Проклятие искателя кровавых приключений

Если пристально всмотреться в личность царя Ивана Васильевича, прежде всего бросается в глаза нарушение ее целостности, отсутствие плодотворного начала. Главная метаморфоза внутреннего мира царя выразилась в неспособности приобщиться к жизненным ценностям и счастью. Имея колоссальный потенциал, пользуясь исполинскими рычагами влияния и власти, московский средневековый правитель не сумел избавиться от болезненного напряжения, обрек себя на пожизненную неуверенность в себе, страх и тоску. Чудовищное неверие в собственные производительные силы и вечная тревога заставили Ивана Грозного ненавидеть, завидовать, искать врагов и бороться с ними, проявлять худшие человеческие качества в изощренных формах насилия и агрессии.

Неудивительно, что неуравновешенный и несдержанный, лишенный внутренней гармонии и душевного покоя, царь Иван нигде не находил успокоения. Живя в страхе вечного заговора и мнимой опасности, в поисках убежища он постоянно менял место своего пребывания, таская за собой многочисленные обозы с добром, которому находилось рациональное применение разве что во время восстановления Москвы после многочисленных пожаров и сожжения столицы врагами Руси. То царь, как обожженный огнем зверь, бежал в Александровскую слободу, где правил, окружив себя плотным кольцом преданных опричников, то, ужаленный во сне аспидом страха, гнал коней в Новгород, где, насильно выселив не менее тысячи жителей, намеревался строить свою государеву резиденцию. Страх возмездия постоянно довлел над монархом, принуждая его совершать даже такие трагикомические шаги, как поиски убежища в Англии и сватовство к королеве Елизавете.

По своей натуре царь‑мучитель всегда был трусом. Однажды, уже уничтожив своих блистательных военачальников, Иван Грозный столкнулся с внезапной необходимостью дать сражение подошедшему к Москве крымскому хану Девлет‑Гирею (за год до того, как хана разбил Воротынский). Но вместо сражения царь трусливо бежал сначала в Коломну, затем – в Александрову слободу и, наконец, еще дальше – в Ярославль. А хан сжег город, уведя в Крым множество пленных и отправив московскому самодержцу насмешливое письмо – свидетельство его трусости и неспособности защитить родную землю. И это не единственный случай в истории правления Грозного. Когда воинственный венгр Стефан Баторий отбил Ливонию и осадил Полоцк, царь Иван, находившийся с войсками вблизи города, вместо боя отступил и позволил ему пасть.

Именно из страха царь организовывал великие побоища. Уничтожая невинных людей десятками и даже сотнями, он пытался упредить естественное желание притесняемых сопротивляться террору. Иван IV всю жизнь жил в ожидании всеобщего мятежа и потому сильным воздействием на самые могущественные инстинкты – неодолимое желание выжить и страх смерти – держал в повиновении своих подданных. Как страх перед неведомым заставляет затравленное животное, у которого нет пути к отступлению, бросаться на врагов, так извечный страх гнал Ивана Грозного на погромы. Но даже и тут он проявлял трусость, неизменно сопровождавшую террор: кровавый

Иван учинил дикое разорение Новгорода, во время которого опричники по его приказу жгли, секли и топили людей десятками, но побоялся осуществить давно задуманное побоище в Москве. Историки легко находят этому объяснение: в Москве расквартировывались стрелецкие полки, а хорошо вооруженные бояре могли поднять мятеж, если бы царь начал бесчинствовать в столице. Иван Грозный мог издеваться лишь над теми, кто не способен был защищаться. И он сам, и его псы‑опричники отступали, как только сталкивались с дерзким сопротивлением. Показательно, что самый страшный царский прислужник Малюта Скуратов, когда во время одного из погромов вооруженные ножами люди начали сопротивляться и нанесли ему несколько ножевых ранений, тотчас отступил.

