобылы, родоначальника Царствующего Дома Романовых, а также Шереметевых и др. Один из сыгновей Федора Шевляги, Тимофей Мотовило, был родоначальником Мотовиловых и Грабежовых. Никита Мотовилов (+1566) был дьяком. В ХXII в. многие Мотовиловы были стольниками и стряпчими. Род Мотовиловых разделился надве ветви, внесенные в IV и II части родословных книг Ярославской, Саратовской и Симбирской губерний» (М‑43).

В указанной книге прослежено все родословие этого обедневшего, когда‑то княжеского, а затем дворянского, рода, многие представители которого отличились во время защиты Москвы в 1612 году. Иван Михайлович Мотовилов (+1774), кстати, был прапрадедом (через сына Николая Михайловича) Анны Андреевны Ахматовой, что позволяет только сейчас начать понимать многие ее строки, особенно из «Поэмы без героя»:

Я не то, что боюсь огласки…

Что мне Гамлетовы подвязки,

Что мне вихрь Саломеиной пляски,

Что мне поступь Железной Маски,

Я еще пожелезней тех…

* * *

Только как же могло случиться,

Что одна я из них жива?

* * *

Вовсе нет у меня родословной,

Кроме солнечной и баснословной.

Николай Александрович Мотовилов, родившийся от брака Александра Ивановича Мотовилова (+1816) и Марии Дурасовой, сам имел пятерых дочерей и единственного сына Ивана, родившегося в 1855 году и женатого на Раисе Сапожниковой. Дата кончины неизвестна.

Интересно, что другая ветвь Мотовиловых породила толстовцев и марксистов. Как похоже это на судьбы известных нам по сказаниям и сказкам «королевичей, лишенных наследства»…

Одна из последних представительниц этой ветви Софья Михайловна (кстати, сотрудница Н.К.Крупской) писала: «Все они были яркие, независимые люди, но было что‑то трагическое во всех них, было это трагическое и в моем отце».

Среди родовых преданий Мотовиловых есть и еще одно, излагаемое известным церковным писателем С.А.Нилусом на основании рассказа вдовы Н.А.Мотовилова Елены Ивановны и сестер Серафимо‑Дивеевской обители. Текст С.А.Нилуса полностью воспроизведен в современном сборнике «Серафимово послушание», составленном А.Н.Стрижевым. Нас в данном случае интересут отдельные его части:

«В семье Мотовиловых между теми, по крайней мере, ее членами, кто еще до сих пор дорожит семейными воспоминаниями, в глубине колыбели ее зарождения возникло и до сих пор держится предание, что родоначальником их был выходец из Литвы князь Монтвид‑Монтвиль. Простой народ переделал эту фамилию на свой лад и прозвал чужеземца „Мотовило“, и под таким прозвищем он стал своим, уже русским человеком. От этого корня пошел русский род Мотовиловых […] Проходя послушание на просфорне [Саровской обители], Александр Иванович стал уже готовиться к принятию пострига, но как‑то раз, утомившись от непрерывной работы, задремал и увидел дивный сон, определивший вореки его намерениям всю его дальнейшую жизнь и имевший пророческое значение для Николая Александровича. Едва успел задремать саровский послушник, как вдруг увидел, что в просфорню входит святитель Николай и говорит: „Не монастырь путь твой, Александр, а семейная жизнь. В супружестве с Марией, которая тебя отвергла, ты найдешь свое счастье, и от тебя произойдет сын, его ты назовешь Николаем — он будет нужен Богу. Я — святитель Николай и назначен был покровителем мотовиловского рода. Имя я был уже в то время, когда один из родоначальников твоих, князь Монтвид‑Монтвиль, служил в войске Димитрия Донского. В день куликовской битвы татарский богатырь, поразивший воинов‑иноков Пересвета и Ослябю, ринулся было с мечом на самого Великого Князя, но Монвид грудью своей отразил направленный смертельный удар, и меч воткнулся в образ мой, висевший на груди твоего предка, и пронзил бы он и самого твоего предка, но я ослабил силу удара и рукой Монвида поразил татарина насмерть“. Сон этот, как и следовало ожидать, изменил направление мыслей Александра Ивановича, и он вышел из Сарова. Вторичное предложение, сделанное им Дурасовой, не было отвергнуто, и от этого предсказанного брака родился 3 мая 1809 года первенец, которому было дано имя Николай. Это и был наш Николай Александрович Мотовилов».

