Полезное:
Как сделать разговор полезным и приятным
Как сделать объемную звезду своими руками
Как сделать то, что делать не хочется?
Как сделать погремушку
Как сделать так чтобы женщины сами знакомились с вами
Как сделать идею коммерческой
Как сделать хорошую растяжку ног?
Как сделать наш разум здоровым?
Как сделать, чтобы люди обманывали меньше
Вопрос 4. Как сделать так, чтобы вас уважали и ценили?
Как сделать лучше себе и другим людям
Как сделать свидание интересным?
Категории:
АрхитектураАстрономияБиологияГеографияГеологияИнформатикаИскусствоИсторияКулинарияКультураМаркетингМатематикаМедицинаМенеджментОхрана трудаПравоПроизводствоПсихологияРелигияСоциологияСпортТехникаФизикаФилософияХимияЭкологияЭкономикаЭлектроника
|
Тропик Тай 4 pageЗа соседним столом журчала веселая болтовня о том, как здесь красиво, как приятно оказаться на природе, вдали от цивилизации, о вечных ценностях и т. п. “Ага, здесь классно, – поддакнула Леа. – Вы видели? Это настоящие джунгли… Поверить не могу”. У нас обнаружились проблемы с выбором общей темы для разговора. Сидевший напротив меня Лионель невозмутимо жевал и никаких попыток наладить беседу не предпринимал. Сам я нервно озирался по сторонам. Краем глаза я увидел, как из кухни вышел толстый бородач и резко отчитал официантов: не иначе Бертран Ле Моаль собственной персоной. Пока что самой очевидной его заслугой в моих глазах было то, что он обучил каренов готовить жаркое “дофине”. Блюдо удалось на славу: свинина получилась идеально прожаренной, одновременно хрустящей и нежной. – Сюда б немножко красненького, – меланхолично заметил Рене. Жозиана презрительно поджала губы: что она думает о французах, которые в путешествии не могут обойтись без своего “красненького”, стало ясно без слов. Валери довольно неловко заступилась за Рене. – Тайскую пищу совсем не хочется запивать вином, – сказала она, – французская – другое дело. Сама она, впрочем, пила только воду. – Когда едешь за границу, – провозгласила Жозиана, – надо пробовать местные блюда и следовать местным обычаям! Иначе лучше сидеть дома. – Правильно! – гаркнул Робер, сбив весь ее пафос. Она осеклась и посмотрела на него с ненавистью. – Здешняя кухня все‑таки чуть‑чуть островата, – робко вставила Жозетт. – А вас, похоже, это не смущает… – добавила она, обращаясь ко мне и стараясь разрядить атмосферу. – О нет, обожаю все острое. По мне, чем острей, тем лучше. Я и в Париже постоянно ем у китайцев, – поспешно ответил я. Разговор, таким образом, перешел на китайские рестораны, которых в Париже развелось в последнее время очень много. Валери полагала, что лучшего обеда не придумаешь: и совсем недорого, и куда вкуснее, чем во всяких забегаловках быстрого обслуживания, и, вероятно, полезнее. Жозиана не нашла, что возразить: сама она обедала в столовой на работе; а Робер, надо думать, счел эту тему недостойной своего участия. Короче, все шло спокойно до самого десерта.