В течение всей жизни Иван Грозный демонстрировал потрясающую асоциальность. Порой кажется, что он не просто видел врагов во всех окружающих, но методично и планомерно создавал их, тасовал приближенных, как карты, все время меняя свое окружение, истребляя одних и выдвигая других на высокие должности. Причем последние он даровал преимущественно наименее влиятельным, худородным людям, очевидно полагая, что так они будут более преданы ему. Царю не нужны были близкие люди, с которыми можно было поделиться радостями и тревогами, а после Сильвестра не нужны были и посредники в общении с Богом. Возомнив себя полубогом, Иван Грозный желал восседать на троне в одиночестве, используя людей в качестве глины для лепки своих диких, шокирующих декораций. И в те моменты, когда он проникался осознанием, что слишком слаб как личность для исполнения взятой на себя роли властелина, внутренние противоречия вспыхивали в царе с новой неистовой силой, толкая на еще более жуткие преступления. Чем старше Иван Грозный становился, тем больше напоминал людоеда, которому необходимо питаться человеческими душами, радоваться виду ужасающих страданий и слушать предсмертные вопли. Деформация психики царя к середине жизни достигла предела: он словно пытался выяснить, как много горя может принести остальным один человек. Если в юности для садистских приключений ему нужны были подыгрывающие участники безумного действа, то к старости царю‑убийце уже никто не был нужен; он сам создавал сценарии преступлений и сам ими наслаждался. В первое время он искал подтверждения тому, что не только он испорчен, что не он один насильник и мерзкая тварь в людском облике, но и другие способны открыть в себе такие же ужасные качества, если только ободрить и настроить их на агрессию. В конце же жизни царь пребывал в твердой уверенности, что природа человеческая черна сама по себе. Все меньше ему нужно было делить с кем‑либо свое сатанинское удовлетворение от разрушений и неодолимого стремления заглянуть в глаза ужасной старухе с косой, которую он сам отправлял в качестве последней гостьи к тому или иному вассалу.

Кажется, царь Иван Васильевич множество раз намеревался доказать, что черный цвет более всего подходит человеческой душе, что свирепость и самонадеянное желание уничтожать при благоприятных обстоятельствах могут принять характер бушующей эпидемии. Чтобы доказать это, царь все чаще прибегал к театрализации представлений различных обликов Смерти, очевидно, чтобы оставшиеся в живых его лучше запомнили. Расправляясь с двоюродным братом, царь приказал одного из его приспешников, ушедшего в монастырь, доставить в столицу и заживо поджарить на огромной сковороде. Другого искателя успокоения, бывшего командира стрелков, отличавшегося удивительной отвагой, Никиту Голохвастова он также велел «выковырять» из тихого монастыря и тут снова, как указывают летописи, разыграл гнусную трагикомедию. Он посадил Голохвастова на бочку с порохом, напутствуя его злорадным смехом и шуткой, что поможет взлететь к архангелу. Пожалуй, Голохвастова царь тоже убил из зависти и осознания своей неспособности проявить такую же доблесть, как этот смелый солдат.

Все биографы Ивана IV особо отмечают его театральное представление с князем Иваном Федоровым, одним из самых знатных бояр, которого царь обвинил в заговоре. Он велел Федорову надеть царские одежды и сесть на трон в парадном зале Большого Кремлевского дворца на глазах у членов Боярской думы и дворянской элиты. Затем неожиданно для присутствующих встал на колени и приветствовал как царя: «Ты хотел занять мое место, и вот ныне ты – великий князь, наслаждайся владычеством, которого ты жаждал!» А после этих слов выхватил кинжал и первым нанес удар князю. Затем тело изуродованной ножами опричников жертвы потащили за ноги и бросили в навозную яму. Совершил ли очередное святотатство Иван Грозный в назидание и без того запуганным боярам? Скорее, он дал волю клокочущей ярости, упиваясь своими запредельными возможностями, чтобы таким образом заретушировать свою неспособность к истинному величию настоящего государственного деятеля. К слову, с этой же целью Иван Грозный предпринимал свои сколь неуемные, столь и несуразные представления с отречениями от престола, чтобы, подвергнув испытанию окружение, продолжить непрекращающиеся казни, в которых он утолял бешенство загнанного в угол зверя и неуклонное стремление доказать самому себе, что он чего‑то в этой жизни стоит.

Страсть к садизму у царя Ивана вследствие безнаказанности и потакания окружения достигла поистине потрясающих размахов. По его приказу жгли живьем, поджаривали людей на углях, сдирали кожу с живых, топили и секли саблями десятками, варили в кипятке… Кажется, разум этого человека окончательно помутился. Но это была не болезнь, это был особый вид сумасшествия – под влиянием бесчисленных раздражителей, пресыщения смертью и насилием. Он возомнил себя уже не Богом, а Сатаной.