Царский потомок, которого петербургское чиновничество, состоявшее из выслужившихся при Екатерине П «дворян», не допускало до царствующего Императора, объявляло «святошей» и «помешанным»…

Приходится признать, что упоминание князей Монтвида и Монтвиля в летописях не вполне совпадает с московским Тимофеем Мотовилой. Поэтому выявление тождества (или различия) требует также и лингвистической работы, которой мы намечаем здесь лишь первую веху. Важно еще раз напомнить — одни и те люди носят разные имена по‑славянорусски, по‑жмудско‑жемайтски и на европейских языках, достаточно широко употреблявшихся на русском Северо‑Западе. Нам в этом случае не может помочь «фонетическая кабала». Однако, обратимся сперва к летописям. Так, Летописец Великого Князьства Литовского и Жомоицького (Летопись Красинского) рассказывает о том, как «рожаи (роды) наивышние» разделили меж собою балтийское побережье по смерти князя Кернуса:

«А по нем нача княжити на земли Литовъской тот зять его с Китоврасу именем Кгирус, а Кгинбут на Жомоитской земли. И пануючи Кгибуту на Эомоити, умре, а сына свои Монтвила зоставить на Жомоитьском князьстве. И Монтвил много кнжил на Жомоити, а имел двух сынов, одного Немоноса, а другого Скирмонта […] И часу панования Кунасова повстав царь Батый пошел на Рускую землю, и все землю Рускую звоевал, и князей руских многих постинал, а иных в полон повел, и столец вселе Руское земли город Киев съжог пуст вчинил […] А в тот час доведался князь великий Монвил Жомоитский, иж Руская земля спустела и князи рускии разогнаны, и он, давши войско сыну своему Скирмонту, и послал с ним панов своих родных […] И потом умре князь великий Монтвил, и по нем сел на великом княжении Жомоитском сын его Немонос. А с панов его 3 Кгровъжа (Рожа) народился Монвид […] И по нем начнет княжити Кгирус, князь литовский, который вышол с Китоврасу, обема тыми княженьи, Литвою и Жомоитию».

Примерно то же самое рассказывает и параллельная Летопись Рачинского. В это время — а речь идет о периоде на два столетия раньше Куликовской битвы, как мы видим, Монвид (или Монтвид) и Монтвил — разные князья, хотя и происходившие от трех близких «высших» родов, один из коих прямо именуется Китоврасовым. Ко времени же Куликовской битвы семейства Монтвила и Монтивида вполне могли соединиться (точнее, воссоединиться). Но летописи знают и другого Монтвида — так звали одного из Гедиминовых сыновей, однако в Родословии Великих Князей Литовских прямо сказано, что он был бездетен, а, следовательно, к Тимофею Мотовиле никакого отношения не имел. Значит, речь не идет о Гедиминовичах. Читая Гермогеново Родословие Великих Князей Литовских, можно прийти к выводам, гораздо более интересным:

«В лето 6636 приде на Полотские Князи на Рогволодичи Князь Великий Мстислав Владимирович Манамаш Смоленский и Полотск взял, а Рогволодичи забежаша в Царьград (! — В.К.) Литва же в то время дань даяше Князем Полотским, а владомы своим Гетманы, а городы Литовские тогда, иэ суть ныне за Кралем Польским, обладаны Князьми Киевскими и Черниговскими, а иные грады Смоленскими и Полотскими Князьми. И от того времени Вилна приложися дань даяти Кралю Угорскому за страхование Великого Князя Мстислава, и Вилняне из Царяграда Князя Ростислава Рогволодовича детей Полотского Князя Давила да брата его Молковда Князя, и тот на Вилне первый князь Давил, Князя Молковда больший брат; а дети его Вид, его ж людие волком звали, да Князь Ерден […] А у князя Молковда сын Князь Миндвот (Монтвид — В.К.) А у князя Миндовта — Князь Вышлег (кабалистически это и есть Шевляга или Шевлега) да князь Дамант».

