Тропик Тай 1 page

Мишель Уэльбек

Платформа

OCR Альдебаран

“Иностранная литература”: Москва; 2002

Оригинал: Michel Houellebecq, “Ptateforme”

Перевод: Ирина Радченко

Аннотация

Мишель Уэльбек (род. 1958) – поэт, эссеист, прозаик, самый полемичный и самый продаваемый во Франции и в Европе автор. На родине его называют культовым писателем и “Карлом Марксом секса”. Каждая его книга – бестселлер. Роман “Элементарные частицы” (Les particules elementaires, 1998), переведенный на 26 языков мира, номинировался на Гонкуровскую премию и удостоен “Гран‑при” в области литературы и престижной Дублинской премии. Роман “Платформа” (Ptateforme, 2001) получил приз Парижского кинофестиваля 2002 г. “Кинороман” (Cine Roman), присуждаемый за лучшее литературное произведение, на которое следует обратить внимание ведущим кинорежиссерам с целью его экранизации.

Мишель Уэльбек

Платформа

Чем гнуснее жизнь человека, тем сильнее он к ней привязывается; он делает ее формой протеста, ежеминутной местью.

Оноре де Бальзак

Часть первая

Тропик Тай

Год назад умер мой отец. Существуют теории, будто человек ста­новится по‑настоящему взрослым со смертью своих родителей; я в это не верю – по‑настоящему взрослым он не становится никогда. Во время похорон в голову лезли разные гадкие мысли. Старый хрен умел устраиваться, пожил в свое удовольствие. “Ты трахал девок, дру­жок, – распалял я себя, – ты засовывал моей матери между ног свою здо­ровенную штуку”. Само собой, я был на нервах: не каждый день хоро­нишь родных. Я не видел его мертвым, отказался. К сорока годам я уже достаточно насмотрелся на покойников и теперь предпочитаю этого из­бегать. Я и домашних животных потому никогда не заводил.

И не женился тоже. Возможности предоставлялись – хоть отбавляй, но я всякий раз уклонялся. А ведь я люблю женщин. Свое холостяцкое житье воспринимаю скорее с сожалением. Особенно на отдыхе неуют­но. Когда мужчина в определенном возрасте отдыхает один – это насто­раживает: невольно думается, что он эгоист, к тому же, наверное, пороч­ный; и возразить мне тут нечего.

С кладбища я вернулся в дом, где отец прожил последние годы. Про­шла неделя, с тех пор как обнаружили тело. В углах комнат и вдоль шка­фов уже скопилась пыль; в одном месте край окна затянулся паутиной. Время медленно вступало в свои права, а с ним энтропия и все такое. Хо­лодильник оказался пуст. В шкафах на кухне лежали в основном пакети­ки готовых обедов для регулирования веса “Weight Watchers”, коробоч­ки ароматизированных протеинов, калорийные палочки. Жуя печенье с магнием, я прошелся по комнатам первого этажа. В котельной немно­го поупражнялся на велотренажере. В свои семьдесят с гаком отец был куда крепче меня физически. Час интенсивной гимнастики ежедневно, бассейн два раза в неделю. По выходным он играл в теннис и выезжал на велосипеде со сверстниками; кое‑кто из них пришел проститься с умер­шим. “Мы все на него равнялись!.. – воскликнул пожилой гинеколог. – Он был на десять лет старше, а вверх по двухкилометровому склону ми­нуту форы нам давал”. Ах, отец, сказал я себе, до чего же ты был тщесла­вен! Краем глаза я видел слева другой тренажер – для накачивания прес­са – и гантели. Воображению представился старый болван в шортах, с безнадежным упорством напруживающий мышцы; лицо морщинистое, а в остальном до крайности похоже на мое. Отец, отец, говорил я себе, ты построил свой дом на песке. Я продолжал крутить педали, но дышал уже тяжело, и ляжки побаливали, хотя выше первого уровня я не под­нялся. Перед глазами стояла траурная церемония: я сознавал, что произ­вел прекрасное впечатление. Я узкоплеч, всегда чисто выбрит; годам к тридцати начав лысеть, стригусь с тех пор очень коротко. Костюмы но­шу обычно серые, галстуки неброские и вид имею невеселый. Итак – безволосый, насупленный, очки в тонкой оправе, голова чуть опущена – я слушал весь ассортимент похоронных песнопений и чувствовал себя как рыба в воде – куда непринужденней, чем, скажем, на свадьбе. Поис­тине, похороны – это мое. Я перестал крутить педали, откашлялся. На окрестные луга ложилась ночь. Рядом с бетонной облицовкой котла бу­рело на полу плохо отмытое пятно. Здесь отца нашли с пробитым чере­пом, в шортах и спортивной рубашке “I love New York”. По заключению судмедэксперта, смерть наступила за три дня до этого. Приписать ее не­счастному случаю можно было только с большой натяжкой: поскольз­нулся, скажем, в лужице мазута или не знаю чего. Впрочем, пол был со­вершенно сух, а череп пробит в нескольких местах, даже мозг немного вытек – все указывало скорее на убийство. Вечером ко мне должен был заехать капитан Шомон из шербурской жандармерии.