А еще он намеренно измерял уровень человеческого в человеке, которого задумал извести. Государь очень радовался, если перед ним пасовали. И мгновенно приходил в злобную ярость, если кто‑то отказывался вымаливать жизнь унижением, оказывал сопротивление или бросал ему в лицо обвинения.

Во время разгула опричнины, когда самодержец бесстыдно грабил своих подданных, произошло зверское убийство одного из богатых новгородских купцов Федора Сыркова, построившего на свои средства в городе несколько церквей. Иван Грозный велел бросить его в ледяную воду, а затем с присущей ему злобной иронией спросил, что он видел в реке. Когда же бесстрашный человек ответил, что «побывал в аду и видел, что место для Ивана Васильевича там уже готово», озверевший царь приказал поставить купца по колени в котел и сварить на медленном огне.

Подготовил царь испытание и одному из лучших полководцев той эпохи Александру Горбатому– Суздальскому, ставшему после Казанских побед фактически первым человеком в Боярской думе. Иван Грозный, ненавидевший признанные обществом авторитеты, боролся с ними по‑своему. Сфабриковав дело об измене, палачи притащили на эшафот князя вместе с сыном. Юношу хотели казнить первым, но престарелый воевода, не желавший видеть смерти сына, оттолкнул его и сам первым лег под топор. Летопись говорит, что юный князь поцеловал отрубленную голову отца, после чего мужественно принял смерть.

На именитого и уважаемого в аристократических кругах престарелого князя Михаила Репнина (отличившегося, кстати, при взятии Полоцка, что, по всей видимости, задело уязвленное самолюбие царя) Иван Грозный во время одной из попоек намеревался напялить маску скомороха. Когда же князь решительно отказался, гордо и с укором ответив царю, его убили прямо в церкви, куда тот пошел молиться…

Таких случаев было десятки, но самым большим ударом для Ивана Грозного стало противостояние с митрополитом Филиппом Колычевым, человеком небывалой воли и духа. Колычева царь уговорил стать митрополитом с огромным трудом. Известный по всей Руси игумен Соловецкого монастыря долго не соглашался оказаться в эпицентре опричных преступлений, но, видно, принял это как свою миссию в этом мире. Что же до Ивана IV, то такое упорное желание иметь возле себя знаменитого праведника наводит на мысль о желании «пощупать», насколько несокрушимыми являются лучшие человеческие качества, и узнать, не разрушатся ли они под страхом смерти, выдержат ли испытания душевными и физическими муками. Но Колычев выдержал, чем невыносимо унизил, просто наповал сокрушил царя‑изверга. Истинное противостояние началось после неустанных укоров митрополита по поводу «льющейся христианской крови и напрасных смертях». Филипп первым из современников осознал глубинные душевные проблемы Ивана IV и просил его искоренить «многолетнее свое к миру негодование». Когда же митрополит стал откровенно указывать царю на его ответственность за убийства перед Господом и угрожать Страшным судом, Иван Грозный уже не мог сдерживать свой гнев. Ключевым моментом этой войны стал отказ митрополита в благословении царю в Успенском соборе; и хуже всего, что это произошло публично, перед народом. Царь был унижен и оскорблен как недостойный христианин, пусть и самодержец. С того момента вопрос убийства митрополита стал делом времени. Вначале опричники забили железными палицами старцев митрополита, очевидно желая запугать непокорного служителя Бога. Но Грозный, всегда пасовавший перед силой, в борьбе с несгибаемыми убеждениями Колычева и направленным на него презрением митрополита колебался и проявлял малодушие. Он затеял публичный процесс с подкупленными сановниками и запуганными представителями Боярской думы. Наконец, не без труда признав виновным митрополита, царь организовал его изгнание. И уж только потом подослал верного «чистильщика» Малюту Скуратова, чтобы тот задушил человека, которого всесильный государь не сумел сломить.

