У врат ада

Очень многие интерпретаторы событий были воодушевлены первыми шагами нового принцепса, находя их благоразумными и дальновидными, а некоторые впечатлительные летописцы даже вздумали назвать первое пятилетие царствования Нерона «золотым». Но они обманывались в главном: Нерон не столько изменялся в процессе своего властвования, сколько старался казаться уступчивым и заботливым правителем. Боязливый шестнадцатилетний юноша, посаженный на трон матерью, учителем‑философом и начальником городских когорт, он с опаской оглядывался на окружающий мир, не позволяя своим истинным ощущениям завладеть душой. Император, несмотря на юные годы, был давно сформировавшейся личностью, готовой в полной мере раскрыть свои темные стороны. И может быть, веди Агриппина, Сенека и Афраний Бурр единую и согласованную игру, они бы очень долго манипулировали слабовольным и легко поддающимся внушениям Нероном. Первые годы правления были как заученная речь, умело написанная рукой Сенеки. И хотя

Дион Кассий настаивает, что в этот период Нерон больше подчинялся матери, логичнее будет предположить, что влияние на принцепса было умеренным. Так или иначе, он демонстрировал показную щедрость и немыслимую для властителя покладистость, а запомнившейся фразой этого периода стал ответ Нерона на благодарность сената: «Я еще должен ее заслужить».

Но всех этих людей, которые хотели руководить Нероном, погубили внутренние противоречия. Агриппина желала открыто властвовать, в полной мере разделяя власть сына, а вернее, позволяя ему лишь формально занимать место первого среди равных. На ее стороне оставались теневые игроки типа Палланта и многочисленные рыцари плаща, кинжала и яда. Сенеку заботила собственная безопасность и творческое спокойствие, которые он отождествлял с законами государства, а значит, с не подлежащей сомнению властью принцепса; командира преторианцев – его собственное место, что предопределило действия на той стороне, которая олицетворяла незыблемую власть государства. Сам же Нерон долгое время оставался послушной игрушкой в руках искушенных интригами борцов, позволяя склонять себя то к тем, то к иным решениям. Но пока объектом было само государство и намеченные преобразования, все складывалось пристойно. От имени Нерона был проведен ряд законов и решений, поднявших авторитет сената, судов да и самого принцепса как взвешенного и вменяемого правителя. Но когда наступление началось на саму власть, Нерон, уже вкусивший ее прелести, продемонстрировал свое истинное лицо. Это было лицо слабого человека, волею случая оказавшегося на вершине человеческого могущества, непризнанного, но жаждущего признания, боязливого, но желающего казаться сильным, неспособного, но стремящегося к похвалам и аплодисментам любой ценой. К своей истинной природе он подступался осторожно, шаг за шагом, страшась, главным образом, низвержения и предательства. Он уже был хорошо ознакомлен с пороками и сознательно желал их испытать.

Как и Калигула, познание своих темных сторон он начал с бесшабашных и относительно безобидных ночных похождений по Риму с драками, насилием и демонстрацией силы. Это было испытание власти на прочность: он еще не знал, куда ее можно применить, и потому пробовал, как ростовщик золотую монету, на зуб. Хотя ночные стычки порой оказывались кровавыми, они не затрагивали интересы правящего класса и потому рассматривались как нелепые забавы принцепса, которые со временем пройдут. Но эти отдающие гнилью развлечения со временем не прошли, и то, что общество легко их приняло, способствовало дальнейшему освобождению Нерона от оков морали. Цезаря начала поглощать пучина истощающих сознание оргий, а он все проверял пределы возможного, разрешенного, не осуждаемого. Первым же действительно вопиющим поступком Нерона стало убийство сводного брата Британика, которого он легко и бестрепетно отравил, обставив сцену не без налета театральности. Вседозволенность настолько захлестнула Нерона, что он удивил даже свою беспринципную мать. Что же касается учителей‑советников, то они впервые осознали: монстр вырос и грядут раскаты смертоносного грома.