Какие сведения сохранили нам документы о Великих Князьях Полоцких?

«И прия власть Рюрик, и раздая мужем своим грады, овому Полотеск, овому Ростов, овому Белоозеро. И по тем городом суть находницы варязи, а перьвии насельницы в Полотьски кривичи», — гласит Начальная летопись. Первый известный князь Рогволод (ок.960‑980) — один из ближайших родственников Рюрика и, согласно летописи, «пришел из‑за моря». (Напомним, что одно из значений имени Меровинг и означает «пришедший морем», Меровей или Меровех — «морской путь»). В числе ближайших родственников Рюрика он сел на один из крупнейших столов северо‑восточной Европы, как, например, Олег, сын Олега Вещего, стал первым Крнязем Моравским, создателем государства Моравия, которое в средневековых летописях именовалась Меровия. История убийства Рогволода в 980 г., связанная с насильственной женитьбой Владимира Святославича, (будущего Владимира Святого) на дочери его Рогнеде довольно загадочна. Владимир, двигаясь из Великого Новгорода в Киев, взял Полоцк. Встретив отказ дочери Рогволода Рогнеды, считавшей себя более высокородной, нежели сам Владимир, а, возможно, и по причинам, связанным с неясным происхождением матери его, дочери «Малха Любечанина» («Не хочу разути робичича»), Владимир убивает Рогволода, его жену и двух сыновей, а дочь Рогнеду берет себе в жены. Между прочим, по некоторым сведениям, Рогволода и его семью убил не сам Владимир, а именно «уй» его — дядя по матери, все тот же знаменитый Добрыня Малхович. Интересно, что дореволюционный автор истории Полоцкого княжества В.Е.Данилевич высказывает осторожное предположение, что Рогнеда была «ревностной християнкой» (в монашестве, после крещения Владимира — Анастасия) еще и до 988 года, что вполне увязывается с тем, что мы говорили выше, — сам Рюрик и многие пришедшие с ним были християнами. В этом случае первоначальный отказ Рогнеды становится еще более понятен. Так или иначе, но за восемь лет у Рогнеды рождаются четверо сыновей‑Владимировичей: Вышеслав, Изяслав, Святополк и Ярослав. При делении своекй земли на двенадцать уделов Владимир отдает Полоцк сыну Изяславу, Русу‑Меровингу по двум линиям — Рюриковичей и Рогволодовичей. С тех пор более ста лет, как сказано в Лавреньевской летописи, «меч взимают Роговоложи внуцы противу Ярославлим внуком». Один из них, Всеслав Вещий, упоминаемый в Слове о полку Игореве, строит в Полоцке собор Святой Софии. В советской историографии его представляли обычно как язычника, колдуна‑волхва, ссылаясь на его способность «оборачиваться волком». Нам здесь все представляется сложнее. Древлее Православие, причастное божественным энергиям, зачастую выражало абсолютно християнскую истину в виде таких, например, форм, как средневековый бестиарий. Да и вообще, правильно ли мы понимаем сказанное в «Слове…» о Всеславе:

«Всеслав Князь людем судяше, Князем гряды рядше, а сам в ночь влъком рыскаше; из Киева дорискаше до Кур Тмутороканя; великому Хрсови веком путь прерыскаше».

О «языческом» ли Хорсе здесь речь? Не является ли Хрс простой огласовкой Имени Христова, до сих пор сохраняющейся на наших иконах в виде IC ХС? Эта проблема, скорее, для исследователей «Слова». Нам здесь важно другое. В 1127 году Полоцкие князья, потомки Всеслава (все Изяславичи) были отправлены в «почетную ссылку» в Царьград.