Женщины в жизни царя сыграли особую роль. Подобно Калигуле, царь хватал чужих жен и удерживал их у себя, терзая их до тех пор, пока пресыщение и бессилие не останавливали его. Но похоже, русский монарх превзошел даже римских цезарей, потому что в насилии он усматривал прежде всего унижение и демонстрацию власти. Примечательно, что Иван IV использовал женщин для доказательства своей власти над их законными мужьями. Так, нередко он приказывал своим приспешникам насиловать чужих жен у себя на глазах, с тем чтобы потом возвратить опороченную мужу. Но современники московского чудовища донесли до потомков и более печальные свидетельства. Например, когда он приказал вероломно захватить жену и служанку одного из своих секретарей, а затем, изнасилованных, велел повесить перед дверью мужа. Причем висели они «так долго, пока тиран не приказал перерезать [петлю]». Отобрав жену у одного из придворных, он насиловал ее, а затем, «после обладания ею до пресыщения отсылает обратно к мужу, а потом велит повесить ее на балке над столом, где муж ее с семейством обычно принимал пищу». А когда царь периодически женился, то под страхом смертной казни сгонял на предварительные смотрины до двух тысяч дев‑невест. Честные летописцы зафиксировали, что самодержец часто брал приглянувшихся девственниц «на блуд». Потом их тихо выдавали замуж за придворных или вовсе отсылали к родителям, демонстрируя все ту же власть «всевышнего». «Всевышний», к слову, и не думал таиться, признавшись как‑то, что растлил тысячу дев.

В этих актах Иван Грозный далеко вышел за рамки поиска экстремальных сексуальных наслаждений. Садисту доставляло удовольствие властвовать над мужчинами через их женщин, устанавливая порог терпения своих слуг. Он наслаждался уже даже не самим насилием, а низведением человека до животного, ликуя от звериного восторга, так как многие предпочитали не имеющее границ унижение смерти. Царь благоговел пред запретным и недозволенным, что только для себя лично переводил в ранг разрешимого. Не меньшее удовольствие сходящему с ума государю доставляло превращение людей в зверей. Он делал это методично, как будто прошел подготовку у самого Сатаны, ибо постепенно открывал перед когортой приближенных все новые и новые грани недозволенного. Сначала было надругательство над невинными и беззащитными, затем насилование оголтелой толпой и убийство, позже изощренное убийство с особо жестокими пытками и, наконец, убийства без разбора десятков людей. При царе его палачи начинали ощущать себя властителями мира, людьми, шагнувшими в ад и в рай одновременно. Царь не только позволял, он поощрял, когда его слуги врывались в дома знатных и уважаемых москвичей, захватывали для насилия женщин и чинили оргии, достойные пещерных людей. Неизменно участвуя в одуряющих представлениях и ухмыляясь, царь задавал себе один‑единственный вопрос: где граница, стерпят ли на этот раз? А когда понимал, что загнанные в щели, как мыши, горожане будут молча сносить все его издевательства, торжествовал и ликовал. А может, ненасытный и алчущий власти, он уже вынашивал планы новых, еще более омерзительных сцен…

Любопытно, что когда вседозволенность вконец ослепляла его вассалов, коварный царь Иван убивал их. С таким же диким пристрастием, как до этого чинили зверства они сами. И казнь прежних палачей, похоже, доставляла ему еще больше радости, чем убийства незапятнанных людей. Царь теперь пытливо вглядывался в глаза тех, кто только что властвовал вместе с ним, деля плотоядный оргазм власти. И так он возвышался над миром, с высот власти взирая на омертвевшее от ужаса государство. Лишь немногим удалось избежать казней. Адашев вовремя умер от горячки, Малюта Скуратов сам пошел под пули во время штурма крепости, но это были считанные счастливчики, прознав про смерть которых, царь грыз ногти от досады…

Теперь поговорим еще об одном пороке Грозного. Хотя многие историки связывали содомию Ивана IV с душевной болезнью, по всей видимости, гомосексуальные наклонности царя проистекают не из болезни, а из тех же примитивных проб мира на прочность и на вкус. Тут, кроме самих плотских устремлений, на переднем плане отчетливо проявлялось желание властвовать над всем живым, и в том числе доминировать в сексуальных утехах.