И что же произошло?! Ровным счетом ничего, ибо пугливые отцы отечества уже просчитали, что лучше не противоречить решениям главы государства. Многие из них еще помнили погромы Калигулы, и образ возмужавшего Нерона не сулил им ничего хорошего. Объясняя причины молчания влиятельных людей Рима после откровенного отравления Нероном сводного брата и кровного родственника, один из исследователей предлагает обратиться к римской мифологии и истории. Уничтожение родни, и в том числе ближайшей, оправдывалось интересами государства. Брат Ромул убил своего брата Рема и стал «божественным основателем Города» – так начинается римская история, в которой этот эпизод лишь первый в нескончаемом списке убийств. Потому в этой цепи исторических событий и интерпретаций сентенция: «Нерон убил своего брата Британика и тем самым спас государство от кровавой гражданской войны» – выглядит вполне убедительно. По меньшей мере, в глазах тех, кто оправдывал действия молодого цезаря. А ведь он совершил это ненужное убийство (Британик был безобидным тщедушным юношей, напоминавшим Нерону своим существованием лишь о том периоде, когда при жизни императора Клавдия у них случались перебранки) еще в первый год своего правления… Может быть, злопамятный Нерон просто решил отомстить за прежние обиды и детские оскорбления? А заодно и испытать, насколько далеко можно зайти в своем желании уничтожать.

И тут нельзя не отметить, что ощущения убийцы явно принесли Нерону удовлетворение «превосходством». Quod licet Jovi, non licet bovi! Что позволено Юпитеру, не позволено быку, гласит римская поговорка, объясняющая многое. И в частности то, что ему единственному позволено, как богам, распоряжаться чужой жизнью. Некоторые утверждают, что Нерону претило самому заниматься казнями, что якобы цезарь совершал преступления исключительно из стремления обеспечить свою безопасность. Конечно, инстинкт самосохранения, со временем выросший до настоящей мании заговоров и преследования, в жизни императора играл большую роль. Но создание колоритных театрализованных комедий с соответствующими декорациями из людских трагедий – разве это не свидетельство садистского наслаждения от убийств?! И Нерону вовсе необязательно было лично рубить головы, пачкая свою изысканную одежду брызгами крови, вида которой он боялся и тщательно избегал. Главной в садизме принцепса была возможность преступить моральные и юридические законы, единолично верша судьбы, отправляя на казнь и «повелевая умереть». Он упивался своей властью, ибо она подчеркивала его лидирующее положение в среде, в которой его реальные силы не позволяли претендовать на доминирование. Неограниченная власть открывала возможность преодолеть угнетающую недостаточность и духовную ущербность в сравнении с матерью, образами героических предков, окружением.

Поэтому после безнаказанного убийства Британика Нерон перешел в яростное наступление на современников. В развитом окружением параноидальном ужасе перед заговорами он начал уничтожать всех, кто имел хоть какое‑то отношение к роду Юлиев^Клавдиев и являлся потенциальным претендентом на власть. Принимая во внимание внедренную Августом традицию браков между дальними родственниками и вообще именитыми родами, черный список получился более чем внушительным. Известных в империи людей по приказу обезумевшего человека объявляли врагами государства и методично уничтожали. Раболепие, лесть и низкопоклонство высшего сословия убедили Нерона в возможности безнаказанно творить все, что ему вздумается. Он становился все более слепым в своей беспричинной агрессии, и чем больше ему потакали, тем более могущественным он ощущал себя, теряя чувство реальности.