Я возвратился в гостиную и включил телевизор “Sony 16/9” с диагона­лью экрана 82 см, трехмерным звуком и встроенным DVD‑проигрывате­лем. На канале TF1 шла “Зена – королева воинов” – один из моих люби­мых сериалов; две мускулистые девицы в латах и кожаных мини‑юбках размахивали саблями. “Твоему царствованию, Таграта, приходит конец! – провозглашала брюнетка. – Я Зена, воительница из Западных Степей!” Тут в дверь постучали; я уменьшил звук.

На улице совсем стемнело. Ветер тихо раскачивал деревья, стряхи­вая с мокрых веток дождевые капли. В дверях стояла девушка североаф­риканского типа, лет двадцати пяти. “Меня зовут Айша, – сказала она. – Я убиралась у месье Рено два раза в неделю. Я пришла забрать вещи”.

“Что ж… – сказал я, – что ж…” И вместо приглашения войти чуть по­вел рукой. Она вошла, скользнула взглядом по экрану телевизора: вои­тельницы теперь сражались врукопашную у самого кратера вулкана; некоторых лесбиянок подобное зрелище, наверное, возбуждает. “Изви­ните, что беспокою, – сказала Айша, – я на пять минут”.

“Вы меня не беспокоите, – ответил я, – меня на самом деле ничего не беспокоит”. Она покачала головой, словно бы что‑то поняла, и по­смотрела мне в лицо: должно быть, сравнивала с отцом и, возможно, пы­талась через внешнее сходство уловить внутреннее. Затем она разверну­лась и стала подниматься на второй этаж, где помещались спальни. “Не торопитесь, – проговорил я сдавленно, – сколько нужно, столько и ос­тавайтесь”. Она не ответила, не замедлила шаг; может быть, она меня да­же и не слышала. Я опустился на диван, обессиленный очной ставкой. Надо было предложить ей снять пальто; обычно, когда люди входят в дом, им предлагают снять пальто. В эту минуту я ощутил, что в комнате жуткий холод – влажный, пронизывающий, как в склепе. Включать ко­тел я не умел, да и пробовать не хотелось; мне следовало уехать сразу по­сле похорон. Я нажал третью кнопку и как раз успел к заключительному туру “Вопросов для чемпиона”. Когда Надеж из Валь‑Фурре объявляла Жюльену Леперу, что собирается побороться за чемпионское звание в третий раз, на лестнице появилась Айша с легкой дорожной сумкой че­рез плечо. Я выключил телевизор и шагнул к ней. “Жюльен Лепер меня поражает, – сказал я. – Даже когда ему ничего не известно о городе или поселке, откуда кандидат родом, он исхитряется сказать несколько слов о департаменте, о районе, климат хотя бы приблизительно описать, природу. А главное, он знает жизнь: кандидаты для него обычные люди со своими трудностями и радостями. Они ему по‑человечески близки. Он умеет разговорить любого без исключения, и тот расскажет вам о своей профессии, семье, о своих пристрастиях – словом, обо всем, что составляет его жизнь. Кандидаты у него, как правило, либо поют в хоре, либо играют в духовом оркестре, участвуют в организации праздников, занимаются разными благотворительными делами. В зале часто сидят их дети. Создается впечатление, что люди счастливы, и оттого сам чув­ствуешь себя счастливее и лучше. Вы не согласны?”