Не случайно от простого насилования женщин он со временем перешел в ранг организатора, учредителя и распорядителя оргий и изощренных убийств с пытками – царю нравилось приказывать и смотреть, знать и доказывать всем, что от него зависит жизнь и смерть, судьба и благополучие окружающих. Как и подавляющее большинство людей, не способных к созидательному творчеству и сделавших ставки на тиранию, Иван Грозный упивался раболепием окружающих, это была пища для его извращенной души.

У современных исследователей жизни Ивана IV нет сомнений в том, что он имел гомосексуальные контакты, по меньшей мере, со своим слугой Федором Басмановым. Более того, тот же Л. Клейн не исключает, что отец и сын Басмановы (Алексей Басманов был известным воеводой, приближенным к царю) в борьбе за царскую милость сознательно разжигали в государе соответствующие желания, зная восприимчивость и подверженность Ивана Грозного различным мимолетным впечатлениям. Возможно, сыграли тут роль и сексуальные предпочтения Василия III, которые царь наверняка желал испытать. Сведения о содомии Ивана IV сообщают слишком много современников, чтобы ими можно было пренебрегать. Прямо писали об этом более поздние историки, например Н. Карамзин. Согласно его представлению ситуации, когда князь Дмитрий Овчина‑Оболенский (сын того самого князя, который был фаворитом матери Ивана) неосмотрительно упрекнул Басманова‑младшего в том, что он служит царю «гнусными делами содомскими», молодого князя царь приказал убить. Дабы слухи о его пристрастиях не расползались по столице. Л. Клейн отмечает, что мало с кем Иван IV был близок так долго, как с Федором Басмановым. При этом ученый совершенно уверен, что Иван Грозный «не сопрягал эту любовь с унижением, скорее с весельем и отдыхом». Далее Клейн продолжает: «Если что особенно и привлекало его в любви с парнем, то разве что именно ее запретность, ее греховность, соблазняли именно поучения святых отцов против нее. Видимо, ему доставляло удовольствие сознавать, что для него нет ничего недоступного». Несмотря на весомость таких аргументов, стоит сказать, что, хотя для начала XXI века однополая любовь не представляется особым грехом, а геи давно не являются изгоями общества, однополая любовь сама по себе и содомские влечения Ивана Грозного – явления совершенно разного порядка. Средневековый московский царь, как кажется, руководствовался в своих сексуальных побуждениях не любовью и привязанностью, на которые он был явно не способен, и, похоже, даже не столько жаждой физического наслаждения, а животным, исключительно необходимым бесплодной деструктивной натуре доказательством своего верховенства и своей особой значимости как всеобъемлющей силы. Это мнимое величие и искусительные иллюзии относительно собственного всемогущества помогали ему жить, ибо в глубине души он, конечно, осознавал, что является лишь распространителем гнили и смерти.

А в том, что содомия не занимала особого места в жизни Ивана IV, Л. Клейн, безусловно, прав. Ведь не случайно, когда связь с Федором надоела царю, он решил испытать, чего больше в его любовнике – животного или человека. И не ошибся: по приказу царя Федька (но конечно же, не из плотской любви к Ивану Грозному) убил своего отца.

Своих родственников Иван Грозный тоже ни во что не ставил, а единственным человеком, о ком он сохранил теплые воспоминания, была его мать. К женам царь относился не просто пренебрежительно, но порой с чудовищной жестокостью. По мнению Л. Клейна, из восьми жен Ивана только первая – Анастасия – да еще Василиса пользовались расположением деспотичного монарха, и то «Анастасия лишь поначалу обладала сексуальной привлекательностью для него». Три другие жены, продолжает Л. Клейн, рано умерли, одну он убил, двух заточил в монастырь и еще одну намеревался упрятать туда же, но супруга опередила его, уйдя из жизни. Не научившись любви и заменяя ее поиском все новых форм боли, Иван Грозный находил утешение в способности и возможности для себя причинять страдания. Он освоил роль палача и этим довольствовался, похоже, единственно этим жил и удовлетворялся. Абсолютная доступность во всем, и в том числе в сексуальной сфере, развратила царя окончательно, сделав отступником от социальных норм и вековых традиций. Но это‑то и запомнилось человечеству, именно поэтому его образ так четко запечатлелся в коллективном сознании.