Нерон дошел до того, что стал разрушителем всех преград, уничтожал все, что мешало ему жить в соответствии со своими искаженными представлениями о себе. Он все более озлоблялся против матери, которая намеревалась корректировать поступки и решения принцепса. Когда в и без того сложное противостояние сына и матери последовательно вклинились другие женщины, пытавшиеся манипулировать цезарем, положение стало просто угрожающим. Летописцы подтверждают отсутствие сыновних чувств к матери, прямо указывая, что лишь страх перед последствиями удерживал Нерона какое‑то время от убийства матери. Но раздражитель в виде беспокойной и традиционно деятельной Агриппины не исчезал, а осознавший прелесть единоличной власти Нерон отнюдь не собирался отправиться в добровольное изгнание по примеру Тиберия. Человек, чьи убийства, блуд и беспутный образ жизни поощрялись до сего времени, легко решился на собственноручное уничтожение родной матери, давшей ему не только жизнь, но и саму власть. Кажется, он боялся матери больше всех из своего окружения, ибо знал, что Агриппина способна на все. Для нее не существовало пределов, и, возможно, поэтому из страха Нерон решился на яростную атаку первым. Историки, соревнуясь в представлении подробностей, описывают зверское преступление императора. К слову, именно преданный простодушный дядька‑воспитатель Анникет, которого Нерон уже успел возвысить, назначив командующим флотом, и осуществил это убийство. Ключевым моментом в этом событии стало отрезвление Нерона, когда он осознал, что акт свершен, а он является убийцей матери. Опять, казалось бы, всемогущий император затрепетал от страха за будущее: а вдруг его осудят?! Но сенат стерпел и это убийство, словно не понимая, что дальше последует цепная реакция и умирать они будут один за другим. Позволяя Нерону заглушить внутренние сомнения, окружающие его люди тем самым подталкивали его к еще большим преступлениям, подписывали среди прочего и смертный приговор самим себе. Страх перед невиданным убийцей вызвал такое оцепенение сената, что лишь один его представитель позволил себе демонстративно покинуть заседание. Это был Тразея Пет, которому Нерон, конечно, отомстит со временем за такое вызывающее проявление независимости. Остальные же встретили смерть Агриппины молчаливым одобрением.

Это событие произвело удручающее впечатление на самого Нерона: пожалуй, никто не был так поражен реакцией Рима на убийство августы, как сам убийца. И недальновидные запуганные люди сами открыли врата в ад, ибо отныне обезумевший от власти владыка считал себя вольным распоряжаться судьбами всех своих врагов и друзей, всего Рима, всей великой империи. Приговоры теперь выдавались пачками, люди шли на смерть десятками, спеша и толпясь у входа в преисподнюю, словно падший ангел огненным перстом указывал им дорогу туда. Сполна досталось и ближайшему окружению. Нерон оказался обыкновенным завистником, не прощающим даже мелких обид или конкуренции. Пытаясь стать поэтом, он, после того как признал превосходство поэтического таланта Лукана, задумал извести его. Когда же расправлялся с группой мнимых или реальных заговорщиков, беззастенчиво приказал принять смерть и тому, кого однажды признал лучшим поэтом. Кажется, зависть сыграла не последнюю роль и в смерти Петрония, одного из лучших поэтов того времени и личных друзей Нерона. Признавая дар и выдающиеся способности Петрония, Нерон поспешил уничтожить и его. Ему казалось, что, оставив в живых из всего императорского рода одного себя, он обезопасит себя от агрессии, а уничтожив творческую элиту, он один будет блистать во всей империи. Наконец расправился неблагодарный ученик и со своим учителем: как и других выдающихся современников, он отправил на тот свет Сенеку – приказал умереть добровольно. Престарелый философ, который задолго до того сознательно отошел от дел, кажется, даже не удивился: он лучше других знал злобную натуру своего воспитанника. Сенека, Тразея Пет, Петроний и Лукан без показных терзаний и с поразительным спокойствием гордо покинули этот мир. Одним из худших поступков Нерона признают его расправу над своей ни в чем не повинной женой Октавией, которую Клавдий и Агриппина когда‑то насильно выдали замуж за упиравшегося Нерона. Тут, кажется, также не последнюю роль сыграло единодушное признание современников, что Октавия, будучи противоположностью своей матери Мессалины, оказалась кристально чистым созданием. Ей были чужды людские пороки, ибо девушка поклялась не быть похожей на ославленную за разврат мать, и это не на шутку бесило Нерона, уверенного в порочности самой человеческой натуры. Ее просто ненавидела Поппея Сабина, избранница императора, весьма похожая на Агриппину (как это часто бывает, подсознательно он выбирал себе спутницу, похожую на мать). Она же и вынудила Нерона сначала отправить Октавию в изгнание, а затем убить несчастную девушку и доставить в Рим ее отсеченную голову, дабы убедиться, что ее целомудренной и стойкой соперницы уже нет в живых. Но многие современники были уверены: молодую женщину убили еще и потому, что императорской чете не давала покоя мысль о возможном противопоставлении ее непорочной и порядочной души их грязным и мерзким душонкам.