Скандал разразился за сладким рисом. Подрумяненный, с корицей, он был изготовлен, полагаю, по оригинальному рецепту. Жозиана взяла быка за рога и заговорила о сексуальном туризме. Других слов, кроме “откровенная мерзость”, она подобрать не могла. И как только правительство Таиланда допускает подобные вещи, куда смотрит мировое сообщество? Робер слушал ее с кривой усмешкой, не предвещавшей ничего хорошего. Чему же тут удивляться, продолжала она, когда значительная часть этих заведений (иначе как борделями их не назовешь) принадлежит генералам: разврат пользуется могучим покровительством. – Я сам генерал, – перебил ее Робер. Жозиана застыла с раскрытым ртом, челюсть ее беспомощно отвисла. – Шутка, – хихикнул Робер. – Я даже в армии не служил. Шутка, похоже, ее нисколько не развеселила. Она собралась с духом и ринулась в атаку с удвоенной силой: – Постыдно, когда жирные боровы приезжают безнаказанно пользоваться людской нищетой. Несчастные девочки все из беднейших областей, с севера и северо‑востока. – Не все, – возразил Робер, – есть и из Бангкока. – Это сексуальное рабство! – вопила Жозиана, не слыша его. – Иначе не скажешь! Я легонько зевнул. Она бросила на меня мрачный взгляд, но продолжила, призывая всех в свидетели: – Вы не находите недопустимой ситуацию, когда любой приезжий может получить молоденькую девушку за кусок хлеба? – Ну не за кусок хлеба, – скромно вставил я. – Я заплатил три тысячи бат, примерно такая же цена во Франции. Валери повернула голову и посмотрела на меня с удивлением. – Многовато, – заметил Робер. – Впрочем, если девица того стоила… Жозиану трясло, я уже начинал за нее беспокоиться. – А я вам скажу, – визжала она пронзительно, – что меня тошнит, когда толстый боров за деньги заставляет девчонку ублажать его поганый член! – А я вас не прошу меня сопровождать, мадам, – спокойно ответил он. Она встала, держа тарелку с рисом дрожащими руками. Разговор за соседним столом оборвался. Я думал, она швырнет пудинг ему в лицо; полагаю, ее удержал страх. Робер смотрел на нее серьезно, мускулы под тенниской напряглись. С ним такие штучки не пройдут, я без труда мог представить себе, как он влепляет ей пощечину. Она резко опустила тарелку на стол, отчего та раскололась на три части; потом развернулась, быстро зашагала прочь в сторону бунгало, исчезла в ночи. – Тссс… – прошептал Робер. Затем он поднялся не без изящества, обогнул стол и занял место Жозианы так, чтобы Валери, которая все это время сидела зажатая между ним и мной, могла, если хочет, тоже покинуть стол. Но она не покинула; в это время официант подал кофе. Отпив два глотка, Валери снова повернулась ко мне. – Вы и вправду ходили к девочкам? – спросила она тихо. В вопросе звучало любопытство, явного осуждения я не уловил. – Не такие уж они бедные, эти девочки, – снова заговорил Робер, – покупают себе мотороллеры и тряпки. Некоторые даже грудь увеличивают. Грудь, между прочим, больших денег стоит. Они, правда, еще родителям помогают, – добавил он, подумав.
Наши спутники за вторым столом шепотом перебросились несколькими фразами и разошлись – надо полагать, из солидарности. Мы, получается, остались хозяевами положения. Луна светила прямо на нас, помост слегка поблескивал. – Эти маленькие массажистки и в самом деле так хороши? – спросил Рене мечтательно. – Ах, месье! – воскликнул Робер с театральной напыщенностью, но в общем‑то, как мне показалось, искренне. – Они – чудо! Настоящее чудо! Вы еще не знаете Паттайю. Это курорт такой на восточном побережье, – продолжал он с воодушевлением, – целиком отданный сладострастию и разврату. Первыми начали американцы во время вьетнамской войны; потом приезжало много англичан и немцев, а теперь можно встретить даже поляков и русских. Там обслуживание на любой вкус: гомосексуалисты, гетеросексуалы, трансвеститы… Содом и Гоморра вместе взятые. Даже лучше, потому что есть еще и лесбиянки. – Хм… – бывший колбасник размышлял. Его супруга зевнула, извинилась и обернулась к мужу, ей хотелось поскорей пойти спать. – В Таиланде, – подытожил Робер, – каждый может найти для себя чего хочет; и всё – хорошего качества. Вам будут говорить про бразильянок или кубинок. Я много путешествовал, господа, путешествовал для собственного удовольствия и скажу не колеблясь: на мой взгляд, тайки – лучшие любовницы в мире. Сидевшая напротив него Валери слушала