Достоевский

Глеб Иванович Успенский*

* Д. Мережковский. Иваныч и Глеб.// Акрополь. — М.: Книжная палата, 1991.

Глебу Ивановичу Успенскому, во время предсмертной душевной болезни, казалось, что он состоит из двух личностей — "Глеба" и "Иваныча". <...>

Душевная болезнь Успенского, как это часто бывает с такими болезнями, не исказила, а только обнажила сердце его, давая возможность как бы заглянуть в это сердце сквозь раскрытую рану. <...>

А ведь главный ужас трагедии, пережитой Успенским, переживаемой всей русской интеллигенцией, — не в языческом героизме или простом свинстве Иваныча, не в христианском подвижничестве, или простом "сумасшествии" Глеба, а в их смешении, сращении, в том, что с одинаковой возможностью свинья превращается в ангела и ангел в свинью. <...>

Будущее Глеба Ивановича Успенского — вся жизнь его, вся судьба шла к нему в лице Парамона Юродивого; шел Глеб на борьбу с Иванычем.

И как пришел раз, тогда в детстве, — так уж не уходил никогда. Только спрятался за Иваныча.

"В последний период жизни Успенского, — говорит Короленко, — проснулся в нем обычный тип подвижника, знакомый нашей русской старине". Проснулся, потому что дремал всегда. "Больной и здоровый, он верен самому себе, он всё тот же". <...>

В одном письме из Парижа вспоминает он Туньку, маленькую лохматую собачонку, которую подобрал где-то в России на улице, с переломанной ногой, целый месяц лечил потом холодными компрессами и вылечил.

Однажды, зимней ночью, в деревне жена Успенского услыхала со двора голос его: "Дайте мне что-нибудь надеть! Я всё ему отдал". Он снял с себя всё до нитки и отдал замерзшему бродяге. <...>

Кажется, в б0-х годах, когда он был еще здоров и молод, одна хорошенькая барыня, увлекающаяся тогдашнею проповедью свободной любви, влюбилась в него или вообразила себя влюбленною. "Ведь я красива, я красивее и моложе его жены. И вы знаете, я осталась у него ночевать, — он сам меня оставил, — в надежде его соблазнить. Все говорят: он никогда не изменял жене. Я не верила, я хотела его испытать... Ну, и вот мы вдвоем с ним в квартире. Жаркая душная ночь, молния так и сверкает.

— Глеб Иванович, я не могу — дышать нечем... Я сниму лиф?

— Ну, снимите. Я вам сейчас принесу что-нибудь полегче.

Принес полотенце и накинул мне на голую шею. Потом самовар начал ставить. Меня лихорадка колотит, а он меня чаем с лимоном отпаивает... Так вся ночь у нас и прошла — всю ночь только чай вдвоем пили... Что же это, по-вашему, — урод или святой?"

"Мне кажется, — вспоминает Починковская, — он физически не выносил ничего показного, ничего приукрашенного ни в литературе, ни в жизни. Вкусы его были строгие и простые, впоследствии, может быть, даже аскетические". <...>

"Как только начинаю себя помнить, чувство какой-то виновности, какого-то тяжелого преступления уже тяготеет надо мной. В церкви я был виноват перед всеми этими угодниками, образами, паникадилами. В школе я был виноват перед всеми, начиная со сторожа — куда! — с вешалки, на которую вешал свою шинель; на улице каждая собака (мне казалось) так только и ждала моего появления, чтобы меня если не совсем съесть,, то уж непременно укусить. Мальчишки, пускавшие змеи, казались мне отверженными Богом, одержанными злым духом, порождениями дьявола — так казалась громадна их дерзость: как не бояться будочника, который только и смотрит, чтобы схватить тебя и утащить неизвестно куда?"

ГЕКСЛИ

Михаил Осипович Гершензон*

* В. ф. Ходасевич. Колеблемый треножник. — М.: Советский писатель, 1991.

Те, кто прожил в Москве самые трудные годы, — 18-й, 19-й и 20-й, никогда не забудут, каким хорошим товарищем оказался Гершензон. Именно ему первым пришла идея Союза писателей, который так облегчил тогда нашу жизнь и без которого, думаю, многие писатели просто пропали бы. Он был самым деятельным из организаторов Союза и первым его председателем. Но, поставив Союз на ноги и пожертвовав этому делу огромное количество времени, труда и нервов, — он сложил с себя председательство и остался рядовым членом Союза. И всё-таки в самые трудные минуты Союз шел всё к нему же — за советом и помощью.