Нерон имел явно противоречивые представления о себе: с одной стороны, он считал себя гениальным кифаредом, безупречным актером и величественным властителем, с другой – он знал, что является всего лишь скверной язвой на теле одурманенной империи. Чего стоит только его знаменитая фраза «Прокормимся ремеслишком» в ответ на пророчества о своем низвержении. Он отчетливо понимал, что является раздражителем для общества, но не мог совладать со своими деструктивными порывами и неуклонно шел навстречу собственной гибели.

Действительно, каждое новое убийство оказывалось для самого убийцы тестом и откровением, словно он продолжал свой пожизненный эксперимент относительно того, как долго люди могут выдержать истязания, лишение свободы и безнаказанные убийства. Ведь не зря же он воскликнул однажды: «Еще ни один принцепс не знал, как далеко он может зайти!» Как у многих тиранов, у Нерона должен был появиться резвый исполнитель его желаний с еще худшим набором качеств. Эти спутники диктаторов и царей‑мучителей являются их проекцией, дланью, с помощью которой они, как будто перекладывая ответственность на чужие плечи, вершат недозволенное, шокирующее или слишком грязное, чтобы браться за это самому. Таким поводырем Нерона по черным лабиринтам смерти стал Тигеллин, новый префект претория, сменивший умершего от опухоли Афрания Бурра. Негодяй по натуре, он с радостью воспользовался позволением Нерона, чтобы стать палачом и убийцей. Когда головы посыпались с плеч десятками, Тигеллин проявил чудеса фантазии в проведении пыток и изощренных убийств. Ему же приписывают и зверское распятие апостола Петра, а также решение обезглавить апостола Павла. Когда в Риме случился известный пожар, от которого выгорел почти весь город, Тигеллин коварно возложил вину за него на христиан. Последовали массовые убийства и травля людей: из живых людей делали осветительные факелы, их облачали в звериные шкуры, чтобы затем травить на арене амфитеатра, их развешивали на крестах и истязали даже без намека на разбирательства, а тем более суд.