внимательно и серьезно. Вскоре она улыбнулась и ушла, а за ней – Жозетт и Рене. Потом поднялся Лионель, за весь вечер не произнесший ни слова, и я последовал за ним. Мне не очень хотелось продолжать разговор с Робером. Он остался сидеть в ночи один эдакой аллегорией трезвого мышления, потягивая очередную порцию коньяка. Казалось, им владела глубокая многозначительная мысль, если только он не предавался размышлениям о бренности всего сущего, что неизменно производит впечатление глубины и многозначительности. У входа в бунгало я пожелал Лионелю спокойной ночи. Воздух гудел от насекомых, я был уверен, что не сомкну глаз. Я открыл дверь и зажег свечу, смирившись с тем, что придется коротать ночь за чтением “Фирмы”. Москиты устремились ко мне, некоторые сжигали крылья в пламени свечи, и трупы их тонули в расплавленном воске; но ни один не садился на меня. А ведь я был по самую кожу наполнен вкусной и питательной кровью; однако они разворачивались, не долетев, поскольку натыкались на барьер из запаха диметилпероксида карбида, с чем и поздравляю лабораторию “Рош‑Никола”, создавшую “Пять из пяти: тропик”. Я задул свечу, зажег снова, наблюдая за балетом гнусных крохотных летательных аппаратиков, роившихся вокруг меня. За перегородкой тихо похрапывал Лионель. Я поднялся, положил новую пластинку мелиссы и пошел помочиться. В полу ванной комнаты зияла круглая дыра, под ней текла река. Слышалось журчание воды, плескались рыбы, а уж что там на глубине – лучше и не думать. Когда я ложился, Лионель принялся с шумом выпускать кишечные газы. Я от души за него порадовался: “Молодец парень! Как говаривал Мартин Лютер, пукать в собственный спальный мешок – ни с чем не сравнимое удовольствие!” Мой голос в ночи, смешивающийся с журчанием реки и гулом москитов, звучал странно. Звуки реального мира сами по себе причиняют боль. “Имеющий уши да слышит!” – вопил я в темноте. Лионель перевернулся, глухо заворчал не просыпаясь. Мне ничего не оставалось, как принять еще дозу снотворного.
Река несла вниз по течению пучки травы. В джунглях, подернутых утренней дымкой, пробуждались птицы. Прямо на юге, у выхода из долины, вырисовывались вдалеке причудливые контуры бирманских гор. Такие горы, синеватые, округлые и одновременно изрезанные уступами, я уже видел прежде – возможно, в пейзажах итальянских примитивов, когда лицеистом ходил в музей. Никто из группы еще не вставал, и жара еще не началась. Спал я хуже некуда.
После вечернего кризиса за столами установилась атмосфера относительного благодушия. Жозетт и Рене проснулись в хорошей форме, экологи же, напротив, едва стояли на ногах и вид имели плачевный. Пролетарии старшего поколения ценят комфорт и не скрывают этого, но, сталкиваясь с его отсутствием, проявляют гораздо больше выносливости, нежели их дети, будь они хоть трижды экологами. Эрик и Сильви всю ночь не сомкнули глаз; Сильви вдобавок вся покрылась красными волдырями. – Москиты меня полюбили, – горько усмехнулась она. – У меня есть крем, снимающий зуд. Хотите? Замечательно помогает. Могу принести. – Благодарю, вы очень любезны, но давайте сначала выпьем кофе. Кофе подали отвратительный, жидкий, пить невозможно: как видно, в этом отношении здесь придерживались американских норм. Эрик с супругой сникли совершенно, мне прямо‑таки больно было видеть, как их “экологический рай” трещит по всем швам; правда, я чувствовал, что сегодня мне все будет причинять боль. Я снова посмотрел на юг. “Кажется, Бирма очень красива”, – тихо сказал я больше себе самому. Сильви отнеслась к моему высказыванию со всей серьезностью: в Бирме и в самом деле красиво, она тоже об этом слышала, однако не поедет туда ни за что. Нельзя поддерживать валютой жесточайшую диктатуру – так становишься ее сообщником. Да, подумал я, валюта. “Права человека – это важный вопрос!” – воскликнула она почти в отчаянии. Когда люди говорят о правах человека, у меня всегда создается впечатление, что они долдонят заученный урок, но тут, похоже, был иной случай. – Лично я перестал ездить в Испанию после смерти Франко, – заявил Робер, усаживаясь за наш стол. А я и не видел, как он подошел. За ночь он набрался сил и желчности. Он признался, что лег мертвецки пьяным и оттого спал прекрасно. Пока добирался до своего бунгало, не сколько раз чуть не сверзился в реку, однако обошлось. “Ин ша Алла” [6], – заключил он звонко.