"Ссылка Полоцких князей в Царьград является финалом их вековой борьбы с киевскими князьями, — писал В.Е.Данилевич. — Вскоре после этого Мстислав Владимирович (сын Владимира Мономаха) скончался, а его преемники уже не имели возможности заниматься собиранием русских земель […] Поэтому полоцкие князья, возвратившись из Царьграда, безпрепятственно заняли свои места». И далее: «Вообще, судьба сосланных князей покрыта мраком неизвестности. Под 1140 г. есть известие, что два полоцких княжича возвратились из Царьграда, но летопись не сообщает их имен».

По— видимому, это и есть переименованные на жмудско‑жемайтский лад Давила и Молковд ‑чистокровные Рюриковичи, славянорусских имен которых мы, увы, не знаем. Таким образом, князь Молковд (Рюрикович и Рогволодович одновременно, то есть прямой потомок «Руси Мировеевой») оказывается женатым (опять женская линия!) на некоей царевне из Вейдевутова потомства. В этом случае Шевляга‑Кобыла (это одно фамильное прозвание, хотя об Андрее Кобыле летопись вроде бы не упоминает, но таких «ошибок» в летописях всегда достаточно) сам оказывается Рюриковичем, да еще и Рогволодовичем, но «запасным» (кощеем). Эти кощеи и описаны в официальной Русской летописи (а жемаитско‑латышские источники называют их потомками Видвута или Вейдевута). Более того,

«А другой князь Миндовтов сын Князь Домант иде во Псков на другое лето, и княжити нача во Пскове и крестится, и наречен бысть во святом крещении Тимофей».

А ведь это не кто иной, как святой князь Довмонт (Тимофей) Псковский, один из самых почитаемых в Русской Церкви святых того времени! Учитывая хронологические и номологические ошибки и паутаницу (иногда нарочитую), характерную для летописей, мы также можем (с известной степенью осторожности) предположить, что род Тимофея Мотовила идет и от этого святого Князя.

Обратим внимание (в свете широкого бытования европейских языков в Северо‑Западной Руси) на старофранцузский перевод: Montvide — Montville = Широкая Гора — Гора‑Град (Город). В свете средневекового мышления и его символики речь могла идти в данном случае только о баснословной (хотя и вполне реальной) горе Монсальват, хранившей Святую Грааль. Или просто о символической Чаше (Гавше, Коше) с Царской Кровью (Sang Royal или Sang Real = San Graal).

В любом случае, с большой степенью вероятности достоверно предположение, что Кобыличи, то есть Романовы, Колычевы, Мотовиловы, Шереметевы и др. несли в себе как Рюрикову и Рогволодову (то есть троянско‑нордическо‑меровингскую, восходящую еще и к Святому Владимиру), так и славяно‑литовско‑жреческую кровь Криве‑Кривейте: солнце и луну, сердце и главу, мужское и женское начала. Вот почему дальний (и боковой) потомок Мотовиловых Анна Ахматова писала: «род мой солнечный (Рюриковичи и Рогволодовичи) и баснословный (Вейдевутовичи‑Кобыличи — В.К.)». В любом случае подлинное единство (во всех противоположностях) Рюрико‑Романовской династии оказывается вероятным в очень высокой степени. В этом случае знавшие о династической трагедии Иоанна IV просвещенные и посвященные люди («Избранная Рада»), к которой принадлежали Митрополит Макарий, дворянин Адашев и протопоп Сильвестр, сами приводят молодому правителю прямую наследницу Кошкиных‑Захарьиных Анастасию Романовну во исполнение завета Симеона Гордого, сына Иоанна Калиты (чье прозвание также означает Чаша!) сохранять Царский Род, «дабы свеча не погасла». Тогда совершенно ясно, что по смерти Царицы терзаемый ужасом Иоанн Грозный начинает уничтожение не столько предполагаемой родни некоего будто бы существовавшего сына Соломонии Сабуровой, сколько бояр‑Кобыличей, из которых наиболее известны и опасны тогда были Колычевы, в их числе святой митрополит Филипп, замученный с особой жестокостью. Знаменательная нерукотворная символика мученичества святого Филиппа — к нему в яму был брошен специально обученный свирепый медведь, которого через несколько дней обнаружили мирно лежащим у ног Владыки — и Малюта Скуратов умертвил их обоих. «Грозный Царь Иван Васильевич» уничтожал именно Царские Роды, некоторые из которых, как, например, Мотовиловы, уходят в нети, умудряясь сохранить память о своем происхождении только в семейных преданиях и скупых строках родословцев.