Но как еще было проявить себя Нерону?! Он жаждал славы, но мог ли безвольный, женоподобный тип вести военную кампанию; он стремился к признанию во власти, но лишь жестокостью и свирепостью по отношению к людям мог прикрыть свою полную неспособность управлять государством, стремление вероломно завладеть чужим добром и небывалую расточительность. Зная, что является бездарным правителем и что слишком нелестными окажутся сравнения его времени со временем Августа или даже Тиберия, он решил затмить их величественностью и грандиозностью зрелищ, о которых даже подумать не приходило в голову его предшественникам. Со слонами и быками у него сражались четыреста тигров, а однажды он заставил гвардейцев вести бой с четырьмя сотнями кабанов и тремя сотнями львов. Этот сатир пытался поразить размахом пиршеств, переходящих в дикие необузданные оргии, от которых трещала по швам мораль и рассыпалась в прах многовековая система ценностей. Он перевернул в обществе все вверх дном, самовластно дозволив себе и разрешив многим другим выпустить наружу все низменное и звериное, что есть в человеке. Масштабы духовного потрясения общества были столь велики, что достойное презрения неожиданно возвысилось; предательство и подлость процветали повсеместно, отъявленные негодяи оказались в цене, а сам Рим стал эпицентром неудержимого разврата. Сенека успел оставить потомкам описания дыб и других орудий пыток, подземных тюрем и костров, которыми обкладывают посаженного в яму человека, крюков, которыми подтягивают тело кверху, а также неисчислимого множества наказаний. При Нероне простое убийство становилось скучным; люди упражнялись в нахождении самого изощренного способа истязания и умерщвления. Отто Кифер подчеркивает, что даже литературные произведения времен Нерона контрастируют со всем, написанным доселе, отражая чудовищную картину фундаментальных изменений духовного мира нероновского общества. И если «сочные рассказы Петрония» посвящаются похотливым участникам оргий и ночным разгулам, то драмы Сенеки наполнены ужасающими сценами зверств, мести и убийств. Сам же Нерон, создатель этой невероятной выставки ужасов, часто представлявший себя богом Аполлоном, в действительности, как метко заметил Вил Дюрант, «в свои двадцать пять лет представлял собой дегенерата со вздувшимся брюхом, слабыми и вялыми членами, плоским лицом, прыщавой кожей, курчавыми желтыми волосами и тупыми серыми глазами».

Нерон придумывал оригинальные способы достижения славы и признания. Он замыслил представить себя миру в качестве актера, поэта, музыканта и возничего, даже пытался стать «великим художником». Короче говоря, лишенный талантов государственника, Нерон вознамерился прославиться любой ценой, избирая ориентирами сказочные прожекты. Еще в юношескую пору Сенека научил его сочинять изящные стихи, а другой воспитатель, философ‑стоик Херемон, обучавший его греческому, привил любовь к традициям эллинов. Жажда находиться в центре внимания и необыкновенная сила тщеславия, часто заслонявшая действительность, побудили Нерона к необычным для императора действиям. Но Нерон‑артист покорил потомков отнюдь не силой своей игры, но изобретением, полезным самовлюбленным натурам. Он нанял пять с лишним тысяч специально подготовленных людей, которые во время представлений императора профессионально аплодировали ему и приветствовали отработанными приемами, типа жужжания или произведения специфических, привлекающих внимание звуков. Нерон не поскупился: только их предводители получали по 400 тысяч сестерциев – больше, чем любой представитель городской магистратуры. Августейший хозяин сцены запрещал кому бы то ни было покидать театр, когда он исполнял номер. Любопытные данные по этому поводу сообщили Светоний и Тацит, отметив, что «некоторые женщины рожали в театре, а многие, не в силах более слушать его и хвалить, перебирались через стены, так как ворота были закрыты, или притворялись мертвыми, чтобы их выносили на носилках». Но и тут цезарь проявил себя

болезненно неадекватным завистником: он приказал разрушить и поглумиться над статуями знаменитых певцов‑кифаредов древности. Нерон утверждал, что не завидует военной славе Александра или Цезаря, хотя в действительности он просто не смел замахнуться на нее, боясь оказаться осмеянным. Но из страсти к признанию император пытался приблизиться к богам. Не раз он указывал, что Аполлон во всех храмах изображен с кифарой в руке, потому‑то и он играет на этом музыкальном инструменте. А управление квадригой он избрал по той причине, что это было занятием древних царей и полководцев. Удивительнее всего, что, когда предводитель восставших когорт Виндекс назвал его «дрянным кифаредом», Нерон пришел от этого в бешенство, не обратив внимания на сам факт вооруженного восстания против его императорской власти. Возможно, никчемный император искренне считал свои «таланты» единственной зацепкой для истории, где‑то в глубине своей прогнившей души понимая, что должен быть проклят за все те злодеяния, которые принес людям.