После этой пародии на завтрак Сильви пошла со мной в бунгало. По дороге мы встретили Жозиану. Она шагала угрюмая, замкнутая, даже не удостоила нас взглядом; похоже, она не собиралась вставать на путь всепрощения. “На гражданке”, как шутил Рене, она, оказывается, преподавала словесность; это меня нисколько не удивило. Ровно такие же стервозины отбили у меня в свое время охоту заниматься литературой. Я дал Сильви тюбик крема. – Я вам сейчас же верну, – сказала она. – Оставьте у себя, скорее всего, мы больше не встретимся с москитами; сдается мне, они не жалуют побережье. Она поблагодарила, дошла до двери, остановилась в нерешительности, потом обернулась: – Но не можете же вы все‑таки одобрять сексуальную эксплуатацию детей! – произнесла она с тревогой в голосе. Я ожидал чего‑нибудь в этом роде; в ответ я покачал головой и сказал устало: – Детской проституции в Таиланде не так уж много. По‑моему, не больше, чем в Европе. Не зная, верить или нет, она кивнула и вышла. Я располагал достаточно точной информацией, почерпнутой из любопытной книжонки “The White Book”, которую приобрел еще в прошлое путешествие. Она опубликована без указания автора и издателя некой ассоциацией, называемой “Инквизиция–2000”. Под видом разоблачения сексуального туризма там приводились все возможные адреса по всем странам, при этом информационной части в каждой главе предшествовало пламенное вступление, призывающее к уважению божественного начала в человеке и восстановлению смертной казни для сексуальных извращенцев. Насчет педофилии “Белая книга” не оставляла никаких сомнений: она категорически не рекомендовала Таиланд, который если когда‑либо и представлял интерес в этом отношении, то теперь его полностью утратил. Желающим предлагалось отправиться на Филиппины, а еще лучше в Камбоджу – путешествие рискованное, но того стоит.
Расцвет кхмерского царства приходится на XII век – эпоху строительства Ангкор‑Вата. Затем оно начинает понемногу загибаться; основными врагами Таиланда становятся бирманцы. В 1351 году король Раматибоди I основывает город Аюттхая. В 1402 году его сын Раматибоди II завоевывает пришедшую в упадок ангкорскую империю. Тридцать шесть правителей Аюттхаи один за другим ознаменовывают свое царствование возведением буддийских храмов и дворцов. По описаниям французских и португальских путешественников, в XVI–XVII веках это был самый великолепный город Азии. Войны с бирманцами между тем продолжались; в 1767 году после пятнадцатимесячной осады Аюттхая пала. Бирманцы разграбили город, переплавили золотые статуи и оставили после себя одни руины. Теперь тут царил покой, и легкий ветерок гнал пыль между храмами. От короля Раматибоди мало что осталось, разве только несколько строчек в “Мишлене”. А вот Будда по‑прежнему присутствовал и смысла своего не утратил. Бирманцы вывезли тайских мастеров и заставили их строить такие же храмы в сотне километров отсюда. Стремление господствовать существует реально и проявляется в виде истории; само по себе оно непроизводительно. Улыбка Будды витала над руинами. Было три часа дня. Если верить “Мишлену”, полному осмотру храмов следовало уделить три дня, беглому – один. Мы располагали тремя часами; настало время доставать видеокамеры. Я представил себе Шатобриана в Колизее с портативной камерой “Panasonic” в руках: стоит и курит, причем, наверное, “Бенсон”, а не легкие “Голуаз”. Столкнись он с такой радикальной религией, как эта, его взгляды, полагаю, претерпели бы некоторые изменения; может, он меньше бы восхищался Наполеоном. Ему бы наверняка удался “Гений буддизма”. Жозетт и Рене немного скучали во время экскурсии и, по‑моему, топтались все время на одном месте. Бабетт и Леа тоже. Зато экологи и натуропаты, что называется, нашли себя; им представился случай продемонстрировать весь свой впечатляющий арсенал оборудования для фотографии. Валери задумчиво бродила по аллеям, где между каменными плитами росла трава. Вот она, культура, думал я; от нее тоскливо и хорошо; каждого она отсылает в его собственное небытие. Интересно, как им это удавалось? Как удавалось скульпторам времен Аюттхаи придавать статуям Будды выражение такого лучезарного всепонимания?