В связи с «уходом в нети» очень интересным представляется истолкование слова нети, предлагаемое А.Г.Дугиным:

«В обычном случае формула конца цикла на санскрите звучит как „нети“, что логически подразумевает „не то, не то“ — „не одно, так другое“, „не то — конец того“. Эсхатологический же аспект выражен, напротив, формулой „нети, нет“, т.е. „ни то, ни то“ („ни одной, ни другое“). И здесь следует заметить, что в реальности за обнаружением апофатического Принципа в конце какого‑то цикла мгновенно следует начало нового цикла, сокрытие этого Принципа».

Мы вынуждены здесь отметить, что предположение академика А.Т.Фоменко (как бы ни относиться к его хронологическим изысканиям) о том, что именно Романовы причастны к уничтожению старинных летописей и фресок Московского Кремля, в частности, Древа Иессеева, нелогичны — у них просто не было в этом нужды. «Темный лик» романовского рода проявился позже — когда второй его представитель, планомерно уничтожая древлее Православие Третьего Рима, отворил затворенное до времени кровавое наследие Криве‑Кривейте. Благословение стало проклятием. А пока что действительно имевшую место «перестройку» мы вынуждены с первой половины ХVII века отодвинуть на несколько десятилетий назад — в любом случае и при «глобальной хронологии». Первой попыткой «демократизации» России был поход Добрыни — под видом борьбы за веру! Об этом мы писали в «Руси Мировеевой». Второй попыткой была опричнина. При этом мы настаиваем, что в обоих случаях речь шла именно о демократизации в прямом смысле слова, то есть уничтожении Царского Рода и аристократии, всеуравнивании и «упростительном всесмешении» (пользуясь терминологией К.Н.Леонтьева). Между прочим, вспомним, что апогеем опричнины был поход Иоанна Грозного на Новгород, почти в точности повторяющий поход Добрыни. В.С.Передольский, рассказывая о разрушенном новгородском дворце Андрея Кобылы, писал:

«Новинкою называлась обширная площадь между Детинцем и земляным меньшим городом, очищенным от построек для сооружения на ней дворца для Ивана Грозного (выделено мною — В.К.), тут оставалась только упомянутая церковь Нерукотворного образа. До сноса построек здесь лежала улица Добрынина и, предположительно, Кобылья. В сооружении дворца отражается высказанное мнение об улице Кобыльей. Если Андрей Кобыла был родоначальником Романовых, то Царь Иван Грозный, породнившись с ними женитьбою на Анастасии, мог считать древнюю усадьбу потомка латышских царей наследственной собственностью жены своей».

Мы полагаем иначе. Ко времени новгородского похода Царицы Анастасии уже не было в живых. Позади были «Избранная Рада», введение земского самоуправления, «собор примирения», «и взятие Казани и Астрахани плен». Память об истинном (хотя и «запасном», «кощеевом») Царском Роде следовало уничтожить, что и было сделано. Не забудем и того, что другой город, который, как и Новгород, был разорен Иваном Грозным дотла, а жители его почти все уничтожены или переселены, был Полоцк! Совпадений много, слишком много! Что же до дворца, то Иоанн полагал его сломать и воздвигнуть на том же месте новый дворец — для себя. Так рушат дворцы и храмы, чтобы на прежнем месте воздвигнуть новые, часто неотличимые внешне, — дабы стереть память об истинных хозяевах и созидателях и возвысить новых. Читающий да разумеет.