Но апогеем «творчества» Нерона конечно же стала его «геростратова слава» поджигателя Рима. Неизвестно, действительно ли он отдал приказ поджечь столицу империи, но народная молва приписала этот сомнительный подвиг именно ему. Хотя Нерон, как и Калигула, сокрушался по поводу отсутствия великих войн и потрясений, которые должны прославить его имя, он вряд ли был способен отдать приказ о сожжении Рима. Славу же главного злодея своего времени наряду с убийством матери, уничтожением жены, брата и учителя ему принесло отношение к всеобщему людскому горю. «На этот пожар он смотрел с Меценатовой башни, наслаждаясь, по его словам, великолепным пламенем, и в театральном одеянии пел “Крушение Трои”. Слава и самолюбование оказались для Нерона важнее тысяч жизней, важнее величия самого города, утопающего и умирающего в огне, он знал, что таким наверняка запомнится потомкам. Воистину, он был антихристом, пришедшим в мир.

Лишь изредка его охватывала жажда военной славы.

Однажды Нерон даже набрал целый легион из молодых людей более 180 см ростом – для движения, подобно Александру, на Восток. Он даже назвал свое войско «Фалангой Александра Великого» и изображал из себя выдающегося македонского воителя. Но, кроме насмешек, не снискал ничего, вскоре забыв о планах похода.

Сексуальная сфера Нерона заслуживает особого внимания, поскольку напрямую тесно связана с общими проявлениями его натуры. Эротизм, так демонстративно выпячиваемый, и экстравагантная интимная жизнь, старательно вывернутая наизнанку (чтобы весь мир мог оценить ее), являются не чем иным, как тайным примитивным желанием запомниться миру. Нерон, будучи человеком далеко не глупым, не просчитался в одном: шокированное его сексуальными выходками общество надолго запомнило его имя. С того момента, когда молодой принцепс полностью осознал свою вседозволенность, он начал совершать поступки, уничтожавшие представления о морали вообще и о пределах дозволенного. Сексуальная развращенность Нерона проявилась не в силу его склонности к тем или иным интимным усладам, а вследствие реализованного желания перевернуть систему ценностей, доказать, что он является учредителем норм и законодателем правил в обществе. Другими словами, в сексуальной плоскости он утверждался подобно тому, как делал это в своих поэтических исканиях, желании достичь признания блестящего возницы или уникального актера.

Многие биографы единодушно отметили исключительное отличие поражающих воображение актов Нерона от не менее порочных выходок Тиберия и Калигулы. Если предшественники предпочитали наслаждения использовать для насыщения своей разбуженной похоти, не выпуская демонов страсти за пределы императорских покоев, то Нерон удивил мир прежде всего настойчивым желанием продемонстрировать, что он может и имеет право открыто, едва ли не публично наслаждаться всеми сторонами жизни. И конечно же, как и у многих других отъявленных злодеев, влечение к эксгибиционизму последнего отпрыска династии Юлиев – Клавдиев имело в своей основе отсутствие достойной идеи самореализации. В сущности, он, как птица, ограниченная невидимой клеткой своих тривиальных представлений о мире, метался от секса к параноидальным поискам мнимых заговорщиков и от публичных представлений себя в различных ипостасях (поэта, возницы, актера) с оттенками творчества до мерзких убийств наиболее ярких личностей своей эпохи. И полагал, что если сумеет шокировать современников откровениями своего интимного мира, как и игрой на кифаре или актерским мастерством, то непременно запомнится и прославится, войдет в историю как император, выгодно отличающийся от многих других. В его извращенном сознании формула достижения признания выглядела приблизительно так: «Уж если я не могу запомниться военной славой завоеваний, удивительными законами и развитием государства, то пусть я войду в сознание потомков как самый поразительный властитель!»