После падения Аюттхаи тайское королевство зажило спокойно. Столицей сделался Бангкок, к власти пришла династия Рам. В течение двух столетий (и, собственно говоря, до наших дней) государство не вело серьезных войн, не страдало от гражданских смут и религиозных противостояний; ему удалось избежать колонизации. Оно не знало ни голода, ни крупных эпидемий. В условиях, когда земля плодородна и урожаи обильны, когда не свирепствуют болезни, а в сознании господствуют законы мирной религии, люди размножаются вволю и живут в большинстве своем счастливо. Теперь все изменилось, Таиланд вступил в свободный мир, т. е. в рыночную экономику; пять лет назад случился острейший кризис, в результате которого деньги обесценились вдвое и даже самые процветающие предприятия оказались на грани банкротства. Это было первое драматическое событие в истории страны за два с лишним века. Один за другим в гробовом молчании мы вернулись к автобусу. Тронулись в путь на закате. Из Бангкока нам предстояло ночным поездом выехать в Сураттхани.
Сураттхани – 816000 жителей – представлен во всех путеводителях как место, напрочь лишенное достопримечательностей. Через него пролегают все маршруты, поскольку здесь пересаживаются на паром к острову Самуй, – вот и все, что можно сказать. Между тем здесь живут люди, и город, как отмечает “Мишлен”, издавна считается важным центром металлургической промышленности, а с недавних пор тут развивается еще и машиностроение. Что бы мы делали без машиностроения? Где‑то далеко‑далеко добывают железную руду, доставляют ее сюда на грузовых судах. Производство станков по большей части контролируется японскими фирмами. Сборка осуществляется в таких городах, как Сураттхани, по лицензиям NEC, “Дженерал Моторс”, “Фухимори”; в результате получаются автобусы, железнодорожные вагоны, паромы. Они используются в том числе и для перевозки западных туристов и туристочек, вроде Бабетт и Леа. Я вполне мог с ними заговорить – мы путешествовали в одной группе; но на роль потенциального любовника я не претендовал, и это резко сужало круг тем для беседы; с другой стороны, коль скоро мы купили одинаковые путевки, контакт в принципе не исключался. Бабетт и Леа, как выяснилось, работали в агентстве по связям с общественностью: организовывали мероприятия. Мероприятия? Ну да. С группами актеров в учреждениях, которые желают заниматься меценатством. То‑то небось денежки гребут, подумал я. И да и нет. Сейчас инвестиции сократились: все нацелены на “права человека”. Но в общем ничего. Я поинтересовался их зарплатой. Хорошая. Могла бы быть и лучше, но все же хорошая. Примерно двадцать окладов рабочего на металлургическом заводе в Сураттхани. Экономика – загадочная штука. По прибытии в отель наша группа, полагаю, рассеялась; сам я не стал завтракать со всеми; коллектив мне порядком надоел. Я задвинул шторы и лег. Как ни странно, я сразу заснул, и приснилась мне молодая арабка, танцевавшая в вагоне метро. На Айшу она не была похожа, так, во всяком случае, мне казалось. Она держалась за стойку, как стриптизерша, и постепенно оголяла грудь, прикрытую узкой полоской материи. Наконец, улыбнувшись, она обнажила ее полностью: потрясающая грудь, смуглая, крепкая, налитая. Облизнув пальчики, она погладила себе соски. Затем протянула руку к моим брюкам, расстегнула ширинку, извлекла наружу мое хозяйство и давай теребить. Вокруг стояли люди, на станциях одни входили, другие выходили. Она опустилась на четвереньки и задрала мини‑юбку– трусов под ней не оказалось. Ее густые черные джунгли манили меня, и я внедрился. Народ)' в вагоне было много, но никто не обращал на нас внимания. Ничего подобного, конечно, не могло случиться в действительности. Это был сон, смешной сон изголодавшегося немолодого мужчины. Проснувшись часов в пять, я увидел на простыне пятна спермы. Поллюция… н‑да, трогательно. Кроме того, к своему живейшему удивлению, я обнаружил, что мое копье по‑прежнему торчит; должно быть, дело в климате. На тумбочке брюхом вверх лежал таракан. Отбегался, как сказал бы отец. Сам он умер в конце 2000‑го и правильно сделал. Его жизнь, таким образом, целиком вписалась в XX век, частицей которого он и был; частицей знаменательной – вот в чем ужас. Я же этот рубеж пережил и оказался ни то ни се. Мне шел пятый десяток, вернее, самое его начало; мне, собственно, было сорок; это примерно середина пути. В определенном смысле смерть отца развязала мне руки; своего последнего слова я еще не сказал.