Но самую худшую сторону своей натуры Иван Грозный проявил в отношении к детям. Пытаясь развить в старшем сыне Иване властолюбие и способность к величественно немилосердным поступкам, царь рано вовлек его в оголтелые оргии с изнасилованиями и убийствами. Похоже, стареющий монстр на троне своего добился, ибо Иван‑младший во всем старался походить на отца, без сомнения истязая, насилуя и калеча беззащитных. Но судьба сыграла с Грозным злую шутку. Меняя жен сыну по своему усмотрению и с твердостью, не подлежащей обсуждению, царь отправил в монастырь двух невесток и сосватал, наконец, третью. Однако и тут переменчивый характер государя, непредсказуемые смены настроения и эмоциональных состояний привели однажды к безудержной вспышке гнева, когда он избил в спальне несчастную беременную женщину. У Елены случился выкидыш, а вступившийся за нее Иван‑младший получил смертельный удар царским жезлом в висок и скончался через десять дней. Впрочем, современный исследователь Эдвард Радзинский не склонен верить легенде, распространенной папским послом Поссеви. Опираясь на мнение академика Герасимова, осуществлявшего анализ останков через несколько столетий и так и не сумевшего восстановить череп Ивана‑младшего из‑за слишком больших повреждений, писатель уверен, что «Иван не просто убил – он убивал…» Вступившийся за царевича боярин Борис Годунов был изранен до неузнаваемости, а «зверское избиение» царем своего сына закончилось смертью последнего. Похоже, фобии стареющего деспота превратились в навязчивые полубредовые состояния, и даже родной сын попал под подозрение как возможный зачинщик переворота.

Впрочем, некоторые современники царя в переписке указывали, что после новгородского побоища между отцом и сыном наметился явный раскол, и не исключено, что у напряженного до предела от страхов и маний Ивана Грозного нервы не выдержали – произошло чудовищное убийство собственного отпрыска.

В заключение короткого представления царя Ивана IV стоит вспомнить замечательную и емкую оценку С. Соловьева: «Как государь Грозный совершил величайшее преступление: он развратил народ, уничтожая в нем все выдающееся, героическое, славное». Ученый удивительно точно подметил, что зараза деструктивного способна распространяться и даже принимать характер эпидемии. В какой‑то степени можно говорить о столь высокой подверженности человека негативному влиянию производных самых низменных инстинктов, что это явление при определенных условиях может превратиться в психотропное зомбирование. Именно этим деструктивные мотивации опаснее всего, в них заложена безумная страсть человека к самоуничтожению. В этой связи нельзя не вспомнить точную и поучительную оценку Н. Карамзина, сравнившего правление Ивана IV с монголо‑татарским нашествием.

Удивительно, но Иван Грозный, которого многие ученые считают прежде всего психически больным человеком, с предельной точностью и пониманием тонких позывов своей души сам дал себе характеристику. Царь признал, что он «скаредными своими делы паче мертвеца смраднейший и гнуснейший», «разумом растлен и скотен умом». Это царское откровение даже более, чем многие его ужасающие поступки, свидетельствует о понимании того, что он преступил черту дозволенного для человека, живущего в окружении людей, о терзаниях, разрывающих на части его внутренний мир, раскалывающих пространство, словно огромное стекло, на осколки, которые невозможно уже собрать на единой плоскости. Он знал, что он великий преступник и людоед, и жил с этим грехом, признавая, что не в силах бороться с неистребимыми устремлениями садиста и насильника. Ему потакали и позволяли, и он перешел через дозволенный Рубикон тайных желаний. Пройдя же по жизни бесплодным, несостоявшимся творцом (хотя и имевшим потенциал создавать), царь‑убийца, лишившийся даже здорового наследника, понимал, что его жизнь не удалась, что его имя, которое он хотел прославить в веках, уже навечно проклято тысячами убитых и замученных и будет с ужасом и болью проклято потомками. И поэтому как последний крик души добровольного изгоя слышен мучительный предсмертный стон послания того, кто мог, но не сумел сохранить целостность своей личности и святость любви: «А я, пес смердящий, кого могу учить и чему наставлять и чем просветить? Сам вечно в пьянстве, блуде, прелюбодеянии, скверне, убийствах, грабежах, хищениях и ненависти, во всяком злодействе…»

Date: 2015-08-15; view: 287; Нарушение авторских прав