Женская акцентуация и наличие возле него в подростковом возрасте такой сильной и волевой матери, как Агриппина, с агрессивными мужскими чертами частично предопределили природную бисексуальность Нерона. Нравы же Вечного города с рассказами о Калигуле и Мессалине, да наверняка и о родителях, не отличавшихся целомудрием, не могли не повлиять на восприятие молодого человека. Инцест, кажется, серьезно волновал Нерона, хотя в кровосмесительную связь с родной матерью поверить достаточно сложно. И скорее не из‑за неприемлемости таких отношений для Агриппины или самого Нерона, а потому, что в то время он слишком чутко прислушивался к советам Сенеки и Бурра, которые из опасения возвышения Агриппины не могли не навязать Нерону мысли о политической опасности для него такой связи с матерью. Ведь в представлении цезаря секс для окружающих его женщин был просто механизмом влияния и откровенно использовался в целях возвышения, мужское же общество рассматривало интимный мир как подаренную олимпийскими богами забаву. В таких условиях неудивительно, что Нерон не научился любить и даже привязанностью к окружающим людям не был отягощен. Некоторые исследователи жизни этого чудовища полагают, что он действительно любил сначала вольноотпущенницу Акте, а затем Поппею Сабину. Это слишком наивное и поверхностное представление о внутреннем мире и самой природе Нерона. С юношеского возраста он находился в плену у своих пороков, и поощрения матери (направленные, правда, на сферу власти) напрямую касались интимных страстей, противопоставленных любви. Сенека, проживший жизнь с одной женщиной и, по всей видимости, искренне любивший ее, по приезде в Рим осознал, что бороться со сформированным у подростка отношением к любви бесполезно – слишком много он видел порочного. Любовь была вырвана из этого рода вместе с жизнями Германика и Агриппины Старшей, и уже лишенная этой способности мать Нерона направила свои устремления к власти, в противоположную от любви сторону. Нерон родился и вырос в пространстве нелюбви, а обстановка вседозволенности способствовала развитию пороков, но не великого чувства. Не было перед ним и отталкивающих примеров, стимулирующих изменение внутреннего мира, как, к примеру, произошло с его юной женой Октавией. И мог ли этот человек кого‑нибудь любить, если он привязался к вольноотпущеннице Акте вследствие ее искусных способностей в организации чувственных игр, а женившись потом на Поппее, в пьяной ярости убил ее и их общего ребенка, которого она носила под сердцем, роковым ударом ноги в живот?

Историки единодушны в том, что Нерон слишком рано приобщился к веселью: гуляния и распутство шли у него рука об руку. Он полюбил ощущения насыщения и сладострастия для тела, поэтому «пиры он затягивал с полудня до полуночи», а беспорядочные связи с женщинами у него переплетались с гомосексуальными контактами, в которых он выступал то в активной, то в пассивной роли. Сначала его сумасбродство проявилось в том, что он сыграл свадьбу с мальчиком, а затем организовал свое «замужество». Его сознание будоражило все запрещенное, и он особенно любил ломать установленные нормы. Он, например, изнасиловал весталку (служительницам богини Весты вообще запрещалось иметь интимные отношения), а однажды, отправляясь в Грецию, он взял в свою свиту жену, кастрированного мальчика, с которым как‑то обвенчался, и самую искусную в Риме устроительницу сексуальных оргий. Все это он совершал с одной‑единственной целью: продемонстрировать свою способность переступать любые грани, презрев все законы, глумиться над традициями.

Любопытно, что все касающееся сексуальной сферы делалось с необычным пафосом и на фоне повергающих в ужас жителей Рима декораций. Тот же Светоний убежден, что Нерон считал, что вообще не существует непорочных и целомудренных людей. Нерон попросту не знал, что существует иное восприятие одного человека другим! Не вызывает сомнения, что он сознательно делал это открыто и хотел запомниться именно таким.