Наша гостиница стояла на восточном побережье острова Самуй и замечательно соответствовала идеалу тропического рая, каким его представляют турагентства в рекламных проспектах. Со всех сторон нас окружали холмы, поросшие лесом. Утопающие в зелени коттеджи амфитеатром спускались к огромному овальному бассейну, на концах которого располагались джакузи. Вплавь можно было добраться до бара на островке в центре бассейна. Еще несколькими метрами ниже начинался белый песчаный пляж, а дальше – море. Я настороженно огляделся; издали узнал Лионеля, барахтавшегося в волнах, словно раненый дельфин; затем развернулся и по мостику, перекинутому через бассейн, прошествовал в бар. С наигранной непринужденностью я изучил список предлагаемых коктейлей: как раз наступило время продажи со скидками. Я выбрал “Сингапурский слинг”, и в эту минуту появилась Бабетт. “Н‑да…” – сказал я. На ней был раздельный купальник, состоящий из облегающих шорт и широкой полоски бюстгальтера – все в сине‑голубых тонах. Ткань исключительно тонкая; такой купальник особенно выигрышно смотрится мокрым. “Вы не купаетесь?” – спросила она. “М‑м…” – ответил я. Следом явилась Леа, сексапильная в более классической манере: цельный ярко‑красный виниловый купальник с высокими вырезами внизу и рассеченный черными застежками‑молниями, открытыми, само собой (одна молния пересекала левую грудь, и из неё торчал сосок). Она кивнула мне и пошла к Бабетт, стоявшей у воды; когда она повернулась ко мне спиной, я в полной мере оценил ее великолепный зад. Куколки поначалу относились ко мне с опаской, но, после того как я заговорил с ними на пароме, пришли к выводу, что я существо безобидное и даже в своем роде занятное. Так оно примерно и было. Они синхронно прыгнули в воду. Я чуть повернул голову и продолжал за ними наблюдать. За соседним столиком сидел двойник Робера Ю [7]. Намокнув, купальник Бабетт и в самом, деле выглядел эффектно: отчетливо выделялись соски и ложбинка между ягодицами; виднелся даже холмик волос на лобке, хотя она и стригла их довольно коротко. Между прочим, в это время люди работали, производили полезные вещи, иногда и бесполезные тоже. В общем, производили. А что я произвел за сорок лет своего существования? Прямо скажем, немного. Я готовил информацию, обеспечивал доступ к ней и ее распространение; иногда еще занимался денежными трансфертами (в небольших масштабах: обычно я оплачивал незначительные счета). Словом, работал в непроизводственной сфере. Без таких, как я, можно запросто обойтись. И все же моя бесполезность не так бросалась в глаза, как никчемность Бабетт и Леа; я незаметный рядовой паразит, на работе не надрывался и не пытался делать вид, что надрываюсь.