Она посмотрела на меня без тени улыбки; волосы у нее были забра­ны в пучок, лицо почти не накрашено, одета скорее строго – серьезная девушка. Она постояла в нерешительности, потом сказала тихим, хрип­ловатым от робости голосом: “Я очень любила вашего отца”. Я не нашел­ся, что ответить: ее слова показались мне странными, но, вполне веро­ятно, искренними. Старик многое мог бы рассказать: он путешествовал, бывал в Колумбии, Кении или где‑то там еще; носорогов в бинокль ви­дел. При встречах он только иронизировал, что я, дескать, выбрал чиновничье благополучие. “Тепленькое местечко”, – приговаривал он, не скрывая презрения; с родственниками всегда сложно. “Я учусь на медсе­стру, – продолжила Айша, – но, поскольку я ушла от родителей, мне приходится подрабатывать уборкой”. Я ломал голову в поисках подобающего ответа: может, следовало ее спросить, сколько стоит жилье в Шербуре? В итоге я предпочел сказать “Н‑да…” тоном человека, знаю­щего жизнь. Похоже, ее это удовлетворило, и она направилась к двери. Я приник к стеклу и увидел, как ее “фольксваген‑поло” разворачивается на глинистой дороге. На третьем канале шел телефильм из сельской жизни – надо думать, девятнадцатого века – с Чеки Карьо в роли батра­ка. Дочь хозяина – хозяина играл Жан‑Пьер Марьель – в перерывах между занятиями фортепьяно позволяла себе некоторые вольности в общении с обольстительным поденщиком. Встречались они в хлеву; я уже погружался в сон, когда Чеки Карьо деловито сорвал с нее трусики из органзы. В последнем кадре, который я увидел, камера скользнула на сбившихся в кучку свиней.

Проснулся я от холода и боли; как видно, я лежал в неудобной позе и теперь не мог повернуть шею. Поднимаясь, я закашлялся: в ледяном воздухе дыхание превращалось в сгустки пара. К моему удивлению, по телевизору шла “Ловись, рыбка” – передача первого канала; стало быть, я просыпался или, по крайней мере, сознание мое прояснялось настолько, что я смог переключить программу – этого я напрочь не помнил. В передаче говорилось о сомах, гигантских рыбах без чешуи, которые из‑за потепления климата все чаще встречаются в наших ре­ках; особенно им нравится селиться вблизи атомных электростанций. Репортаж усиленно развеивал расхожие мифы: взрослые сомы и в са­мом деле достигают трех, а то и четырех метров в длину, в Дроме яко­бы даже замечены особи, превышающие пять метров, – это все впол­не правдоподобно. А вот хищными их считают совершенно ошибочно, и на купальщиков они никогда не нападали. Между тем укоренившиеся в народе предрассудки распространяются и на любителей сомовьего лова; обширное племя рыбаков с предубеждением относится к их ма­лочисленному братству. Ловцы сомов болезненно воспринимают пред­взятость и надеются, что эта передача изменит представление о них. Да, конечно, с точки зрения гастрономической похвастаться им не­чем: мясо сома ни в каком виде не пригодно в пищу. Но зато какая ве­ликолепная рыбалка: сравнимая в некотором роде с ловлей щуки, она развивает в вас интеллектуальные и спортивные качества одновремен­но и потому заслуживает большего числа поклонников. Я прошелся по комнате, но нисколько не согрелся – о том, чтобы лечь в постель отца, не могло быть и речи. В конце концов я сходил на второй этаж за по­душками и одеялами и, как мог, устроился на диванчике. На титрах к “Правде о сомах” я выключил телевизор. Стояла глубокая непрогляд­ная ночь и такая же глубокая тишина.