Не только в общих делах, но и в частных случаях Гершензон умел и любил быть подмогою. Он умел угадывать чужую беду — и не на словах, а на деле спешил помочь. Скажу о себе, что если бы не Гершензон — плохо было бы мне в 1916—1918 гг., когда я тяжело хворал. Гершензон добывал для меня работу и деньги; Гершензон, а не кто другой, хлопотал по моим делам, когда я уехал в Крым. А уже о душевной поддержке — и говорить нечего. Но всё это делалось с изумительной простотой, без всякой позы и сентиментальности. Его внимательность и чуткость были почти чудесны. Я, к сожалению, сейчас не могу подробно описать один случай, когда Гершензон выказал лукавую и веселую проницательность, граничащую с ясновидением.

Доброта не делала его ни пресным, ни мягкотелым. Был он кипуч, порывист и любил всю правду, всю, полностью: какова бы она ни была. Он говорил всё, что думал — прямо в глаза. Никогда не был груб и обиден, — но и не сглаживал углов, не золотил пилюль. "Начистоту! — покрикивал он, — начистоту!" Это было одно из его любимых слов. И во всех поступках Гершензона, и в его доме, и в его отношении к детям — была эта чистота правды.

При всей доброте, не был он слеп. В людях тщательно разбирался, не будучи по природе обидчиком, — просто проходил мимо тех, кто ему не нравился. В каждом старался он найти хорошее, но если не находил — вычеркивал человека из своего обихода.

При случае умел сказать зло и метко. Об одном расторопном и разностороннем литераторе сказал: "Он похож на магазин с вывеской: "Любой предмет — пятьдесят копеек на выбор"".

Однажды я высказал удивление: зачем X., что бы ни писал, поминает про свою ссылку в Сибирь? "Ну, как же вы не понимаете? — сказал Гершензон, — это же его орден: орден пришит к мундиру и сам собой надевается вместе с мундиром". <...>

Не вынося глупости, ханжества, доктринерства, даже на них обижаясь, — он был незлоблив на обиды, нанесенные ему лично. Однажды некий Бобров прислал ему свою книжку: "Новое в стихосложении Пушкина". Книжка, однако же, была завернута в номер не то "Земщины", не то "Русской земли" — с погромной антисемитской статьей того же автора. Статья была тщательно обведена красным карандашом. Рассказывая об этом, Гершензон смеялся, а говоря о Боброве, всегда прибавлял: "А всё-таки человек. он умный". <...>

В свои историко-литературные исследования вводил он не только творческое, но даже интуитивное начало. Изучение фактов, мне кажется, представлялось ему более средством для проверки догадок, нежели добыванием материала для выводов. Нередко это вело его к ошибкам. Его "Мудрость Пушкина" оказалась в известной мере "мудростью Гершензона". Но, во-первых, это всё-таки "мудрость", а во-вторых — то, что Гершензон угадал верно, могло быть угадано только им и только его путем. В некотором смысле ошибки Гершензона ценнее и глубже многих правд. Он угадал в Пушкине многое, "что и не снилось нашим мудрецам". <...> К тем, кого он изучал, было у него совсем особое отношение. Странно и увлекательно было слушать его рассказы об Огареве, Печерине, Герцене. Казалось, он говорит о личных знакомых. Он "чувствовал умерших, как живых".

За девять лет нашего знакомства я привык читать или посылать ему почти все свои стихи. Его критика почти всегда была доброжелательна — и беспощадна. Резко, "начистоту" высказывал он свои мнения. С ними я не всегда соглашался, но многими самыми меткими словами о моих писаниях я обязан ему. Никто не бранил меня так сурово, как он, но и ничьей похвалой я не дорожил так, как похвалой Гершензона. Ибо знал, что и брань и похвалы идут от самого, может быть, чистого сердца, какое мне доводилось встречать.

ГАБЕН

Жорж Сименон*

* Ж. Сименон. Я диктую. Воспоминания. — М.: Прогресс, 1984. 278

... Память у меня исключительная: я помню малейшие детали, запахи, звуки. Могу -точно реконструировать событие, которое произошло, когда мне было тринадцать или четырнадцать лет.