С наступлением темноты я вернулся в гостиницу и встретил в холле Лионеля, обгорелого, но счастливого. Он весь день купался; такая красота ему и во сне не снилась. “Мне пришлось экономить, чтобы скопить на поездку, но я не жалею”, – разоткровенничался он, присев на край кресла. Он работал в “Газ де Франс”, в одном из юго‑восточных пригородов Парижа; жил в Жювизи. Ему нередко случалось наведываться в бедные дома, где газовое оборудование не соответствовало норме. Если хозяева, несчастные старики, не могли оплатить переустановку, он вынужден был отключать им газ. “Люди в таких условиях живут… и представить себе невозможно. Иногда всяких чудес насмотришься”, – продолжал он, покачивая головой. На свое житье он не жаловался. Район, правда, не очень; просто даже опасный район. В некоторые места лучше не соваться. Но в целом все ничего. “Ладно, сейчас мы в отпуске”, – заключил он и направился в столовую. Я же прихватил несколько рекламных брошюр и пошел читать их к себе в номер. Мне по‑прежнему не хотелось ужинать со всеми. Человек в состоянии оценить себя лишь по отношению к другому; оттого и общение с другими невыносимо. Леа рассказала мне, что остров Самуй не просто тропический рай, но еще и пристанище наркоманов. В полнолуние они закатывают грандиозные рэйвы на соседнем островке Ланта; туда приезжают даже из Австралии и Германии. “Как в Гоа”, – вставил я. “Да что там Гоа, – отрезала она. – Гоа – это отстой; за рэйвом теперь надо ехать на Самуй или на Ломбок”. Мне, собственно, ничего такого не требовалось. Я хотел всего‑навсего получить полноценный массаж с качественным сексом. Казалось бы, чего проще; между тем, листая рекламные проспекты, я с нарастающей тоской убеждался, что на Самуе, похоже, иная специализация. Здесь предлагали всяческие иглоукалывания, натирания ароматическими маслами, вегетарианскую кухню и китайскую гимнастику; а вот про эротический массаж или бары “go‑go” – нигде ни слова. Кроме того, тут во всем ощущался удручающий американский, хуже – калифорнийский дух, нацеленный на “здоровую жизнь” и “медитативную деятельность”. В брошюре “Что есть на Самуе” мне попалось письмо читателя – некоего Гая Хопкинса, называвшего себя “приверженцем здоровой жизни” и регулярно приезжавшего на остров вот уже двадцать лет. “The aura that backpackers spread on the island is unlikely to be erased quickly by upmarket tourists” [8], – заключал он; стало быть, дело дрянь. И на поиск развлечений не отправишься – гостиница стояла в стороне от всего; тут, собственно, все стояло от всего в стороне, поскольку нигде ничего не было. На карте острова не просматривалось явного центра, лишь горсточки бунгало, вроде нашей, вдоль тихих пляжей. Я с ужасом вспомнил, что Самуем восхищался “Рутар”. Здесь, дескать, сумели избежать известных отклонений; ну и влип же я. Утешило меня – увы, теоретически – лишь сознание, что в тот вечер я и в самом деле способен был кого‑нибудь трахнуть. Мне ничего не оставалось, как взяться за “Фирму”; я перескочил на двести страниц вперед, потом вернулся на пятьдесят назад и случайно наткнулся на сцену с раздеванием. Интрига уже порядочно продвинулась: Том Круз переместился на Антильские острова, где разрабатывал (а может, наоборот, разоблачал – неясно по тексту) какую‑то систему уклонения от налогов. Короче, он познакомился там с обворожительной метиской – девушкой неробкого десятка. “Мич услышал шуршание материи и увидел, как юбка упала к ногам Эйлен, оставив ее в бикини на завязочках”. Я расстегнул молнию ширинки. Далее следовал странный, психологически труднообъяснимый Пассаж: “Уходи, – шептал ему внутренний голос. – Брось бутылку пива в океан, а юбку на песок. Ноги в руки и дуй домой. Быстро!” Но Эйлен, по счастью, никто ничего такого не нашептывал: “Плавным движением она завела руку за спину, развязала бюстгальтер, тот соскользнул, обнажив грудь, казавшуюся теперь еще пышней. – Не подержите? – спросила она, протягивая ему легкую, как перышко, нежную и белую деталь туалета”. Я добросовестно полировал себя, воображая ночь и метисок в бикини, и в итоге со вздохом удовлетворения кончил в раскрытую книгу. Теперь склеится; ну да ладно, такое второй раз читать не станешь.