Все когда‑нибудь кончается, и ночь тоже. Из оцепенения, в котором я пребывал подобно ящерице, меня вывел четкий звонкий голос капитана Шомона. Он извинялся, что не успел зайти накануне. Я предложил ему выпить кофе. Пока грелась вода, он раскрыл на кухонном столе порта­тивный компьютер и подключил принтер. Таким образом, мои показа­ния он сможет сразу распечатать и дать мне на подпись; я одобрительно крякнул. Жандармерия в наши дни перегружена административными хлопотами, и ей, увы, не хватает времени на исполнение своих первейших обязанностей – на уголовные расследования; такое впечатление я вынес из соответствующих телепередач. Он согласился, и даже с жаром. Одним словом, допрос начался в обстановке взаимопонимания и дове­рия. Радостно чирикнули включившиеся “Windows”.

Смерть наступила 14 ноября, поздно вечером или ночью. В тот день я был на работе, 15‑го тоже. Разумеется, я мог сесть в машину, приехать сюда, убить отца и в ту же ночь вернуться. Что я делал вечером и ночью 14 ноября? Ничего, насколько я помню; ничего примечательного. Во всяком случае, мне ничего не запомнилось, а ведь и недели не прошло. У меня не было постоянной сексуальной партнерши, не было закадыч­ных друзей – оттого и вспомнить нечего. День прошел, и ладно. Я сокру­шенно взглянул на капитана Шомона: мне хотелось ему помочь, подска­зать хотя бы направление поисков. “Сейчас посмотрю в записной книжке”, – засуетился я. Я не ожидал в ней что‑нибудь увидеть, но, как ни странно, обнаружил записанный на 14‑е число номер мобильного те­лефона, а под ним имя: “Корали”. Какая еще Корали? Всякая ерунда понаписана.

– Голова совсем дырявая, – констатировал я, виновато улыбаясь. – Не знаю, может, я был на каком‑нибудь вернисаже.

– На вернисаже? – Он терпеливо ждал, занеся пальцы над клавиа­турой.

– Да, я работаю в Министерстве культуры. Готовлю документацию по финансированию выставок, иногда концертов.

– Концертов?

– Концертов… современного танца… – Я был близок к отчаянию, сгорал со стыда.

– Короче, работаете на культурном поприще.

– Ну да… Можно сказать и так.

Он смотрел на меня серьезно и доброжелательно. О существовании некоего культурного сектора он представление, пусть смутное, но имел. По роду занятий Шомон встречался с самыми разными людьми, и ничто в жизни общества не осталось ему совсем уж чуждым. Жандармы, они в известном смысле гуманисты.

Дальше беседа потекла по накатанному руслу; мне доводилось ви­деть нечто подобное по телевизору, и я чувствовал себя подготовлен­ным к диалогу. У вашего отца были враги? Насколько мне известно, нет; о друзьях, по правде говоря, мне тоже ничего не известно. Что касается врагов, отец не такая значительная фигура, чтобы их иметь. Кому вы­годна его смерть? Разве что мне. Когда я приезжал к нему в последний раз? Вероятно, в августе. В августе в министерстве делать особенно не­чего, но коллеги вынуждены идти в отпуск из‑за детей. Я же остаюсь на работе, наедине с компьютером, а числа 15‑го прибавляю денек‑другой к выходным и в это время навещаю отца. Хорошие ли у нас были отно­шения? Что сказать? И да и нет. Скорее нет, но я ездил к нему раз или два в год – это уже неплохо.

Он кивнул. Судя по всему, дача показаний подходила к концу, а мне хотелось сказать еще что‑нибудь. Я испытывал к капитану необъясни­мую, безотчетную симпатию. Но он уже заправил бумагу в принтер. “Отец много занимался спортом!” – выпалил я. Капитан взглянул на ме­ня выжидающе. “Нет, ничего, – пробормотал я, разводя руками, – я только хотел сказать, что он занимался спортом”. Капитан Шомон до­садливо отмахнулся и запустил печать.