Неудивительно, что Нерон шел к неизбежному концу. Поражает лишь факт, что шел он слишком долго. Очевидно, запуганные им терпеливые и скованные страхом люди никак не могли решиться покончить с разрастающимся, как эпидемия, злом. Но и в смерти цезарь сполна проявил себя, оказался и тут трусливым, малодушным и слабым. Он сдался задолго до того, как в Риме появились люди, вознамерившиеся прекратить мучения общества.

За свою короткую, как вспышка, жизнь Нерон успел убедить и современников, и потомков, что зерна зла, посеянные в человеке и ничем не сдерживаемые, способны за считанные годы вырасти до размеров гигантской горной гряды. «Какой великий артист погибает!» – со слезливым пафосом воскликнул он незадолго до смерти. И он действительно был артистом, так как все совершал напоказ, словно мир являлся гигантской сценой, а люди – зрителями и манекенами, помогающими исполнять роль.

Чингисхан (Тэмуджин)

И там, где ступала его [Чингисхана] нога, волки и вороны часто оставались единственными живыми существами в некогда цветущих странах.

Гарольд Лэм

Мы принесли пустоту в их грудь… Мы принесли пустоту в их постели… Мы положили конец мужам и их потомкам… Мы насиловали остальных…

Из обращения Чингисхана к воинам. «Сокровенное сказание»

(ок. 1155 – лето 1227)

Основатель Монгольской империи и символ деструктивной жестокости

Могущественный кочевник, непобедимый полководец и основатель Монгольской империи для одних и дикий убийца, демонстрировавший вопиющие формы жестокости и свирепости, для других, Чингисхан может объективно рассматриваться как феномен, существование которого на несколько столетий затормозило развитие цивилизации и даже саму эволюцию человека.

Страх и смерть, извечные возбудители человеческой психики, прочно связаны с личностью Чингисхана и притягивают взгляды к его деятельности даже через тысячу лет. С точки зрения целостного восприятия, личность Чингисхана в силу инфантильности и извращенности ориентиров цивилизованного человека могла быть отнесена к числу патологически неполноценных, в которых животные инстинкты доминируют над характерными для человека принципами существования. В то же время исторический анализ цивилизации говорит в пользу признания необходимости войн и смертельного соперничества на первичном, животном уровне, когда выживают более сильные и приспособленные, которые впоследствии способны встать на путь развития. Пожалуй, появись такой кочевник, не видящий различия в убийстве зверя или человека, в современном цивилизованном обществе, его сочли бы диким существом, требующим немедленной изоляции. Говоря же о Чингисхане, невозможно игнорировать существование в его время и в его среде (сформированной задолго до появления самого Чингисхана) системы ценностей, которая во многом предопределяла поведение того, кто намеревался стать лидером. В этом смысле деструктивная ориентация Чингисхана может быть оправдана, особенно если вспомнить, что жестокость порой направлялась на объединение племен и создание из хаоса единой общности людей с идентичными интересами. Но вместе с тем мотивация знаменитого кочевника составляет интерес для современного человека не столько набором средств, методов достижения власти и успешного управления исполинской империей, сколько осознанием, что все то звериное и дикое, сидевшее в Чингисхане и поощрявшееся его временем, в измененном виде присутствует и в индивидууме XXI века. Деструктивные импульсы не умерли и никуда не делись. Блокированные цивилизацией, они в замаскированном виде присутствуют в нас и похожи на сжатую пружину. И потому любые потрясения в виде военных и технологических конфликтов, «цивилизационных пробок» или изменения ориентиров в эволюционном развитии неминуемо приводят к стремительному прорыву наружу, подобно вулканической лаве, этих кажущихся неестественными позывов или их реинкарнации в более изощренной, нередко увязанной с добродетелью, форме.

Есть еще один неоспоримый аспект, подогревающий наш интерес к личности властелина степи. Это его деятельность. Возможно, именно она как выражение самого первого человеческого побуждения – выжить, победить и покорить себе подобных – и приковывает внимание последующих поколений.

Date: 2015-08-15; view: 316; Нарушение авторских прав