Правда, эта память, если можно так выразиться, не хронологическая. Мне трудно располагать события во времени. Я очень привязан к своим детям и, тем не менее, не смогу сказать не только в каком месяце, но даже в каком году родился каждый из них. <...>

Мы жили для того, чтобы радоваться жизни. В сущности, ничему тогда не придавали особого значения, ничего не принимали драматически и по-настоящему всерьез, кроме одного — того количества страниц, которое я ежедневно должен был отстукивать на машинке. За развлекательные романы платили мало: тысячу-полторы франков за 10000 строк, две — за роман в 20000 строк.

Я писал быстро. При желании мог отстучать страниц 80 в день. <...>

Так я путешествовал по миру, сидя за пишущей машинкой в лучах солнца, щедро вливавшихся в наши высокие окна. Под рукой у меня была бутылка белого вина, к которой я время от времени прикладывался. Начинал я работу ранним утром, обычно в 6, заканчивал после полудня. Это составляло 2 бутылки вина и 80 машинописных страниц. <...>

... Я внезапно, без всякого надрыва, без мучительных колебаний, принял решение продать дом в Эпаленже, построенный всего десять лет назад.

Почему?.. Я уже не впервые принимал подобное неожиданное решение. До Эпаленжа я сменил двадцать девять домов в разных странах, и с каждым из них происходило почти то же самое. Я вдруг начинал чувствовать себя чужим в стенах, которые еще накануне были такими привычными и в известном смысле служили мне убежищем.

Так вот, я переставал узнавать эти самые стены. Недоумевал, как могла моя личная жизнь сочетаться с такой обстановкой, и не находил покоя, пока не уезжал, вернее, не удирал оттуда.

20 сентября, на другой день после принятия решения, я пригласил к себе управляющего самым крупным лозанским агенством по продаже недвижимости и объявил, что продаю дом и прошу его немедленно заняться этой операцией... Как всегда в таких случаях, весь месяц я провел словно во хмелю. Я вил гнездо. С плотницким метром обходил магазины. Покупал направо и налево — не брал только дешевку шикарного вида... Переезд я назначил на 27-е. И в точно назначенный срок перебрался на новое место. <...>

Книги, которые я просматриваю сейчас, вызывают у меня тягостное ощущение. Авторы, пользуясь тем, что знали тоге-то или того-то с двадцати лет, выставляют на свет Божий не только его слабости, но порой выбалтывают то, что им говорилось по секрету.

Даже если это касается людей знаменитых или очень известных, о которых постоянно писали в широкой или "определенной" прессе, всё равно я всякий раз испытываю чувство неловкости.

Вот почему, болтая перед микрофоном, что стало для меня манией, я стараюсь не называть фамилий, за исключением тех случаев, когда это абсолютно необходимо. <...>

Тогда я и познакомился с закулисной стороной фестиваля... На первом же нашем заседании, увидев, как к нам входит генеральный директор, я удивился и по простоте душевной поинтересовался: "А что вы собираетесь у нас делать?" Я указал ему, что жюри в принципе абсолютно независимо в решениях и на наших совещаниях присутствовать никому не положено, а потому попросил оставить нас.

Человек он был высокопорядочный, прекрасно воспитанный, деликатный в обхождении и во всех отношениях симпатичный. Но жюри есть жюри, и оно должно быть полностью независимо.

Мои слова вызвали некоторое замешательство. Генеральный директор сообщил мне с глазу на глаз, что над ним стоит высшая инстанция: министерство иностранных дел.

Он разъяснил, что страна, которая устраивает львиную.долю крупных приемов, званых обедов, коктейлей, парадов кинозвезд, имеет как минимум решающее влияние на распределение призов.

Я, помнится, сказал ему, что мне на это наплевать: я, как и мои сотоварищи, нахожусь здесь, чтобы просматривать фильмы; мы не дипломаты.

С этого времени он стал проявлять тревогу. Почти каждый день в отеле "Карлтон" я видел его, а также представителя министерства иностранных дел... А я упорно старался делать свое: мне доверили председательство в жюри, и я не желал слушать подсказок ни того, ни другого...

Не стану называть кандидатуры, которые мне подсовывали. Распределение премий было очень ловко состряпано прямо в министерстве иностранных дел.

Благодаря содействию моих коллег жюри удалось присудить "Золотую пальмовую ветвь" тому, у кого было меньше всего шансов получить ее, — Феллини за фильм "Сладкая жизнь", который до сих пор остается вершиной кинематографического искусства.