Подписав показания, я проводил его до дверей. “Понимаю, что разо­чаровал вас как свидетель”, – сказал я ему. “Свидетели всегда разочаро­вывают”, – ответил он. Некоторое время я обдумывал этот афоризм. Пе­ред нами лежали бесконечно унылые поля. Усаживаясь в свой “Пежо 305”, капитан Шомон пообещал сообщать о ходе расследования. В слу­чае смерти прямых родственников по восходящей линии государственным служащим предоставляется трехдневный отпуск. Я вполне мог воз­вращаться не спеша, закупить здешних камамберов, но ничего такого делать не стал и выехал сразу на парижскую автостраду.

Оставшийся свободный день я ходил по турагентствам. Туристичес­кие каталоги нравились мне своей абстрактностью и умением сводить все на свете к череде счастливых мгновений и соответствующих расце­нок; система звездочек, обозначавших степень счастья, на которую вы вправе рассчитывать в том или ином месте, представлялась мне подлин­ной находкой. Сам я не был счастлив, но счастье ценил высоко и все еще мечтал о нем. Английский экономист Маршалл представляет покупате­ля рациональным индивидом, стремящимся максимально удовлетво­рить свои потребности исходя из финансовых возможностей; Веблен анализирует воздействие социальной среды на процесс приобретения (в зависимости от того, желает ли индивид с этой средой идентифици­роваться или, напротив, от нее отмежеваться). Коупленд же при опреде­лении покупательной способности учитывает категорию продукта или услуги (текущая покупка, запланированная покупка, целевая покупка); а вот из модели Бодрийяра–Беккера следует, что потребление само по се­бе есть производство знаков. В глубине души я чувствовал, что модель Маршалла мне ближе.

Вернувшись на работу, я заявил Мари Жанне, что нуждаюсь в отпус­ке. Мари Жанна – это моя коллега, мы вместе готовим документацию к выставкам, вкалываем на благо современной культуры. Ей тридцать пять лет, у нее гладкие светлые волосы и бледно‑голубые глаза; о ее лич­ной жизни мне ничего не известно. На служебной лестнице она стоит чуть выше меня, но предпочитает этого не показывать и всячески под­черкивает, что в своем отделе мы работаем сообща. Если нам случается принимать по‑настоящему важную персону – представителя Управле­ния изобразительных искусств или члена кабинета министров, – она никогда не забывает упомянуть, что у нас единый коллектив. “А вот и са­мый главный человек в нашем отделе! – произносит она, заходя ко мне в кабинет. – Он жонглирует цифрами и сметами… Без него я как без рук”. И смеется; важные посетители тоже смеются, по крайней мере, сча­стливо улыбаются. Улыбаюсь и я – уж как умею. Пытаюсь вообразить се­бя жонглером; но на самом деле тут достаточно владеть простыми ариф­метическими действиями. Хотя Мари Жанна в буквальном смысле не делает ничего, ее работа сложнее моей: ей необходимо всегда быть в курсе новейших течений, движений, тенденций; взвалив на свои плечи тяжкое бремя ответственности за культурный процесс, она ежеминутно рискует, что ее заподозрят в косности или даже обскурантизме; ограж­дая себя от подобной напасти, она тем самым оберегает и вверенный ей участок. Поэтому она постоянно поддерживает контакты с художника­ми, галерейщиками и редакторами журналов, о которых я понятия не имею; телефонные разговоры с ними наполняют ее радостью, ведь со­временное искусство она любит искренне. Сам я тоже ничего против не­го не имею: я не из тех, кто ставит ремесло превыше всего и жаждет возврата к традиционной живописи; я веду себя сдержанно, как и подобает человеку, чья профессия – управленческий учет. Вопросы эстетики и политики – это не для меня; не моя забота вырабатывать и утверждать новые концепции, новое отношение к миру; я завязал с этим еще в ту по­ру, когда спина моя только начинала горбиться, а лицо грустнеть. Я на­смотрелся выставок, вернисажей и выдающихся перформансов и при­шел к окончательному заключению: искусство не может изменить жизнь. Мою уж точно нет.