С утра пляж был пуст. Сразу после завтрака я искупался; воздух еще не накалился. Скоро солнце поползет по небу вверх, увеличивая риск заболевания раком кожи у индивидов белой расы. Я рассчитывал пробыть на пляже столько, сколько нужно горничным для уборки моей комнаты, а затем вернуться, лечь в постель и включить на полную мощь кондиционер; на свободный день я запланировал покой. Том Круз между тем продолжал терзаться по поводу этой истории с метиской; более того, собрался рассказать все жене (роль просто любимой ее не устраивала – в этом, собственно, вся проблема: ей непременно хотелось быть самой сексуальной и самой желанной из всех женщин). Этот идиот вел себя так, словно и впрямь его браку что‑то угрожало. “Если она сохранит хладнокровие, проявит великодушие, он скажет ей, что глубоко сожалеет, и пообещает, что больше этого не повторится. Если же она разразится рыданиями, тогда он станет молить о прощении – на коленях, если потребуется, – и поклянется на Библии, что это никогда не повторится”. В сущности, что в лоб, что по лбу; однако нескончаемые и никому не интересные угрызения совести героя мешали развитию действия – драматического как‑никак: в дело вмешались ужасные мафиози, ФБР и, может, даже русские. Поначалу его нытье раздражало, а потом стало просто вызывать тошноту. Я попробовал почитать второй американский бестселлер: “Тотальный контроль” Дэвида Г. Бальдуччи, но он оказался еще хуже. На этот раз речь шла не об адвокате, а о сверходаренном юном программисте, вкалывавшем по сто десять часов в неделю. Зато жена у него работала адвокатом – по девяносто часов в неделю; у них был ребенок. В роли злодея выступала некая “европейская” компания, пытавшаяся путем мошенничества захватить рынок, который по праву должен был принадлежать тому самому американскому предприятию, где работал герой. Во время переговоров европейские злодеи курили “без малейшего стеснения”, буквально отравляя атмосферу, но герой выдержал и этот удар. Я вырыл в песке ямку и похоронил в ней обе книги; оставалось теперь найти, что читать. Жить без чтения опасно: человек вынужден окунаться в реальность, а это рискованно. Когда мне было четырнадцать лет, я заблудился однажды на лыжах в густом тумане; мне пришлось пробираться через лавинные коридоры. Больше всего мне запомнились низкие свинцовые облака и абсолютная тишина в горах. Я знал, что лавина может сорваться в любую минуту от одного моего неловкого движения и даже без видимых причин: от неощутимого повышения температуры или дуновения ветра. Снежная масса подхватит меня, швырнет с высоты нескольких сотен метров к подножью скалистой гряды, где я умру, возможно, мгновенно. И все же я совсем не испытывал страха. Обидно было бы, если бы так случилось, обидно за себя и за других. Я бы предпочел смерть более подготовленную и торжественную, чтоб была болезнь, церемонии, слезы. Откровенно говоря, я сильнее всего сожалел, что не познал женщины. В зимние месяцы отец сдавал второй этаж; в том году у него жила чета архитекторов. Их дочери Сильви было, как и мне, четырнадцать лет; похоже, я ее привлекал, во всяком случае она искала моего общества. Она была маленькая, грациозная, с черными кудрявыми волосами. Интересно, внизу у нее волосы тоже черные и кудрявые? Вот такие мысли лезли мне в голову, пока я брел по склону горы. С тех пор я часто размышлял об этой своей особенности: когда мне угрожает опасность, пусть даже смертельная, я не испытываю никакого волнения, никакого выброса адреналина. Мне неведомы те ощущения, которые привлекают любителей экстремального спорта. Я не отличаюсь храбростью и по возможности избегаю опасности, когда же она встречается, воспринимаю ее с невозмутимостью теленка. Не следует искать в этом какого‑то глубинного смысла – тут вопрос физиологии, количества гормонов; говорят, иные человеческие особи, с виду такие же, как я, не чувствуют волнения при виде женского тела, от которого я впадал тогда, да и сейчас еще иногда впадаю в состояние экстаза и ничего не могу с собой поделать. Но в большинстве жизненных ситуаций я ощущал в себе пустоту вычищенного пылесоса.
|