Мари Жанна знала, что у меня горе; она встретила меня сочувственно, даже руку на плечо положила. Мою просьбу об отпуске сочла естествен­ной. “Тебе необходимо подвести итоги, Мишель, – рассудила она, – за­глянуть в себя”. Я попытался представить себе, как я буду это делать, и подумал, что она, скорее всего, права. “Проект бюджета докончит Сеси­лия, – продолжила она, – я с ней поговорю”. О чем это она и какая та­кая Сесилия? Я огляделся по сторонам, увидел эскиз афиши и вспомнил. Сесилия была толстая рыжая девица, беспрестанно поедавшая шоколад “Кэдбери” и работавшая у нас всего месяца два – то ли по временному соглашению, то ли вообще по программе трудоустройства безработных, короче – мелкая сошка. А известие о смерти отца, действительно, заста­ло меня за подготовкой бюджета выставки “Руки вверх, проказники!”, которая должна была открыться в январе в Бур‑ла‑Рен. Речь шла о засня­тых при помощи телеобъектива зверствах полицейских в департаменте Ивелин; однако зрителям предлагались не просто фотодокументы, а не­кая пространственная, так сказать, театрализованная композиция, к то­му же полная намеков на различные эпизоды сериала “Полиция Лос‑Ан­джелеса”. Обычному в таких случаях социальному обличению автор предпочел пародию. Словом, любопытный замысел, притом не слиш­ком дорогой и не слишком сложный; даже такая бестолочь, как Сесилия, вполне могла справиться с проектом бюджета.

Обычно после работы я отправлялся на пип‑шоу. Это обходилось мне в пятьдесят франков, иногда в шестьдесят, если срабатывало не сразу. Вид курчавых лобков в движении хорошо прочищает мозги. Противоречи­вые тенденции в современном видеоискусстве, бережное отношение к культурной традиции и поощрение новаторства… – все это мигом улету­чивалось из головы под воздействием примитивной магии колыхаю­щихся передков, и я спокойненько опорожнял свои яички. Сесилия же в это время лопала шоколадные пирожные в ближайшей к министерст­ву кондитерской; мотивировки у нас были весьма схожие.

Отдельный кабинет за пятьсот франков я брал редко, только в тех случаях, когда мой дружок совсем сникал, когда я ощущал его каприз­ным, никчемным придатком, вдобавок пахнущим сыром; в такие дни мне требовалось, чтобы девушка взяла его в руки, повосхищалась, пусть неискренне, его мощью и богатством семени. Так или иначе, я возвра­щался домой не позднее половины восьмого. Перво‑наперво смотрел “Вопросы для чемпиона”, автоматически записывавшиеся на видео, за­тем переходил к новостям. Ситуация с коровьим бешенством меня мало беспокоила – питался я в основном пюре “Муслин” с сыром. Вечерние программы шли своим чередом. Когда имеешь сто двадцать восемь кана­лов, скучать не приходится. Заканчивал я часам к двум турецкой музы­кальной комедией.

Несколько дней я прожил относительно спокойно, а потом мне снова позвонил капитан Шомон. Оказалось, дела продвинулись, и предполагае­мый убийца найден; собственно, уже и не предполагаемый: он сознался. Через два дня они намеревались провести следственный эксперимент. Желаю ли я на нем присутствовать? Да, разумеется, ответил я.

Мари Жанна одобрила мое мужественное решение, сказала что‑то об испытании трауром и загадке наследственных связей; она произноси­ла подобающие случаю слова, запас которых невелик, но это и не важно: я чувствовал в них искреннюю теплоту, что было удивительно, но прият­но. До чего же все‑таки женщины любвеобильны, думал я, садясь в поезд на Шербур, они даже на службе стремятся установить сердечные отно­шения, им трудно существовать в мире, лишенном эмоций, они в нем чахнут. В этом их слабость и причина многих неприятностей, недаром психологические странички “Мари‑Клер” постоянно твердят об одном и том же: необходимо четко разграничивать работу и эмоции; только женщинам это плохо удается, о чем с не меньшим постоянством свиде­тельствуют документальные страницы того же журнала. Когда минова­ли Руан, я стал перебирать в уме подробности дела. Великое открытие капитана Шомона заключалось в том, что Айша имела “интимные отно­шения” с моим отцом. Как часто и насколько интимные? Этого он не знал, но для дальнейшего расследования оно и не понадобилось. Один из братьев Айши признался вскоре, что пришел к отцу и “потребовал объяснений”, но разговор принял дурной оборот; потом он ушел, а ста­рик остался лежать на бетонном полу котельной “как неживой”.

Следственным экспериментом руководил суровый сухонький челове­чек во фланелевых брюках и темном поло, с лица которого не сходила сар­кастическая усмешка; но капитан Шомон сразу отобрал у него бразды прав­ления. Живой, подвижный, он встречал участников, находил приветливое слово для каждого, разводил всех по местам; он прямо‑таки лучился счасть­ем. Подумать только, первое же дело об убийстве он раскрыл менее чем за неделю; в этой жуткой и банальной истории он оказался единственным ге­роем. Айша сидела на стуле сникшая, удрученная, с черным платком на го­лове; она едва взглянула на меня, когда я вошел; на брата не смотрела во­все. Тот сидел между двух жандармов, уперев взгляд в пол. Безмозглое животное – я не испытывал к нему ни малейшего сочувствия. Он поднял голову, встретился со мной взглядом и наверняка понял, кто я. Надо ду­мать, его предупредили о моем приезде: по его примитивному разумению, мне надлежало ему отомстить, отплатить за кровь отца. Между нами уста­новилась особого рода связь; сознавая это, я смотрел ему в лицо, не отводя глаз; я медленно проникался ненавистью, и от этого приятного и сильно­го чувства мне становилось легче дышать. Будь я вооружен, я бы его при­кончил не раздумывая. Убийство подобной гадины не просто не казалось мне преступлением, но представлялось поступком положительным, благо­творным. Жандарм начертил мелом какие‑то отметки на полу, и экспери­мент начался. По словам обвиняемого, все произошло очень просто: во время разговора он погорячился и резко толкнул отца; тот упал навзничь и раскроил себе череп об пол; сам же он испугался и убежал.

Разумеется, он лгал, и капитан Шомон без труда вывел его на чистую воду. Осмотр черепа убедительно доказывал, что жертва подверглась из­биению; судя по характеру ушибов, отца били ногами. Его возили лицом по полу так, что один глаз почти вылез из орбиты. “Не помню, – сказал обвиняемый, – я был не в себе”. Глядя на его жилистые руки и тупое злобное лицо, всякий охотно в это верил; он действовал непредумыш­ленно, а когда отец ударился головой об пол, впал в бешенство от вида крови. Простая и убедительная система защиты: он выкрутится на суде, получит несколько лет условно, не более того. Капитан Шомон, удовлетворенный результатами своей деятельности, готовился подвести ито­ги. Я поднялся со стула, подошел к окну. Вечерело, брели на ночлег ов­цы. Они тоже тупые, может, еще тупее, чем брат Айши, но в генах у них агрессивная реакция не запрограммирована. В свой последний вечер они заблеют от страха, у них учащенно забьется сердце, ноги отчаянно задергаются; потом грянет выстрел, жизнь улетучится, а тело превра­тится в мясо. Мы пожали друг другу руки и расстались; капитан Шомон поблагодарил меня за то, что я приехал.

На другой день я встретился с Айшой: агент по недвижимости посо­ветовал мне произвести в доме полную уборку, прежде чем его придут смотреть первые покупатели. Я передал ей ключи, затем она отвезла меня в Шербур – на вокзал. В лесу уже воцарялась зима, над изгородями висел туман. Рядом с Айшой я чувствовал себя напряженно. Она сово­куплялась с моим отцом, что порождало между нами совершенно неуме­стную близость. Поразительная, в общем‑то, история: серьезная с виду девушка, да и отец менее всего походил на соблазнителя. Значит, он все‑таки обладал некими привлекательными чертами, которых я не сумел разглядеть; в сущности, я и лица‑то его не мог как следует вспомнить. Люди живут и друг друга не видят, ходят бок о бок, как коровы в стаде; в лучшем случае бутылку вместе разопьют.

“Фольксваген” Айши остановился на вокзальной площади; понимая, что на прощание надо бы сказать какие‑то слова, я протянул: “Н‑да…” Прошло еще несколько секунд, потом она заговорила глухим голосом: “Я уеду отсюда. Один знакомый может устроить меня подавальщицей в Па­риже; продолжу учебу там. Все равно в семье меня считают шлюхой”. Я понимающе помычал. “В Париже больше народу”, – выдавил я наконец. Сколько ни напрягался, ничего другого о Париже придумать не смог. Убо­жество реплики ее не смутило. “Дома меня ничего хорошего не ждет, – продолжала она, сдерживая злость. – Мало того, что они нищие, они еще и кретины. Отец два года назад совершил паломничество в Мекку, и с тех пор с ним говорить невозможно. А братья – того хуже: один другого ту­пее, только и знают что хлещут пастис и воображают себя при этом носи­телями истинной веры; меня же обзывают стервой, потому что я предпо­читаю работать, все лучше, чем выйти за такого же, как они, идиота”.

“Да, мусульмане, они вообще‑то не очень…” – тут я замялся. Потом взял сумку и открыл дверцу. “Думаю, у вас все наладится”, – пробормо­тал я не слишком уверенно. В эту минуту миграционные потоки предста­вились мне кровеносными сосудами, пронизывающими Европу, а му­сульмане – медленно рассасывающимися сгустками крови. Айша смотрела на меня с сомнением. В раскрытую дверцу врывался холод. Умозрительно я мог испытать влечение к влагалищу мусульманки. Я улыбнулся немного натянуто. В ответ она улыбнулась более искренне. Я неторопливо пожал ей руку, ощутил тепло ее пальцев, почувствовал, как бьется жилка на запястье. Отойдя на несколько метров от машины, я обернулся и помахал ей на прощанье. Под конец все‑таки получился ка­кой‑то человеческий контакт.

Устраиваясь в комфортабельном вагоне фирменного поезда, я поду­мал, что должен был дать ей денег. Хотя нет, она могла бы меня неправильно понять. И как ни странно, только в эту минуту до меня дошло, что я теперь стану богатым; ну, относительно богатым. Перевод денег с отцовских счетов уже состоялся. Продажу автомобиля я доверил авто­мобильному мастеру, продажу дома – агенту по недвижимости; все ула­дилось само собой. Стоимость имущества определялась законами рын­ка. Разумеется, какая‑то возможность торга оставалась: 10 процентов в ту или другую сторону, не больше. Ставка налогообложения тоже тайны не составляла, достаточно заглянуть в прекрасно изданные брошюрки, которые распространяет налоговая служба.

Отец наверняка не раз подумывал лишить меня наследства, но в кон­це концов плюнул, решил, видать, что хлопот много и неизвестно еще, чем они увенчаются (лишить детей наследства непросто, закон сводит возможности к минимуму: маленькие мерзавцы не только отравляют вам жизнь, но еще и пользуются потом всем, что вы накопили ценой изнури­тельных усилий). А главное, говорил он себе, все бессмысленно, и какое ему дело до того, что случится после его смерти. Полагаю, он примерно так рассуждал. Теперь старый черт помер, и мне предстоит продать дом, где он провел последние годы, а также “тойоту‑лендкрузер”, на которой он привозил упаковки воды “Эвиан” из шербурского гипермаркета. Сам я живу возле Ботанического сада, и зачем мне “тойота‑лендкрузер”, не знаю. Разве что привозить равиоли с рынка на улице Муффтар. В случае прямого наследования налоги невелики, даже если родственные узы бы­ли не слишком крепки. После всех выплат у меня останется миллиона три – около пятнадцати моих годовых зарплат. Приблизительно за та­кую сумму неквалифицированный рабочий в Западной Европе вкалыва­ет в течение всей трудовой жизни; словом, деньги немалые. Можно за­жить по‑человечески; хотя бы попробовать.